взгляд на связанного Томаса. - Ну и ладно, так и так все уж почти готово,
еще недолго. Ну, племянничек, не щурь глаза, мы тут как раз и думаем:
сколько ж спать-то можно, в сам-деле? Разнежился ты там, на мертвяцких-то
харчах, отвыкать пора... а ну!
подержали на весу, словно прикидывая - куда бы умостить, прислонили
наконец к стене, подоткнув под спину подушку. Теперь спальня была видна
вся: и старенькая, приземистая, но прочная шифоньерка (в детстве за ней
было так удобно прятаться!), и тумбочка с кипой старых, порядком
взлохмаченных журналов (Томас сам перелохматил их, рассматривая часами!),
и небольшой квадратный стол. А на столе - несколько металлических кюветок,
фарфоровая подставка для кастрюль (тетя всегда гордилась ею, вкусно
выговаривая непривычное название: "севр"...) и на ней - утюг,
подсоединенный шнуром к розетке.
собой выскочил изо рта.
попробуй, коли силы не жаль, а я пока приготовлю все как следует, а, мать?
склонившись над ухом, - ты уж того, старика во грех не вводи, чего ж
серчать, коль сам виноват? и мы-то ни при чем, и зла на тебя, Боже упаси,
никак не держим... и опять же, не чужие ведь люди, родная твоя родня, сам
знаешь, Клаус-то, батька твой, Микола то есть, Осипу моему брат родной,
мне, стало быть, свояк, так что уж не обидь, скажи по чести, по совести,
где камушки-брильянтики сховали?..
затылком в железную спинку кровати... мелькнуло: а вдруг - теперь
получится?.. но голова ткнулась не в железо, а в мягкую обволакивающую
плоть пуховой подушки.
ухом, - ведь братан же тебе, никак обделять нельзя, не по-божески
так-то!.. уж покайся, сыми тяжесть с души, так мы тебя и не обидим, не
зверье ж, чай, не мертвяки какие, даже и отсыпем скоко-то, ну, ясно,
немного, так ты ж меньшой в роду, тебе и доля поменьше...
строго-сосредоточенный дядя, задрав рубаху почти до шеи племянника, водит
по его, Томаса, голому животу утюгом. Боли не было вовсе, разве что
странное, не очень приятное чувство, вроде щекотки. Но вслед за утюгом
вытягивались белесые полосы, немедленно вспухавшие волдырями, волдыри
наливались, лопались... а через миг исчезали, словно и не было их...
кто ж дозволит?.. сей миг из Ведомства нагрянут...
мои, крови, спасибо, с нелюди неживой нет, дырка щас затянется, сама
знаешь, давай, мать, давай...
словно бы ниоткуда, тоже торопливые, но - тяжелые, бухающие, несокрушимо
уверенные, близкие-близкие...
розово-голубых комбинезонах, без всякого оружия и с такими благостными
лицами, что Томасу стало страшно - гораздо страшнее, чем в тот миг, когда
- где-то там, далеко! - его поднимали дубинками из постели железнорукие
черно-красные тени.
знаю, охулки на руку не положу, ни в какую ему, супостату клятому, не
развязаться...
взвизгнув, завершить фразу:
не оборвутся, чтоб знал, поганец...
тону и почтительному молчанию окружающих) из розово-голубых небрежно
козырнул Томасу.
в связи с нанесенным вам моральным, физическим и материальным ущербом!
Виновные, безусловно, понесут справедливое наказание...
несколько строк, вырвал листок и вручил старухе. Поглядел на лежащего в
глубоком обмороке дядю Йожефа, пожал плечами, выписал еще одну квитанцию и
передал ее также тете Мари.
старательно изобразила что-то в ведомости и, дрожа всем телом, то ли
проплакала, то ли проскулила:
молчаливым. Все вышли во двор. Томаса заботливо, пожалуй даже - с
несколько преувеличенной заботой, под руки, вывели, помогли спуститься с
крыльца. Вокруг суетился скоропостижно очнувшийся после выдачи квитанций
дядя Йожеф; он первым, сноровисто и споро, подбежал к шестикрылому
экипажу, с оглядкой распахнул дверцу и тотчас, умильно улыбаясь, согнулся
в дугу. Розово-голубые молодцы аккуратно усадили Томаса на переднее
сиденье, рядом с водилой, укутали ноги пледом, плотно, но не
обременительно подтянули привязные ремни, а сами умостились в неудобном
крытом кузове.
незнакомой, но приятной травы водой, Томас сидел в мягком кресле посреди
большого, ярко освещенного кабинета. Перед ним за канцелярским столом
сидел человек, затянутый в белое с голубыми и розовыми галунами, и что-то
писал, время от времени поглядывая на лежащий около настольной лампы
пистолет, подернутый тоненькой сеткой ржавчины. Над столом нависал яркий,
маслом писанный портрет, и Томас сначала даже не понял, что же заставило
его не спускать взгляда с картины почти минуту.
посетителя. Длинные белые кудри, ниспадающие красивыми прядями, кудлатая,
белая же с серебряной искрой борода, нахмуренный - но не в строгости,
отнюдь! скорее - в раздумий - лоб с высокими благородными залысинами. И
одновременно, при более пристальном рассмотрении, лик старца казался
молодым, исполненным глубокого мучительного сомнения или искаженным
странной, едва ль не предсмертной страстью. А еще миг спустя казалось
вдруг, что и вовсе никого нет на обрамленном пространстве - только
переливающийся, краткий и полный некоего смысла свет, вновь сгущающийся в
старческие седины и морщины на обширном лбу.
явственно напоминающая; заставляющая сосредоточиться и - вспомнить.
голову, и Томас поперхнулся от изумления:
умирал. Я здесь работаю. - И еще раз, в подчеркнутом непонимании коротко
пожав плечами, преувеличенно любезно спросил:
Акунин Борис
Шилова Юлия
Верещагин Олег
Роллинс Джеймс
Посняков Андрей
Ибсен Генрик