Чтение 5–й страницы книги ~Обмен ненавистью~

кипу журналов, а с глянцевой обложки "Нового времени" мне подмигивает
товарищ Евтушенко Евгений Александрович, снятый вполоборота в позе,
изображающей совесть России. "СПИД - НЕ СПИТ!" - информируют алые буквы,
вчеканенные в глянец вокруг кепки "больше, чем поэта". Лик Евгения
Александровича иконописно гражданственен, словно бы заранее отвергая
всякие подозрения в авторстве презренных стишков.

А тетя Вера бушует. Но я, заспанный, несчастный, так неухожен и
покорен, что вековой инстинкт женщины из русского селенья постепенно
усмиряет стихию.

Она протягивает мне кипу журналов и улыбается.

- Тебя бы в хорошие руки, Ленюшка, - звучит коронная фраза. - А то,
пока добудишься, весь участок обойти можно.

Я вымученно ухмыляюсь в ответ.

Бессмысленно об(r)яснять, что почти две минуты я стоял под дверью, не
решаясь открыть. Сны кружили у стен, огрызаясь... бугрилась водолазка
Феликса Наумовича, плавно превращаясь в удлиненное породистое лицо Володи,
и Володя грустно покачал головой и снова стал Феликсом Наумовичем...

...а звонок трезвонил как взбесившийся, и я никак не мог заставить себя
открыть...

...и наконец перед глазами мелькнула Аннушка - но, странное дело, в
пальцах не кольнуло изморозью, я даже обрадовался ей, я впервые подумал о
ней спокойно, не как о воплощенном зле, а просто как о человеке, плохом,
правда...

...а почему, собственно, плохом? Или я так уж хорош, чтобы выносить
приговоры? И кто вообще хорош?.. В сущности, подумал я, отпусти Аннушка
Маринку - и лучше ее для меня на свете не будет, а значит - какой я
судья?..

...Аннушка мелькнула и исчезла, и тогда я...

...наконец открыл хрипящую дверь.

И тетя Вера с порога развернула репрессии, но, выкричавшись, поутихла и
снизошла до беседы.

- Мама-то когда приедет?

- Не знаю, теть Вера, недели через три.

- Ну ладно, Ленюшка. До свидания.

Она тяжело побрела вниз, держась за перила и приохивая через каждые
два-три шага. В общем-то, она права: свинство просить пожилого человека
таскать почту на четвертый этаж. Надо будет пойти и поговорить с
начальницей отделения. Пусть оставляют. Не любит она этого, но как-нибудь
договоримся.

Из-под тумбочки выглянул обрывок сна; он шевельнул сине-зелеными усами,
и меня передернуло от омерзения.

- Ликвидатор, - сказал я зеркалу. - Поздравляю. Привет боссу.

Опять свело. Всего, от холки до копчика, как собаку. Сон снова выглянул
и зашипел и шипел до тех пор, пока я не прогнал его, сунув голову под
холодную воду.

А потом я насухо обтерся полотенцем, и еще раз облился мокрым холодом,
захлебнулся запахом хлорки, и опять обтерся, и поставил чайник, и заварил
свежий чай, не пожалев заварки.

Желтое солнце скакало по кухонной стене, янтарный кипяток светился в
чашке, свежая булка и свежая пресса тихо спорили, за что я примусь раньше.

Булка была одна, а прессы много. Я уже рассортировал ее, отложив
толстые журналы на угол. Это потом. "Новое время", "Комсомолку" и
"Литературку" - поближе. Их - с чаем.

А вот "Аргументы" можно прямо сейчас, пока не остыло.

Я быстро пролистал газетку. Все нормально. Только странно, что еще
существуем. А так - ничего особенного. Разве что запоздавшая лет на семь
статья о некоем Абдуллятифе (Ицике) Шнеерзоне, из _когорты_. Два кандидата
наук из Средней Азии степенно выясняли, кто же таков есть А.Шнеерзон, если
по приказу Николая Иваныча собственноручно расстрелял генерала И. с женой
и тремя детьми, а годом позже был собственноручно же расстрелян Лаврентий
Палычем за попытку сообщить вождю народов о своих угрызениях совести.

"Такие люди, как Абдуллятиф Шнеерзон, строили фундамент нашей
суверенной демократической государственности!", - с невинным оптимизмом
резюмировали азиаты.

Еще не успел я покончить со Шнеерзоном, как позвонила Люда. Или Таня? Я
их всегда путаю. И осведомилась, найду ли я время написать ей курсовую.

- Найду, - ответил я. - Но, дитя мое, теперь это будет стоить гораздо
дороже.

Дитя торопливо согласилось.

Я повесил трубку, добавил заварки, отложил в сторонку "Аргументы" и
взял "Новое время".

Но я не прочитал его и даже просмотреть не успел, потому что из недр
журнала выскочило и с мягким шлепком рухнуло на пол что-то блестящее,
яркое и глянцево-праздничное. И еще только нагибаясь, еще не видя
подробностей, я уже знал и понимал все...

...морозные иголки вонзились под ногти, и футболка прилипла к спине.

Большой, цветастый, почти об(r)емный буклет.

Синее небо, зелень, застывшие изумленно люди.

Минимум текста.

И Аннушка.

Но она не похожа на себя, она вообще не похожа на человека.
Перекошенное кошачье лицо потеряло всю миловидность; рот - кривая черная
дырка; в глазах - застывший, выматывающий ужас.

А огромный зеленый жук, прижав ее к кирпичной стене, взметнул над
коротко стриженной головой гибкие щупальца, на которых сияют в солнечных
лучах длинные, слегка искривленные когти, похожие на золингенские
лезвия...

Но я ошибся, сказав, что картинки были почти об(r)емными; нет! они жили;
они словно бы даже шевелились... жук хрипло сипел, а Аннушка сжималась в
комочек... а я смотрел - и никак не мог оторваться... и наконец прямо в
глаза мне плеснуло красно-соленым, и очень захотелось проснуться, но как
же можно проснуться, если не спишь?..

...и я торопливо, боясь о чем-то подумать, вскочил на подоконник,
рывком распахнул окно и шагнул в синюю пустоту, вниз, навстречу людям,
веткам и асфальту, но...

совершенно зря,

потому что не оказалось под ногами никакой пустоты,

и никакой зелени,

и никаких, никаких, никаких людей...

...совсем никого...

и вокруг сомкнулись намертво вымытые резким неоновым светом,
исступленно-белые кафельные стены.