Чтение 5–й страницы книги ~Журналист для Брежнева~

окна стройной брюнетке в зеленом сарафане. Этого было достаточно. Я шагнул к этой, уже ярко краснеющей машинистке.

- Будьте добры! Сделайте мне эту страничку! Как вас зовут?

- Инна, - сказала она негромко и тут же, почти без перехода, бледнея. Я сделал вид, что ничего не замечаю, положил перед ней страничку из

белкинского блокнота:

- Пожалуйста. Вам не трудно?

Молча, не отвечая, она вытащила из машинки прежний лист бумаги, вставила чистый, придвинула к себе белкинский лист. В комнате возобновился старательный, я бы даже сказал - чересчур старательный - стрекот машинок. Через секунду к ним присоединился треск пишмашинки Инны. Не глядя на клавиатуру, а глядя только в разбегающиеся строчки белкинской скорописи, она промчалась пальцами по клавишам машинки без единой запинки. Это было место, где Белкин описывал, как он в один момент, с первого взгляда влюбился в бакинском аэропорту в Аню Зиялову. Искоса наблюдая за Инной, я видел, как, печатая этот текст, она сжала челюсти и потемнела лицом. Допечатав страничку, она выдернула из машинки лист и протянула мне. Я сказал как можно беспечней:

- Большое спасибо. А то я мучился, не мог прочесть. Спасибо еще раз.

И - ушел.

Конечно эту машинистку Инну можно было допросить немедленно. Но я не хотел спешить, не хотел делать это в редакции. Было шесть часов; два часа, оставшиеся до восьми, до конца ее рабочего дня, ничего не решали. В списке редакционных телефонов среди фамилий машинисток была только одна Инна - Кулагина Инна Витальевна, и этого было достаточно. На улице ждала меня черная "Волга".

В машине водитель Сережа - мой давний знакомый, обслуживающий нашу прокуратуру уже три года, - читал "Анну Каренину". Я взял трубку радиотелефона, вызвал коммутатор Петровки и через нее - адресный стол Москвы. "Кулагина Инна Витальевна, возраст 25-26 лет, место работы - "Комсомольская правда" - продиктовал я и через минуту получил ее адрес: "12 Парковая, 17, кв.73".

- Вот что, - сказал я Сереже. - До восьми ты мне не нужен. Езжай поужинай или что хочешь. А я тут погуляю, мне тут все равно к восьми надо быть.

- Может я полевачу? - спросил Сережа.

- Это твое дело. - Какой московский водитель не "полевачит" в свободное время, не зарабатывает "левым образом" на подвозе пассажиров? И какое начальство не закрывает на это глаза?

- А вы меня по радио вызовите, если что, через коммутатор Петровки, - сказал Сережа и включил двигатель. Теперь, когда потекло его "левое" время, ему была дорога каждая секунда.

Я дошел до угла, до газетного киоска, размышляя, куда бы двинуть свои стопы, и не пойти ли просто в стекляшку на Ленинградском проспекте шашлычка съесть, когда услышал вдруг за спиной:

- Извините. Можно вас?

Я повернулся на этот тихий женский голос.

Зеленый сарафан, короткая черная стрижка над темными глазами. Инна Кулагина. А я собирался звонить ей через час, назначить встречу после восьми.

- Мне нужно вам что-то сказать. Эти блокноты у меня.

- Я знаю, Инна. Где они у вас? В редакции?

- Нет. Дома. Только... - она замялась.

- Что?

- Не знаю... Там есть такие выражения... Я боюсь, что...

- Инна, давайте отойдем за угол. Тут окна вашей редакции. Может быть, вам не нужно, чтобы вас видели.

- Все равно наши в машбюро уже все поняли! - сказала она почти в отчаянии.

- Вам нечего бояться, - я взял ее под локоть и свернул за угол, в сторону циркового училища. Веселая компания юных циркачей шла нам навстречу. Возбужденный, темпераментно размахивая руками, они хохотали, изображая кого-то, и мы услышали на ходу: "И за это ему влепили трояк!". Я подумал, что сейчас июнь, в цирковом училище как раз идут экзамены, и где-то там должен быть мой бывший "клиент", а теперь заведующий кафедрой иллюзиона и фокуса Василий Кождаев, в прошлом "Цыган", "Профессор", "Черный" и "Король Птичьего рынка".

- Вот что, Инна, слушайте. Там что у него, антисоветчина в рукописях?

- Ну, я не знаю... - беспомощно сказала она.

- Хорошо. Я вам обещаю, что все, что не относится к этому делу, в материалах следствия фигурировать не будет. Когда я могу получить эти блокноты?

- Может быть, я вам завтра принесу? - Похоже, что она уже жалела, что догнала меня.

- Нет. Мне нужно сегодня. Вы хотите, чтобы мы его нашли? - спросил я в упор. - Я имею в виду - живым, если он жив?

- Да. Конечно! - сказала она негромко. - Он всегда влезает в такие истории... Я ему говорила...

В голосе у нее уже дрожали слезы, и было бы неловко, если бы она расплакалась сейчас, на глазах у прохожих. Я поспешил сменить тон:

- Ну-ну! Все будет хорошо. Значит, мы встречаемся здесь, вот на этом углу, в восемь часов и едем к вам за блокнотами? Договорились?

- Лучше возле метро, - сказала она. - Тут все наши будут в восемь часов. Возле метро "Белорусская" в 8.15, у кольцевой. А?

- Годится, - утвердил я. - Я ваш сосед, живу возле Измайловского парка.

- Да? А как вы узнали, что я...

- Потому что первую страницу своего блокнота он перепечатывал сам, наспех, с ошибками и опечатками. А дальше... Кто-то сидел у него дома и печатал все остальное - тот, кто хорошо знает его почерк и прекрасно печатает. Вы печатали при нем? Он что-то рассказывал об этом Шахе?

- Нет, - она покачала головой. - Я вообще не видела Вадика в этот раз. Он прилетел из Баку и даже не зашел в машбюро и не позвонил мне. А потом он пропал - день, два, три. Я не выдержала и поехала к нему. У меня есть ключ...

Ну, остался с тех пор, знаете... Я приехала поздно и ждала его всю ночь и печатала ему то, что он начал...

Я представил себе, как в холостяцкой квартире общежития ЦК ВЛКСМ сидит всю ночь эта молодая женщина, ждет гуляющего, как ей кажется, любимого человека, и вместо ревности, битья посуды и мебели, вместо истерик и прочей киношной галиматьи покорно-рабски печатает на машинке его дневник, его рассказ о том, как в командировке он в очередной раз влюбляется и волочится за очередной красоткой. О, верность русской женщины!..

- А потом у него был обыск, забрали Солженицына, - продолжала она. - Когда мне сказали, я так испугалась...

- Что на следующий день забрали у него все его блокноты из редакции.

- Нет, в тот же день. Я ведь до восьми работаю, а обыск был в шесть или в семь. Через полчаса знала вся редакция. Я осталась позже всех и... Слушайте, ему ничего не будет за то, что у него был Солженицын?! - спросила она почти с мольбой.

- Я вам обещаю! Честное слово! - Я уже начал терять терпение.

- Хорошо, - сказала она. - До свидания.

И ушла назад, в редакцию. Я представил, каково ей будет сейчас работать эти оставшиеся два часа, и в размышлении куда же все-таки убить время, добрел до Училища Циркового Искусства. Что-то подстегнуло меня (скорее просто безделье и любопытство), и я шагнул в училище, но привычно-натасканный взгляд дежурного вахтера тут же выделил меня из потока шастающих в училище и обратно подростков и юношей.

- Куды идем?

Пришлось вытащить красное удостоверение прокуратуры:

- Мне нужен Василий Николаевич Кождаев.

Кирпичная морда откровенного выпивохи-вахтера тут же изменилась:

- Проходьте, канешно! Он на экзамене, на арене. Вот по этой лестнице,

- теперь он услужливо показывал мне дорогу.

- Когда-то тоже работал в цирке? - спросил я его на ходу.

- Кто? Я-то? Було дило... У юность на ринге с Королевым дрался, медали имел. А опосля - в цирке гири бросал, пустые конечно...

- Змий покусал? Зеленый? - спросил я, невольно держась за вахтера, когда мы по темной круговой какой-то лесенке спускались в специально сделанный для разных фокусов ход под учебно-цирковую арену.

- Ну! - подтвердил вахтер. - Воно ж сначала как? Примешь сто грамм для допинга, а тогда еще сто, а тогда еще... Оно ж в тей-то годы не було нонешних всяких наркотиков. Вот он, Василий Николаевич... - и вахтер, вытянув руку вверх, тронул за штанину кого-то сидящего прямо над нами. Я чуть поднял голову и увидел, что наш люк приходится прямо под столом экзаменационной комиссии, а над ними, над этой учебно-цирковой ареной парит в воздухе на тонком тросе молодой мальчишка, ногами играет на скрипке, а руками жонглирует какими-то огненными булавами.

- Василь Николаевич! - дернул вахтер еще раз штанину светлых и хорошо отутюженных брюк.

Знакомое цыганское лицо Кождаева выглянуло из-за стола и, увидев меня, Кождаев, удивленно вскинул черные брови.

- Какими судьбами, дорогой?!

Через минуту я уже сидел за столом комиссии, в числе бывших именитых звезд цирка, а теперь профессоров циркового училища. Было странно слышать, как бывших знаменитых клоунов, наездников и жонглеров, чьи имена были знакомы мне по цирковым афишам моей молодости, тут называли "профессорами", особенно это было смешно в применении к Кождаеву - его снова, как на Птичьем рынке, величали "профессором" и при этом хитро, с улыбкой косил на меня свои черные, с огоньком глаза.

Вслед за юным скрипачом-жонглером Шиманским выступили Надя и Оля Цурюпа - две близняшки-гимнастки, потом Иван Урема - смешно, как чебурашка, мальчишка-клоун, за ним - Борис Нежданный, фокусник с картами и теннисными шариками. Две из этих фамилий - Урема и Цурюпа - показались мне знакомыми на слух, я с недоумением взглянул на профессора Кождаева. Он буквально расхохотался мне в лицо, даже хлопнул рукой по плечу:

- Вспомнили?

Теперь я действительно вспомнил. Урема и Цурюпа пятнадцать лет назад были притчей во языцех московского МУРа. Урема был талантливым медвежатником, вскрывал сейфы в сберкассах, а Цурюпа - красавчиком-альфонсом, в две минуты способным "закадрить", "склеить", "зафаловать" или, попросту говоря, соблазнить любую, даже самых строгих правил дамочку. Наутро дамочка звонила в милицию и в ужасе заявляла, что у нее пропали драгоценности, деньги, столовое серебро и золото. При этом ни одна из них не показывала, что в эту ночь сама привела к себе в квартиру мужчину.

- Угадали! - смеясь, говорил мне в своем кабинете кождаев. - Это те самые Цурюпа и Урема. Только дети, конечно. Я их забираю из того мира в этот. Всем своим талантливым дружкам, бывшим, конечно, пишу письма, чтобы слали мне своих детей. А они часто и не знают, где их дети. Так что кой-кого я сам разыскиваю. Смотрите...

Он открыл сейф, вытащил узкий длинный ящик.

- Моя картотека! - сказал он гордо. - Как в МУРе. По именам и кличкам.

- А Генерала у тебя там нет? - спросил я.

- Генерал? Знаю одного Генерала. Только он бездетный и умер шесть лет тому назад в Темиртау на рудниках. Кравцов его фамилия. Бездетных у меня в картотеке нет.

- Нет, - сказал я. - Это другой. Вот, почитай.

И положил ему на стол рукопись Белкина, первые две главы. Пока он читал, я с интересом листал его картотеку - тут были знакомые, полузнакомые и незнакомые имена, фамилии и клички, а рядом значились адреса их детей, возраст, данные об их способностях и даты получения от них писем и ответов. Я с уважением взглянул на бывшего "Цыгана" и "Профессора Птичьего рынка". Тихо, без рекламы и пафоса он делает большое и доброе дело, какой-нибудь Белкин написал бы об этом звонкий очерк в "Комсомолке" или "Юности"...

Кождаев закрыл последнюю страницу белкинской рукописи и взглянул на меня.

- Продолжение есть?

- Нет, но будет.

- Вы знаете, тут все клички выдуманы, и в Баку я никогда не был, все руки не доходили. И вообще тут есть какая-то туфта, как в кино. Но вот эта история с конкурсом на то, кто больше снимет часов... Я думаю, что это - Сало, он же - Старшой. Как он мазал часы - никто не мазал, и как он подличал - никто не подличал в нашем деле. Сажать пацанов на иглу, чтоб они на него работали - это на него очень похоже. Я даже не удивлюсь, если он же и торговлю наркотиками там организовал, чтоб и с другого бока на своей же шпане наживаться.

- Как он выглядит?

- Да он никак не выглядит. Такой - безликий. Как вот тут описано. Правда, тут у него зубы металлические, этого я не помню, но, может быть, он вставил, я его двенадцать лет не видел. Паскуда! Тут за каждого пацана воюешь, а он их пачками на иглу сажает!

- Ты думаешь, что Генерал и этот тип с металлическими зубами - одно лицо?

- Конечно!..

Через двадцать минут я был на Петровке, 38, в кабинете Светлова. Вдвоем с капитаном Ласкиным мы перебрали брошенные Ожерельевым на диван папки розыскных дел, и уже в двадцатой папке в графе "Клички, прозвища, под которыми совершал преступления", наткнулись: "Старшой, Сало, Пахан, Курево.".

Тут же взглянули на первые графы подколотой к обложке статистической карточки: "Гридасов Семен Яковлевич, 1926 года рождения, четырежды судим за воровство и разбой по ст.ст. 144 и 146 УК РСФСР. Рост 1м. 72 см. Глаза голубые, волосы белесые, телосложение - среднее, особые приметы - передние зубы металлические. 17 мая 1973 года совершил побег из колонии особого режима N-402-77 Иркутской области. Местонахождение - неизвестно".

Тот же день, понедельник, 4 июня, после 21.00

РУКОПИСЬ ЖУРНАЛИСТА БЕЛКИНА (продолжение)

Глава 3. КПЗ

Итак, меня арестовали на Бакинском аэродроме из-за этого дурацкого гроба с опиумом.

Что чувствует человек в тот миг, когда его арестовывают? Первое желание - выдернуть плечо из-под руки милиционера, освободиться и крикнуть: "Вы с ума сошли? Да вы знаете, кто я?!". И тут же - руку в карман пиджака, достаешь красную книжечку "Комсомольская правда", где сверху еще значится золотыми буквами "ЦК ВЛКСМ", и все - человек меняется в лице, любой милиционер берет под козырек. О, сила красной книжки! Она открывает двери закрытых цековских буфетов и пляжей, начальственных кабинетов, билетных касс, спецраспределителей, гостиниц, складов и даже - женские сердца! Человек с красной книжкой - с хорошей цековской красной книжкой - может все: пригласить девушку с Дом журналиста или в Дом кино на закрытый просмотр зарубежного фильма, получить путевку в закрытый дом отдыха, достать мясо в Елисеевском магазине, купить импортные шмотки в сотой секции ГУМа, получить столик в любом ресторане, курить "Марлборо" и пить "Скотч-виски" из редакционного буфета, нарушать правила вождения автомобиля и даже послать к такой-то матери постового милиционера! Все можно под прикрытием хорошей цековской красной книжки. Но в тот момент, когда бакинский милиционер взял меня за локоть и сказал с акцентом: "Ви арэстованы", я вдруг с ужасом понял, что спасительная красная книжка, волшебная палочка-выручалочка, вместе со всеми документами, блокнотами памирской командировки, электробритвой и еще какой-то мелочью осталась в руках Ани Зияловой и ее брата, которых уже, как говорится, след простыл с аэродрома. А я в затасканной ковбойке, нестиранных джинсах и грязных кедах

- сразу превратился в заурядную личность, в плебея.

Я оглянулся на багажное отделение.

- Послушайте, у меня там рюкзак в багаже... - пробовал я втолковать милиционеру.

- Ладно, ладно, иди! - грубо толкнул он меня сторону дежурной "раковой шейки" - закрытого, занавешенного милицейского микроавтобуса, в котором возят задержанных и арестованных.

- Да подождите! - рванулся я. - Я - корреспондент из Москвы! Из "Комсомольской правды"!

- Документы есть?

Документы в сумке, пропали. Но может быть, они их бросили...

- Пропали! - передразнил он. - На себя посмотри! Жулик ты, а не корреспондент! Опиум возишь! Контрабандист! Давай, давай, лезь в машину, меньше разговаривай!..

Да, без красной книжки, без редакционного удостоверения и паспорта я вдруг почувствовал себя голым и безоружным, я сразу стал простым человеком, никем и ничем. И когда он просто взашей, как ничто, как быдло, толкнул меня в "раковую шейку", я вдруг остро почувствовал, как страшно, как опасно быть простым человеком...

Но затем, через несколько минут, уже когда автобусик тронулся и через решетку в крохотном заднем окне я увидел, что меня везут с аэродрома в город, я успокоился и даже с интересом взглянул сам на себя. В конце концов все выяснится, а пока - я попал в неплохое приключение. Прекрасная тема для газетного очерка или репортажа. В голове тут же возникли варианты газетных заголовков: "Гроб без покойника", "Летающие наркотики", "Репортаж из тюремной камеры" - о, от такого материала вся редакция закачается, а в "Литературке" или в "Известиях" лопнут от зависти!

Все-таки они идиоты, подумал я о милиции. Вместо того, чтобы блокировать дороги и ловить Зиялова с его прекрасной сестрой (черт побери, неужели она на пару с братом занимается перевозкой наркотиков?!), так вот, вместо того, чтобы ловить Зиялова, перекрыть дороги, блокировать железнодорожную станцию и морской порт, допросить грузчиков, изъять багажные документы на этот гроб и так далее - вместо всех этих срочных мер, доступных пониманию даже такого невежды в уголовных делах, как я, они арестовали первого попавшегося человека, везут черт-те куда, теряют время. Пропал мой рюкзак, впрочем, его-то, этот рюкзак, они, наверное, арестуют, поскольку кому же его выдадут без багажной квитанции? Но вот сумка, сумка с документами накрылась...

Да, так, арестантом, я еще не въезжал в Баку... Вот уже Черный город

- предместье Баку с низкокрышими домами, олеандрами вдоль улиц и трамвайными путями. Сейчас будет Сабунчинский вокзал, тут рядом, в трех кварталах, живет моя бабушка, хорошо, что я не дал телеграмму о приезде, а то было бы сейчас паники в доме! Свернули направо - значит, везут в городскую милицию как раз напротив моей школы на улице Кецховели. Потрясающе! Гордость школы, выпускник 10-Б класса, работающий нынче в Москве, в "Комсомольской правде", приезжает к воротам родной школы в милицейском воронке, и его под конвоем ведут в городское управление милиции, и дежурный капитан, малограмотный азербайджанец, заполняет первый протокол задержания:

- Фамилия? Имя?

- Гарин Андрей.

- Где живешь?

- В Москве, - отвечаю, чуть передразнивая его акцент.

- В Москве живешь, а наркотики из Ташкента в Баку возишь! Что у нас тут, своих наркотиков не хватает?

А он - ничего, с чувством юмора, этот капитан.

- А что у вас, много наркотиков? - спрашиваю.

Он смотрит на меня, пропускает вопрос мимо ушей, говорит лениво: - Документы.

- Документы на аэродроме остались, в сумке. Я просил милиционера поискать... - я еще не выбрал, как себя вести: выдавать Зиялова или не выдавать, все-таки школьный приятель и его сестра, в которую я втюрился с первого взгляда, но с другой стороны - как я буду выкручиваться с этим гробом, если не скажу, что его владелец - мой знакомый, зачем же я полез тащить этот гроб?

Но пока я обдумывал, сразу мне требовать какое-нибудь начальство, чтобы доказать, что я - это я, корреспондент всесоюзной газеты, или наоборот потянуть резину, поиграться в арест, чтобы потом красочней описать его в репортаже, все решилось само собой:

- Где работаешь? - спросил капитан.

- В "Комсомольской правде".

- Что такое - "в Комсомольской правде"? - не понял он. - Артель такая?

- Газета! - психанул я. - Ты газеты читаешь?

Капитан встал, медленно, будто лениво, подошел ко мне и вдруг почти без замаха коротким ударом врезал мне по уху так, что я не устоял на ногах, упал на грязный, в окурках, пол дежурной комнаты. Как?! За что? По какому праву? - оглушенный, держась за голову, я поднялся на ноги, а он сказал, уже садясь на свое место:

- Еще раз скажешь мне "ты" - совсем голову оторву. Понял? В своей Москве будешь наркотики продавать. Не у нас!

Теперь я молча смотрел на него, запоминая все: его лицо - эту наглую, с кавказскими глазами навыкате морду и раннюю залысину под черными волосами. Ничего, он у меня еще будет в ногах валяться, паскуда!

- Ну? - повторил он. - Где работаешь?

Да, теперь я тебе много скажу, жди!

- Я хочу говорить с начальником милиции, - сказал я как мог спокойно.

- Сейчас, - усмехнулся он. - Он тебя как раз ждет! Значит, нигде не работаешь, просто спекулянт. По какому адресу прописан?

- Я буду говорить только при начальнике милиции. Или при прокуроре. Он посмотрел мне в глаза, выдержал паузу, нажал какую-то кнопку на

столе, за дверью прозвучал гудок, и в двери появился дежурный сержант. Капитан кивнул ему на меня:

- Забери в КПЗ! - и бросил мне презрительно: - Москвич хуев! Гетверан! <азербайджанское ругательство, матерный синоним слова "гомосексуалист">

Я давно, еще с детства, знал, что больше, чем евреев, больше, чем армян, азербайджанцы ненавидят теперь русских, считают русских оккупантами, но чтобы вот так открыто, без обиняков, ничего не стесняясь... впрочем, а что ему стесняться, кого - спекулянта наркотиками? Он же мне ясно сказал, что у них тут своих спекулянтов хватает, и я уверен, что поймай он своего торговца анашой, какого-нибудь азербайджанца

- разговор был бы другой, во всяком случае азербайджанца он бы не бил, это точно. А вот попался москвич - даже если я действительно корреспондент, почему бы не стукнуть, ведь нет ни свидетелей, ни закона. Была бы при мне красная книжка - другое дело, а без красной книжки и убить могут - не взыщется.

Крашенный бурой краской коридор, зарешеченные окна на уровне тротуара, так, что видны только ноги прохожих и слышны крики мальчишек, которые во дворе моей школы играют в футбол. Дежурный сержант провел меня к какой-то двери, втолкнул внутрь, и сам остался снаружи...

Внутри меня уже ждали. Привычные грубые руки тут же обшарили карманы джинсов, и только после этого дюжий русский милиционер - старшина - приказал:

- Бруки сымай, ипонать! Обувь тоже! Шнурки вынай и пояс.

Снял брюки, кеды, жду. Старшина тщательно и спокойно, почти флегматично прощупал резинку трусов, затем высыпал на стол содержимое карманов - полпачки сигарет, носовой платок, восемь рублей (все мои остальные командировочные деньги вместе с документами остались в дорожной сумке, в руках у Ани Зияловой). Вслед за этим так же не спеша, старательно прощупал швы джинсов и вернул мне всю одежду, кроме ремня и шнурков от кед. Пересчитал сигареты в пачке - там было шесть штук, подумал с полминуты, сказал:

- Ладно, держи, ипонать! Покуришь.

Я оделся, взял сигареты.

- Пошли, - сказал он.

Коридор как бы продолжался, но теперь вместо дверей кабинетов были металлические, с глазками и запорами, двери камер. Я насчитал их шесть. Старшина мягко, на цыпочках подошел к четвертой, заглянул в глазок, беззвучно выругался матом, потом разом отодвинул засов и открыл дверь. Смесь спертой вонищи, табачного дыма и немытых тел пахнула мне в лицо.

- Фулевый! - крикнул в камеру старшина. - Карты отдавай, ипонать!

- Какие карты? - послышалось из камеры.

- Заходи, - кивнул мне внутрь камеры старшина, и я шагнул в КПЗ - пыльную, с двухэтажными нарами, с высоким немытым зарешеченным окном камеру. В одном углу, недалеко от окна, стоял толчок с краном смыва, в другом - бачок с водой и прикованная цепочкой кружка. Вот и вся "мебель" в камере. На верхних нарах кто-то спал, а на нижних валялись и сидели человек восемь, и один из них - худой, сорокалетний, в свитере на голое тело, с татарскими глазами - пытался спорить со старшиной:

- Какие карты, старшина, ты что?

- Кончай ваньку ломать, ипонать, - спокойно сказал старшина. - Давай карты или Багирова позову.

Я понял, что Багиров - этот тот капитан, который меня только что саданул по уху так, что уже синяк над виском.

- Багирова, Багирова! - передразнил старшину татарин и протянул сидевшему рядом парню стопку крошечных, величиной со спичечный коробок бумажек - рисованные на клочках ученической бумаги карты. - Шах, отдай ему, х... с ним.

Шах взял карты, подошел к двери, на ходу окинул меня коротким взглядом, сказал старшине:

- Дали бы книжку почитать...

- Давай, Сашка, давай, - потребовал у него карты старшина. - Читатель, ипонать! - Он взял карты, спросил: - Все тут?

- Бубновой дамы не хватает, - сказал парень.

- А где она, дама эта? - спросил старшина.

- А я ее трахнул, - сказал из глубины камеры Фулевый. - А теперь она инвалиду сосет. - И расхохотался своей остроте, и вся камера тоже расхохоталась, кроме спавшего наверху инвалида с подвязанной к ноге культей.

Сашка Шах тоже улыбнулся.

Старшина ухмыльнулся беззлобно, глядя то на хохочущего Фулевого, то в глубину камеры, куда ему, охраннику, нельзя было входить без хотя бы еще одного дежурного, то на Сашку. Сашка, все еще улыбаясь, стоял у двери. И вдруг ногой в пах старшина так саданул Сашку, что тот согнулся вдвое и тут же попал подбородком на уже приготовленное к удару колено старшины, и старшина только чуть-чуть, несильно поддел этот подбородок коленом, отчего Сашка опрокинулся на спину. В тот же момент старшина захлопнул дверь, грохнул снаружи засовом и, даже не взглянув в глазок, пошел прочь - нам в камере были слышны из коридора его спокойные шаги.

Так - через Сашку - он сквитался с Фулевым, балбес!

Я смотрел на арестованных. Никто из них, даже этот Фулевый, не поднялся помочь своему сокамернику, этому семнадцатилетнему мальчишке. Сашка катался по полу, держась двумя руками за пах, хватая воздух раскровавленным и безмолвно кричащим ртом, а они, сидя на нарах, просто смотрели на него, как в цирке. В нудной камерной жизни это зрелище было для них тоже развлечением.