пройти?
дорогой товарищ прохожий, вы же и есть Первый номер из отыскавшихся моих
подопечных. Потому что только у номера Первого не вылетает в морозный
воздух изо рта пар. Это заявляю вам я, эксперт по вдохам и выдохам. Но...
молчок. Пока - молчок. Нужно вас всех собрать. А пока потянуть время,
что-то спросить еще.
заторопился к балкону. Там начиналась благотворительная раздача. Дама,
товарищ Глазкова, на балконе теперь не стояла, она непонятным образом
оказалась внизу, и перед ней стоял столик с партийной литературой. Мой
подопечный терся у столика первый. Воротник его нырнул вниз, спина
изогнулась горкой.
классики. Как, Виктор Викторович, пока не надумали вступать в наши ряды? А
товарищ ваш не надумал?
монотонно бубня, пропал за чужими спинами.
и нескольких большеглазых мальчишек моего подопечного не было. Ушел, вьюн.
бесфамильного знает. И еще она про какого-то товарища спрашивала. А где
двое, там ищи остальных.
Генеральной, кажется.
памятной книгой. Книгу я бросил в саквояж к Шарри, пусть читает, пока
катается. На название я даже не посмотрел.
над городом, угрожая снежным обвалом. Быстро стало темнеть, и ленты
цветных огней протянулись по пасмурным стенам. Дежурство прошло неплохо, и
настала пора подумать о каком-нибудь теплом угле. Тепло, уют, борщ
по-бежински, рюмка водки с повтором - много ли человеку надо?
командированными и тараканами. В него я всегда успею. Я свернул с улицы
Красной, обогнул заснеженный сквер и оказался на неширокой уютной улочке с
голубиным названием - Воркулова. Здесь было по-вечернему тихо. Вдалеке
из-за домов выступал церковный фронтон. Куполок, окрашенный в голубое,
узкий просвет колокольни, черная вязь ограды. К церкви я не пошел, с моей
опасной профессией Бог мне не помощник.
и перца, щекочущего язык, голова моя закружилась. Ноги горели в огне, а
масляный блеск портвейна, подсластившего горькую бежинскую слезу в
графине, да густой сигаретный дымок успокоили страхи сердца.
рояль в углу, официант, сонный, как все провинциальные официанты, дух
покоя и лени - такие вещи в общем-то не по мне. Я знал, что скоро меня
одолеет скука, а из способов борьбы с этой бесполой дамой предпочитал два.
Женская ласка - раз. И второе - моя работа.
не успеть, да и этот ее Аркадий - надо же, выдумала себе племянника. Из
жарких кухонных недр, правда, долетало порой до уха щебечущее женское
слово, но отрывать женщину от плиты, наносить ущерб чьим-то желудкам -
нет, на это рука не поднимется.
из-за дубовой створки. Мой столик стоял в глубине, и узкий световой
коридор, затененный по сторонам портьерами, начинался от самой двери. Пока
я отогревался, дверь хлопнула раза два, впуская тихие пары. Они исчезали в
углах и больше не издавали ни звука. И вдруг дверь выстрелила шумно, как
пробка. На пороге стояла, дыша морозом, честная компания утопистов.
мегафон, лысина и щетина, и молчаливый третий, и красные щеки Глазковой, и
журчащий ручей из слов, и квадратная глыба столика с ножками, заломленными
под брюхо, какие-то длинные палки, которые обмакнули в кровь. Палки
оказались флагами, туго-натуго намотанными на древки. Все это двигалось на
меня, не сворачивая. Световая дорожка меркла, сияющий божок люстры под
потолком напускал на вошедших тени, но встреча была неминуема. Так решила
судьба.
У вас в творческой командировке, собираюсь написать о вашем знаменитом
земляке - поэте Александре Дегтярном.
партийной кассы. - Это каком Дегтярном? Не знаю никакого Дегтярного.
знаете поэта Дегтярного? Он умер совсем молодым, свел счеты с жизнью в
неполные двадцать семь. - Я вспомнил слог мемуара с дощечки на гостиничной
двери.
ел. Они пили со мной портвейн (платила партийная касса), лили борщ на мои
колени. Мегафон пристроили здесь же, между рюмками и графинами, и Первый -
Забирохин Нестор Васильевич - натянул на него свою пирамидальную шляпу.
Флаги бросили за портьеру.
на ходу, - чтобы... как бы лучше сказать... чтобы проникнуться духом,
понимаете ли, предсмертных страданий, мук... душевных. Он был поэт, он...
любил. Да, да, он любил, у него была девушка...
запутаться бы в деталях.")
его не любила. Нет, она могла полюбить поэта, она просто не знала, что
Александр в нее влюблен. И к тому же у нее был другой, человек ужасный,
который ее обманывал.
когда женщина ему изменяла. В январе ему стукнуло пятьдесят, и был он в
расцвете сил.
взглядом четверку. Тот, что все время молчал, сидел странно спокойно,
глаза его не мигали, и в нем было что-то от мертвеца.
поэт любил и страдал, страдал и любил, а по ночам писал трагические поэмы.
Они не сохранились, он их сжег в последнюю ночь в гостинице. У меня есть
горстка пепла. Здесь (я похлопал ладонью о шершавый бок саквояжа. "Шарри,
не спи! Тревога!"). Пепел хранит гениальные строки. Жаль, что мы их
никогда не узнаем.
пукающие движения и задумчиво рассматривал потолок. Там, в хрустальном
гробу, дремало смиренное электричество. Я, как бы случайно, прикуривая,
пронес огненный язычок у самых его губ. Язычок, как стоял стоймя, так
стоять и остался, пламя не отклонилось ни на градус. Молчаливый был
бездыханным. МОЙ.
ударил ей в щеки, и, поверьте, несмотря на возраст и утопизм, что-то такое
в ней было. Что-то, от чего с сердечного дна оторвался маленький пузырек и
под мышками сделалось жарко.
если мы как-нибудь соберемся (тут она спохватилась, не подумает ли кто
дурно) - все, мы (она обвела присутствующих рукой), - и вы нам почитаете.
Например, завтра вечером, в шесть.
гостиничная библиотека. Наверняка закрыта. А где мне еще прочесть
самоубийцу Дегтярного?" Но отказываться не стоило. Пока удача, осоловевшая
от выпивки, плыла по мелкой воде прямо в мои руки, надо было работать.
человеческая квадрига уносилась из тепла на мороз. Глазкова ойкнула и
вернулась, а когда собирала флаги, прошептала мне сладким басом: