Чтение 5–й страницы книги ~Найти Эдем~

Он опять заглянул к родителям - там уже никого не было, одеяло
валялось на полу у кровати. Отец, пользуясь выходным, несомненно, ушел в
питейку. Павел застелил отцовскую кровать и пошел по тихим улочкам мимо
пустых домов, здороваясь с теми, кто попадался навстречу или возился во
дворах; кивнул полицейскому, прохлаждающемуся в теньке у колодца, и
обсудил перспективы облавы на волков, повадившихся на лесоповал, с Лысым
Михеем, который вез от пристани глиняные кувшины.

У Иордана было не так жарко, как в городе, но так же сонно. Лениво
копошились на отмели два мальчугана, из Тихой Долины на том берегу к
бледно-голубому небу поднимался редкий дымок - видно, кто-то отдыхал на
мягкой высокой траве, кипятил веселящий напиток; со стороны Иорданских
Людей шла по течению одинокая шестивеселка - рыжий парус обвис, люди
лежали на тюках, белокурый бородач у руля курил, подставляя солнцу широкую
загорелую спину.

Павел спустился к воде, к лодке, поднял и опустил, проверяя, парус,
придирчиво осмотрел весла, простукал борта. До Иорданских Людей было сорок
семь километров, да до Устья - еще шестьдесят, да вверх по Ховару мимо
Заброшенного Поля еще полсотни, а дальше кто знает? И все на веслах, ну, и
если повезет с ветром - под парусом. Зато в обратный путь понесет течение
и можно будет лежать и смотреть в небо, и думать о чем угодно. Сил на
путешествие хватит - Павел присел, уперся руками в изогнутый деревянный
нос лодки и без особого напряжения поднял над водой переднюю часть ее
тяжелого корпуса. А за месяц можно многое разузнать и все-таки добраться
до истоков Ховара. Городов там нет, а если и есть - о них никому ничего
неизвестно. После его путешествия незнание станет знанием. Пусть не
суждено ему, как апостолу Павлу, чьим именем назвала его мама, нести слово
Господне в другие края, пусть даже это знание и не интересует никого,
кроме него самого - но, вернувшись, он все-таки расскажет. Сделает подарок
Совету. Исправленные карты Лесной Страны - это более достоверные карты.
Может быть, когда-нибудь кому-нибудь и пригодятся его путешествия, хотя
вряд ли...

А еще одно знание он даст им завтра, в воскресенье, перед тем, как
отправиться в путь. Пусть Черный Страж от злости хоть повесится, как
Безумная Лариса, или прыгнет с обрыва в Иордан, как Ванда Флоринска (хотя
Ванда, возможно, просто оступилась с перепоя) - он, Павел, завтра же в
Восточном храме скажет слово о Земле. Если этого будет мало - повторит,
вернувшись с Ховара, в Западном храме, и в Северном, и в Южном. В Эдеме,
Капернауме, Холмах и у Плясунов. Создателю от этого хуже не будет, да и
где он, Создатель? Давно уже и думать не думает о Лесной Стране...

Вернувшись домой, Павел начал собираться в дорогу - укладывал вещи,
точил нож, штопал куртку - а вечером сел почитать за столом и читал до тех
пор, пока не зазвенели, разбиваясь, стекла и не полезли в дверь парни с
перекошенными физиономиями, размахивая палками и автоматами...

Под куртку затекала ночная прохлада. Павел встал, сделал несколько
энергичных взмахов руками, походил, разминая ноги, с силой вдавливая в
землю подошвы.

Да, Черный Страж опередил его, нанес еще один удар, не дожидаясь
воскресенья. Подслушивание разговоров... Так вот зачем он посещает новые
строения! Работающие, до сих пор работающие, непонятные ему, Павлу, но
понятные Стражу технические устройства предков-основателей... Нетерпимость
в вопросах учения о Создателе Мира... Кто он, Черный Страж? Почему такая
нетерпимость? Что плохого в знании о действительном существовании в давние
времена действительной, а не сказочной Земли? Кому невыгодно подобное
знание - Совету? Но Совет - это такие же горожане, возможно, более
толковые, но такие же. Стражу невыгодно? Но почему? Непонятно, совершенно
непонятно...

И нападение этой перепуганной оравы, натравленной Стражем... Хорошо,
что у него, Павла, есть свое особенное оружие, ему просто повезло, что он
не такой, что он иной. А почему - иной?

...Все началось восемнадцать лет назад, в августе, спустя чуть больше
месяца после того, как пять зажженных мамой и отцом свечей в его комнате с
окном, выходящим в Умирающий Лес, отметили пятый день рождения Павла -
тридцать четвертое июня.

До этого все шло обычным чередом. Павел помнил, как отец,
покачиваясь, приходил домой, вытаскивал его из кровати и обнимал, обдавая
запахами табака и пива. Отец и тогда уже работал грузчиком на пристани,
делом своим был доволен и ни разу не просил Совет перевести его в
какое-нибудь иное место, как зачастую поступали другие, отработав на
погрузке-разгрузке установленный месячный срок. Дома он и тогда уже редко
бывал, предпочитая коротать время в питейке за "подкидным дураком".

Еще Павел помнил, как мама брала его с собой на берег Иордана или в
Тихую Долину. Женщины разжигали костер, пели, а малышня возилась в траве,
отнимая друг у друга игрушки.

Их дом тогда был самым крайним в городе, сразу за изгородью начинался
Умирающий Лес, и ветви сосен лезли прямо в окно. В тот день пятилетний
Павел играл во дворе, копал ямку куском железа, оторванным от старого
автомобиля, с незапамятных времен стоявшего возле дома. Он задался целью
сделать удобную пещеру, выстелить травой, и там, а не в комнате,
продолжать свое существование. Мама зашла в соседний дом к деду Саше.
Павел сидел на корточках спиной к изгороди, увлеченный своим занятием, и
не обратил внимания на раздавшийся совсем близко в соснах треск сухих
ветвей. Почувствовал резкую боль в спине, словно полоснули десятком ножей,
что-то схватило его, сжало, так, что затрещали кости... Он успел повернуть
голову и впился взглядом в страшную лиловокожую слюнявую морду медведя с
широко расставленными красными глазами, с четырьмя черными кривыми
клыками, торчащими из-под оттопыренной лиловой верхней губы, усеянной
желтыми пятнами. Медведь тянулся через изгородь, редкая синяя шерсть
топорщилась на его огромном теле. Помнил Павел, что закричал, ткнул своей
железкой прямо в зубастую пасть, от которой несло тяжелым болотным запахом
- и все куда-то провалилось...

Уже потом он узнал, что мама и дед Саша, ее отец, услышали крик,
выбежали на крыльцо - и маме стало плохо, а дед Саша не растерялся,
схватил деревянную острую пику, догнал медведя и бил, бил, бил под ребра,
пока медведь не выпустил из лап ребенка.

Потом городские врачи промыли и перевязали раны от когтей на спине,
крепко привязали к груди сломанную руку, а синяки на боках прошли и так.
Другого не смогли сделать врачи, хотя справлялись с вывихами, переломами и
полученными после посещения питейки ушибами, и принимали роды, и вправляли
челюсти, и откачивали залезших после водки и пива в Иордан. И все-таки они
не смогли вернуть Павлу речь и поставить на ноги.

Да, в пять лет Павел онемел и у него отнялись ноги. Он лежал в своей
комнате и плакал, возле кровати сидела мама, в дверях стоял угрюмый
отец... И каждую ночь Павлу снилась слюнявая красноглазая морда, и
откуда-то накатывался болотный запах, выворачивая наизнанку желудок. А по
утрам за окном раздавались стук, треск и шорох ветвей - это отец валил
деревья, отгоняя лес от изгороди.

Когда сошли синяки, и зажили раны на спине, и срослась рука, мама
понесла Павла к Колдуну. В полутемной комнате Колдуна приятно пахло сухими
травами, в углу горела единственная свеча, стояли кувшины, из которых
выползал плотный, щекочущий ноздри дым, и ладони Колдуна с растопыренными
и чуть согнутыми пальцами порхали над головой Павла, источая дремотное
тепло. Колдун шептал какие-то непонятные слова, его бородатое сухощавое
лицо склонялось над лежащим Павлом, губы улыбались, глаза под мохнатыми
бровями смотрели добро и в них трепетал огонек свечи. Слова сливались в
шелест волн Иордана, отражения свечи превращались в ласковое солнце,
дымили костры в Тихой Долине, лодка покачивалась на воде, а потом налетал
ветер, и дым заволакивал теплое небо, и хотелось встать и побежать,
побежать по воде, и бегать вокруг костров, и шалить, и валяться в траве, и
перегнать, обязательно перегнать коротконогого Вацлава...

И мерещилось Павлу вот еще что: он вставал, выпрямлялся во весь рост
в лодке, поднимал руки - и струи дыма послушно отступали от его рук и
белым облаком скользили вдаль над Иорданом, и он поднимался над лодкой,
обнимал руками солнце, сжимая, сжимая, сдавливая его ладонями - и солнце
покорно уменьшалось, превращалось в маленький яркий комочек, в пламя
свечи, теплое, но не обжигающее. Он держал это пламя в руках, подносил к
лицу, медленно и осторожно втирал в лоб - и пламя проникало в его голову -
и слегка кололо во лбу, и тело становилось сильным и послушным. Он
поднимался все выше в небо и сливался с ним, перетекая в бледную
голубизну...

Через несколько лет мама повторила Павлу слова Колдуна. "Знаешь,
сынок, что сказал мне Колдун? Он сказал мне: "Ирена, у тебя особенный сын.
Мои руки чувствуют нечто, исходящее от него. Радуйся, он когда-нибудь
будет моим помощником и тоже сможет давать людям исцеление".

Мама повторяла эти слова много раз, повторяла и плакала, и тогда
Павел подходил к ней и молча гладил по руке. Он подходил - потому что
Колдун поставил-таки его на ноги; он утешал ее, словно говоря: "Не плачь,
мама", - но сказать ничего не мог, потому что Колдун не излечил его от
немоты, хотя и не лишил родителей надежды, пообещав продолжать свои
попытки.

Именно тогда его развлечением стали книги. Он боялся выходить из
комнаты, боялся гулять во дворе, даже если мама или отец были рядом, он
плакал и забивался под кровать, когда мама пыталась взять его с собой на
Иордан или в Тихую Долину. Повсюду мерещилась ему страшная лиловая
медвежья морда, хотя к тому времени сформированный Советом и вооруженный
автоматами отряд горожан во главе с Лысым Михеем, который тогда еще не был
лысым, вместе с полицейскими прочесал Умирающий Лес и Броселианд от
Балатона на юге до самых Холмов Одиноких Сосен на севере. Мужчины
вернулись почти через два месяца, подцепив к поясам своих курток десятки