Бонапартом, а был кристаллами льда и водяными парами, оставаясь, впрочем,
и самим собой.
туда и полетел. Было у него в Андах место успокоения.
слуху его что-то мешало и хотелось чихать. Данилов остановился, выковырнул
из ушей серую мерзость, включил пылесосы и очистители, вытряс из себя
песок, мелко истолченное в ступе стекло и капитанский трубочный табак.
Кто-то нарочно и со зла напихал в тучу стекла и табаку, а Данилов в своих
купаниях ничего и не заметил. Неужели это Валентин Сергеевич постарался?
Но тогда выходило, что Валентин Сергеевич вхож в атмосферу. "Ну и пусть! -
подумал Данилов. Однако он почувствовал, что ему было бы неприятно, если
это так. - Неужели и такие теперь вхожи?.. Кто же он есть-то?.." И он
полетел дальше.
подумал, что ему надо в Верхний Уфалей, и вот сейчас же он в Верхнем
Уфалее на базаре. Но так летать Данилову было скучно, и со скоростью мысли
он передвигался только по рассеянности и выпивши. Обычно же он позволял
себе от мыслей отставать. Вернее, перебивать мысль главную мыслями и
интересами случайными, а порой и бестолковыми, которые, однако, доставляли
Данилову удовольствие. Мог он и в единое мгновение увидеть и понять все,
что лежало на его дороге, любую людскую судьбу, любое происшествие, любую
букашку и любую пылинку, но это, по мнению Данилова, было бы все равно что
пробежать эрмитажные залы за полчаса и смешать в себе все краски и лица.
Ничто бы он тогда не принял близко к сердцу. Ни один бы нерв в нем не
зазвенел. А только бы голова разболелась. Оттого он по дороге все и не
рассматривал, а о чем хотел, о том и узнавал. Вот отправится, бывало, в
Японию к своей знакомой Химеко на остров Хонсю, а сам вдруг услышит звон
каких-то особенных колокольцев, обернется поневоле на звон и сейчас же
пронесется в Тирольских горах над овечьим стадом, дотрагиваясь на лету
пальцами до колокольцев. И тут же вспомнит, что хотел узнать, бросил ли
писать Сименон, как о том сообщили по радио, или не бросил, и вот, не
упуская из виду желанную Химеко, он заглянет в лозаннский дом Сименона,
благо тот рядом. Потом его привлекут запахи жареной баранины в
Равальпинди, стычки демонстрантов на Соборной площади в Санто-Доминго и
плач ребенка в пригороде Манилы; ребенку этому Данилов тихонечко подложит
конфету и слезу утрет и полетит к Химеко, но и теперь он не сразу окажется
возле нее, а приключений через пять.
Все системы работали в нем нормально, ничто не барахлило. Под ним была
Европа. Справа впереди мерцал Париж, и окна светились в известных Данилову
квартирах, в самом Париже и в пятидесяти лье от него в галантном городе
Со. А чуть дальше и слева Данилов разглядел мрачный ларец Эскориала,
сколько раз он собирался заглянуть в его залы и подземелья и самшитовым
веником вымести наконец оттуда черные мысли Филиппа Второго. Да все никак
не выходило. И сегодня он сказал себе: "Непременно в следующий раз",
однако тут же вспомнил, что следующего раза может и не быть. А под ним уже
плескалась атлантическая вода.
напряжений мышц. Никаких крыльев у него, естественно, не было. Да и кто
нынче осмелился бы их надеть! Мода на них давно прошла, даже тяжелые
алюминиевые крылья от реактивных самолетов, из-за которых страдали и плели
интриги всего лишь пятнадцать лет назад, никто в эфире уже не носил. А
Данилов был не из тех, кто в обществе хоть и в мороз мог появиться в
валенках. Он был щеголем.
ветрилами, но уж какие это были ветрила! Потом увлеклись крыльями, и
Данилов одним из первых пошил себе крылья, глазеть на них являлись многие.
Каркасы из дамасской стали Данилов обтянул прорезиненной материей, материю
же эту он обложил сверху павлиньими перьями, а снизу обшил черным бархатом
и по бархату пустил дорожки из мезенских жемчугов. Крыльев он пошил
восемь, два запасных и шесть для полетов, чтобы было как у серафимов.
Крылья были замечательные, теперь они валяются где-то в кладовке. Данилов
не выбросил их совсем, старые вещи трогают иногда до слез его
чувствительную душу. Потом были в моде дизельные двигатели, резиновые
груши-клаксоны со скандальными звуками, мотоциклетные очки, ветровые
гнутые стекла, выхлопные трубы с анодированными русалками и еще что-то,
все не упомнишь. Потом кто-то нацепил на себя алюминиевые плоскости - и
начался бум. Что тут творилось! Многие знакомцы Данилова доставали себе
удивительные крылья - и от "боингов", и от допотопных "фарманов", по
четыре каждый, и даже от не существовавших тогда "конкордов". "Тьфу!" -
сказал себе Данилов. Он был щеголем, порой и рискованным, но маклаковскую
моду принять не желал. Мода ведь только создается в Париже или там в
Москве, а живет-то она в Фатеже и Маклакове. А пока дойдет она до
Маклакова, через голову десять раз перевернется и сама себя узнавать
перестанет, вот с приходом ее и начинают юноши в Маклакове носить
расклешенные на метр штаны с бубенцами и лампочками на батарейках возле
туфель. Нет, Данилов тогда не суетился, он скромно достал крылья от
"ИЛ-18", ими и был доволен. И теперь, когда знакомые его увлеклись
космическим снаряжением, Данилов не стал добывать ни скафандров, ни
капсул. То ли постарел, то ли надоели ему обновки. И не нужны были ни ему,
ни его знакомым ни крылья, ни двигатели, ни скафандры, все ведь это было
так, побрякушки! Цветные стеклышки для папуасов! Однако и теперь, может,
по старой привычке, а может, ради баловства, Данилов приобрел для полетов
кое-какие приборы и технические приспособления. Не захотел отставать от
других...
увидел свое заветное место и стал снижаться. Место было тихое, в горах, у
моря, а здешние жители его отчего-то не любили. Прямо под Даниловым
тянулась теперь посадочная полоса километров в пять длиной, а вокруг нее
там и тут на пустынном каменистом плато в зеленом мху кустарников
виднелись изображения странных животных и птиц. Данилов произвел посадку и
пошел к своей пещере. Посадочная полоса была еще хороша, не хуже иных
бетонированных, камень пока не искрошился. Полосу эту Данилов устроил в
пору ложного увлечения алюминиевыми крыльями. И с крыльями-то этими совсем
она была не нужна ему для посадки, а вот спижонил, наволок камней, уложил
их да сверху еще их и вылизал, и раза три, теперь-то об этом стыдно
вспоминать, садился на полосу как самолет, с ревом, с ветром, выпуская
из-под мышек шасси. А потом он и плато вокруг изрисовал всякими
диковинными фигурами и мордами да еще и оплел их орнаментом дорожек,
нравились тогда Данилову индейские примитивы. Вскоре явились на плато
ученые и с шумом открыли работы инков. Другие же ученые с ними не
согласились и доказали, что полосу с рисунками создали пришельцы, Данилов
с увлечением читал их исследования, страницы с жадностью перелистывал, до
того было интересно. Однако охотников за пришельцами в пух и прах разнес
проницательный профессор Деревенькин, за что был проклят детьми, в числе
их и Мишей Муравлевым. Миша вместе с другими юными умами устно объявил
этому профессору кислых щей кровную месть, уроки уже не делал, а точил
нож. Профессор теперь нервно вздрагивал, на работу ходил в черной маске,
но Данилов считал, что дети правы.
камень в сорок тонн весом Данилов сдвинул плечом. В пещере было темно,
сыро, пахло пометом летучих мышей. Данилов погнал летучих мышей палкой,
смахнул с каменной лежанки пыль и всякую дрянь, застелил лежанку шкурой
древесного ягуара, на шкуре и разлегся.
Эх, отложить бы сейчас, думал Данилов, все это на когда-нибудь потом да и
забыть обо всем... Но нельзя. Данилов достал лаковый прямоугольник
повестки, и багровые знаки тут же проявились на ней, мрачно осветили
пещеру, напоминая Данилову о времени "Ч". Данилов убрал повестку в карман
жилета, вздохнул и закрыл глаза.
назначил?
Гадай не гадай, а исход один..."
его, были теперь в далеком далеке. Жалел он свою молодую неисчерпанную
жизнь. Но, оплакивая себя, Данилов все же краешком мыслей старался
предположить, какой ему припишут состав преступления. Это и само по себе
было интересно. Но, главное, зная про этот самый состав, можно было бы
предпринять что-нибудь, что-нибудь придумать, да как-нибудь и судей и
исполнителей, пусть и всесильных, а обвести вокруг пальца...
ним и Канцелярией от Порядка был заключен договор. Начальник канцелярии
поставил свою подпись желтыми несгораемыми чернилами, Данилов по закону
расписался кровью из вертикальной голубой вены. В договоре было сто три
статьи, и все без шарниров. Туда-сюда их повернуть считалось невозможным.
Главным образом там перечислялись обязанности Данилова, признанного отныне
демоном на договоре, но гарантировались и кое-какие его права. Когда вышло
решение подписать договор, Данилов, да и многие его знакомые, посчитали
это решение либеральным и великодушным, Данилов кувыркался от радости в
воздушном океане. Да что там говорить! За своеволия Данилова и шалости его
и тогда уже могли покарать крепче, а вот все обошлось договором.
По материнской же он происходил из людей. А именно - из окающих людей
верхневолжского города Данилова. Отца Данилов не знал. Данилов был грудным
ребенком, когда отца его за греховную земную любовь и за определенное
своеобразие личных свойств навечно отослали на Юпитер. Там ему положили
Володихин Дмитрий
Березин Федор
Прозоров Александр
Мороз Александра
Корнев Павел
Сапковский Анджей