вспять меринок, но не устоял, подвернул ногу и, вскрикнув, рухнул на бок,
подминая кусты. Щелкнули обледенелые ветви, но звонкий щелчок погас в
жутком треске сломанной кости. И бело-розовый обломок выскочил на свет
более чем на вершок, прорвав вздувшуюся шкуру. А меринок на миг смолк - и
закричал совсем уже жутко, невыносимо, ровно ребенок, убиваемый хмельным
отчимом.
лесное чутье мокшанское откликнулось первым: свистнула мимо виска Михайлы
Якимыча сулица, вошла коньку в глаз, и плач сошел в хрип и тут же - в
сипение, и, побившись краткое время, затих буланый, распластав гриву по
красному...
уж и в недальних кустах шевельнулись темные клочья; мутная тоска затемнила
разум, и, почуяв это, вновь вскинулся Орлик. Держать коня, держать! - но
замерло тело, словно умерло: ни рукой не двинуть, ни ногой, ни голову
повернуть.
железо по льду, - и все это видится словно бы со стороны, криком сквозь
перину.
взвившегося конька, в мгновенье ока связал ременную петлю, кинул на сук;
рванулся жеребчик, сам ремень затягивая, - и замер, придушенный. Капнул
пеной на снег.
пальцем шевельнуть... Незримые путы скрутили тело - и то еще ладно, что
колени закаменели на конских боках, удерживая в седле; и еще благо:
сознание помутилось... с тобой ли сие творится, с иным ли кем - не
понять...
с-под кожана крест, прижал к губам, бормоча по-своему. Только и различить:
медвежьими когтями, невесть откуда вытянутая. В единый миг набросил на шею
замест креста, выдернул кинжал, набрал в грудь воздуха, будто в прорубь
собираясь кидаться, - и вперед, во мглу!
совсем почернела, сгустилась вмиг едва ль не до смоляной густоты, взвилась
смерчем и закрутилась осатанело. Хриплым стоном оборвался визг - лишь эхо
покидало над кронами тускнеющие обрывки. Мгла же, колеблясь, осела... и
понемногу оттянулась из ближних кустов, стала бледней, зависла едва
различимой паутинкой.
тряхнул гривой; виновато покосился на хозяина. И первое, что на уме
появилось: вперед! помочь сотоварищу!..
миг тому визжало...
в ярко-алой расползающейся луже, да кинжал торчит в стылом стволе -
ударился, выбитый на излете, и вошел на полную пядь. А на рукояти ожерелье
из когтей медвежьих покачивается: кривы когти, громадны, и с каждого
падают на снег, набухая, кровавые капли.
снег. Приподнялся Михайла Якимыч на руках - и обомлел. Мокшанин!
Изодранный, измятый, кожан с плотью воедино перемешан, голова в живот
вмята и весь юшкой алой перемазан...
вспыхнули перед глазами пестрые пятна, свело горло, откуда-то издалека
донесся вопль Орлика, смертный, жуткий, неконский вопль, - и тьма
закрутила, скомкала, смяла, гася разум... и не мог уже боярин понять, что
не творится с ним особого худа, а просто, коконом темным затянув, волочит
его нечто сквозь чащу, к реке, к реке, к реке - которую миновать
пытался...
нояна [ноян - командир (монг.)], не колыхнулся полог, а он уже вышел из
темного угла, кряхтя присел на войлок - поближе к медленному неяркому
теплу углей, тлеющих в жаровне, и густо-пурпурное марево растеклось по
круглому лицу, сползая на негустую бороду, словно Тэб-Тэнгри [Голос Неба
(монг.): титул великого шамана степи] подкрасил кожу, готовясь к большому
молению.
овцой и чем-то еще приторно-сладковатым, и круглая шапка, отороченная
серебристым мехом горной лисы. А неразлучный бубен, единственный в степи -
маленький, всего в две ладони взрослого мужчины, - Великий Шаман уложил на
согнутое колено и, уложив, невесомо-бережно огладил сухую, туго натянутую
кожу, словно смахивая с нее несуществующую пыль. Тихим шепотом отозвался
на ласку бубен, и чуть звякнули рассыпчатым медным звоном круглые
колокольцы.
зыбкое марево в лицо Саин-бахши [бахши - знахарь, шаман невысокого ранга
(монг.)], словно пытаясь разглядеть в сухощавом старике с лицом, покрытым
сетью морщин, знакомые черты угловатого, непоседливого, как сайгак,
мальчишки.
понял - мерзкая дрожь промчалась по телу, морозные иглы вонзились под
ногти, и не стало сил отвернуться, увести взгляд: прозрачно-янтарные,
словно бы невидящие, но неотрывно цепкие глаза под седыми дугами бровей,
пронзающие марево, накинули аркан на душу и подтягивали, накручивая
незримые кольца...
прогремевший громом; спокойный голос с едва лишь заметной укоризной, как в
незапамятные дни, когда, поймав ученика на недозволенном, но
простительном, Тэб-Тэнгри не доставал плеть, а просто смотрел в глаза и
спрашивал: "Отчего ты так поступил, мальчик?" - но именно это и было
страшнее всего.
давно выброшенное, скинутое, как ненужный чорок [кожаный сапог (монг.)],
запретное даже для себя самого; кто такой Кокэчу? - нет его, нигде нет,
нет совсем, умер, сгинул безвестно, истлел; никто не узнает в седом
Саин-бахши юного Кокэ; те, кто мог бы узнать, мертвы давно, а те, кто жив
еще, - далеко, и никто не должен узнать, ибо длинная воля Чингиса не
оборвалась с последним дыханием кровопийцы, и прознай кто-то, что Кокэ
жив, жизни не будет... но Тэб-Тэнгри не хотел называть новое имя, и каждый
раз дрожь пробивала тело, когда сизые губы произносили с неким даже
наслаждением: Ко-кэчу...
запах усилился, проник в ноздри, стал тошнотворен, словно над полем боя
спустя три дня после битвы оказался Саин-бахши... а под скисшей овчиной
явственно проглянуло шевелящееся нечто, неясное, слипшееся, неразличимое в
отсветах жаровни, но омерзительно-гнусное...
стариковский смех.
мой бубен все равно достался бы не тебе. Я думаю порой: отчего Тэнгри
избрал для жизни тебя, отвергнув лучших?
разгневаться.
забыть. Ты клялся камнем черным и ветром светлым, что Тэнгри для тебя
превыше всего и что я не ошибусь, приняв тебя в ученики; ты просил, и я
взял, хотя знамение не было благоприятным. Отомсти, Кокэчу...