- Ну и ну... А я что... Вы же порядок знаете: мне команду дали - я исполнил.
милиции чистит щеточкой татуированного детину, сломавшего нос милицейскому
сержанту.
показавшийся на пороге ответственный дежурный. В руках он держал отглаженную
форменную рубашку с подполковничьими погонами и серый форменный галстук.
пусть отдыхает. Это для вас, не ходить же голым. Погоны можно снять...
рубашку. - Мне ничего не надо. Сейчас за мной приедут.
хотя удавалось это с трудом. - Вы не должны иметь к нам претензий. Мы
действовали по закону.
Иванцова, откинулся на спинку, почти как тот, и закрыл глаза.
булочкоподобным лицом.
Рано или поздно они подведут тебя под статью.
татуированной груди могучие татуированные руки, и непонятно было - спит он
или бодрствует.
крупные, с решительными лицами и резкими движениями. Один был в тонком и
даже на вид очень дорогом летнем костюме с галстуком, его спутники тоже в
костюмах, но попроще. Почему-то автоматчик у входа ночных визитеров не
остановил и даже не доложил об их приходе.
костюме.
дежурный наряд.
быстро надел ее и наглухо застегнулся. Рубашка оказалась впору.
Охранники распахнули дверцы напоминающего черную каплю "Мерседеса-600", Серж
и Волк сели на заднее сиденье, сопровождающие погрузились в огромный черный
джип, и кавалькада растворилась в изобилующей чудесами московской ночи.
спросил майор.
Темный парень! Очень темный... Шкура одна, нутро другое... Мы тоже не
святые, но нам до него далеко! Чужой он, хотя с нашей ксивой... И руб за сто
даю - он вообще никакой не Волков! А может, и не Владимир Григорьевич...
другому. И он привык быть чужим для всех. Почти для всех.
немец. На роду у него было написано родиться в ссылке в степях Казахстана,
но в начале шестидесятых повеяло оттепелью, и при большом желании и
определенном упорстве уже можно было снять штамп спецпереселенца.
Вольф-старший, которому упорства занимать не приходилось, это и сделал,
после чего вывез крепкотелую блондинку Лизхен из Караганды и вступил с ней в
законный брак.
разрешенных к проживанию захолустных городишек, а в крупном южном краевом
центре Тиходонске.
"минусе сто8" на двадцатом месте. Но там тоже дураков хватает...
- так завсегдатаи называли пивную: круглая, с островерхой брезентовой
крышей, она действительно напоминала передвижной цирк. Столики стояли
вокруг, на асфальтовом пятачке, но часто их переносили прямо на землю, под
деревья или в кусты - если надо было к паре кружек пивка добавить "прицеп"
из чекушки "беленькой".
напиток, Генриху очень нравилось. После мутного карагандинского пойла,
которое разливала в душном подвале толстая неопрятная казашка, тиходонское
"Жигулевское" не только радовало желудок, но и согревало душу, приближаясь к
недостижимому идеалу - настоящему баварскому, которое никто из знакомых
Генриха не пробовал, но о котором из поколения в поколение грезили все
мужчины в Поволжье, а потом в казахстанской ссылке.
некий фетиш, многозначащий символ. "Я еще выпью свою кружечку баварского" -
это распространенное выражение означало надежду на лучшую жизнь и не
обязательно связывалось с мюнхенской или кельнской пивной: скорее, просто с
благополучием, достижением жизненных целей, разрешением всех житейских
проблем.
Гена и вполне проходил за "своего парня" - среднего роста и телосложения,
чуть сутуловатый, с редеющими светлыми волосами, гладко зачесанными назад, в
кургузом поношенном пиджачке - он ничем не выделялся среди посетителей
пивной. Впрочем, была одна странность: он не признавал ни сухую,
коричнево-прозрачную тарашку, ни янтарных, мясистых, истекающих жиром лещей,
ни другую вяленую рыбу, которая испокон веку сопровождает на Дону питие пива
и во многом определяет успех и законченность этой процедуры.
говорил, только вежливо улыбался и отрицательно качал головой. Он никогда не
погружался в пучину национальных проблем, охотно поддерживая обычный
расейский разговор "за жизнь". В отличие от большинства случайных
собеседников, сам Генрих был искренне доволен жизнью.
изредка наезжающему в гости дяде Ивану, которого на самом деле звали Иоган.
шатким столиком, накрытым не повседневной, с полустершимся узором, клеенкой,
а накрахмаленной белой скатертью. В графине плескалась чуть зеленоватая,
настоянная на лимоне водка, а кроме обычных для российских застолий
тончайших, потеющих соком, ломтиков "Любительской" колбасы и ноздреватого
"Голландского" сыра, в эмалированной ванночке жирно серел селедочный
форшмак, остро пахли поджаренные в растительном масле и натертые чесноком
ломтики черного хлеба. В отличие от некоторых обрусевших немцев, Лиза не
забыла национальную гастрономию и для угощения гостя готовила на общей кухне
айсбан, фаршированный говяжий желудок или жареные мозги.
искренне полагающий, что его благополучие для гостя очевидно. - За то, что
все есть!
смотрел, как без чоканья опрокидываются рюмки.
отправляя форшмак прямо в рот. Подвыпив, он становился желчным и задиристым.
- Родины у тебя нет. Своей земли нет. А главное - национального самосознания
нет. Ты не хочешь бороться за наши права. Ты равнодушный, словно русский. Ты
не подписываешь наши письма, не ходишь на демонстрации...
неприятные для отца разговоры. Иногда, в запальчивости, дядя Иван переходил
на немецкий, и отец по-немецки отвечал, но и тогда мальчик все понимал,
потому что Лизхен целенаправленно обучала сына родному языку.
меланхолично двигая челюстями. В отличие от гостя, он очень тонко намазывал
форшмак на поджаренный хлеб. - И родители мои жили здесь. И сын мой растет
здесь. Я уже больше русский, чем немец.
мог называться по-русски, Владимиром? А сам ты как представляешься - Геной?
Это ассимиляция, утрата родовых корней!
палец.
нас есть сейчас? Завтра я отправлю петицию в Верховный Совет, под ней тысяча
подписей честных немцев, они хотят немецкую автономию! Подпишись и ты, стань
в наши ряды! Давай вместе добиваться немецкой республики!