псы, похоже, покинули свои подворотни и подались в какие-то другие места;
на Шпалерную сошел покой - даже треск тончайших стеклянных шеек был хорошо
различим.
осенняя петроградская улица может быть так красива. За окном цветочного
магазина в дубовых кадках росли три крошечных сосенки; улица поднималась
вверх метра на полтора и становилась шире; окна верхних этажей отражали
только что появившуюся в просвете туч луну, все это было Россией и было до
того прекрасно, что у Николая на глаза навернулись слезы.
на рукоять шашки. Юрий крепко держал ремень карабина у левого плеча и, не
отрываясь, глядел на луну, несущуюся вдоль рваного края тучи. Когда она
скрылась, он повернул вдохновенное лицо к спутнику.
дышала грудь, другим казалось все вокруг, и даже отвратительная изморось
теперь ласкала щеки. Тысячи мелких и крупных вопросов, совсем недавно
бывших мучительными и неразрешимыми, вдруг оказались не то что решенными,
но совершенно несущественными; центр тяжести жизни был совершенно в
другом, и когда это другое вдруг открылось, выяснилось, что оно всегда
было рядом, присутствовало в любой минуте любого дня, но было незаметным,
как становится невидимой долго висящая на стене картина.
- Мой друг - влюблен в луну - живет ее обманом. Вот - третий на пути...
изменит свою жизнь. Мысли были бессвязные, иногда откровенно глупые - но
очень приятные. Начать обязательно надо было с того, чтобы встать в пять
тридцать утра и облиться холодной водой, а дальше была такая уйма
вариантов, что остановиться на чем-нибудь конкретном было крайне тяжело, и
Николай стал напряженно выбирать, незаметно для себя приборматывая вслух и
сжимая от возбуждения кулаки.
безлюдье окаянном! - читал Юрий и свободной рукой вытирал выступающий на
лбу пот.
песенку, а Николай впал в странное подобие дремы. Странным было то, что
это было очень далекое от сна состояние - как после нескольких чашек
крепкого кофе, - но сопровождавшееся чем-то вроде сновидений. Перед
Николаем, накладываясь на Шпалерную, замелькали дороги его детства:
гимназия и цветущие яблони за ее окном; радуга над городом; черный лед
катка и быстро скользящие по нему конькобежцы, освещенные ярким
электрическим светом; облетающие столетние липы, двумя рядами сходящиеся к
старинному дому с колоннами у входа - все это он когда-то то видел на
самом деле. Но потом стали появляться картины чего-то очень знакомого, и
одновременно никогда не виданного - померещился огромный белый город,
увенчанный тысячами золотых церковных головок, - город, как бы висящий в
воздухе внутри огромного хрустального шара, и этот город - Николай знал
это совершенно точно - был Россией, а они с Юрием, который во сне был не
совсем Юрием, находились за его границей и сквозь клубы тумана мчались на
конях навстречу какому-то чудовищу, в котором самым страшным была полная
неясность его очертаний и размеров: это был бесформенный клуб пустоты,
источающий ледяной холод.
блаженства появилась крохотная трещинка, в которую просочилось несколько
капель неуверенности и тоски. Трещинка постепенно росла, и скоро мысль о
предстоящем завтра утром (ровно в пять тридцать) повороте всей жизни и
судьбы перестала доставлять удовольствие. А еще через пару минут, когда
впереди замигали и поплыли навстречу два горящих друг напротив друга
фонаря, эта самая мысль стала несомненным и главным источником
переполнившего душу страдания.
брешь в душе, и количество страдания в ней перестало увеличиваться. Но
теперь надо было очень тщательно следить за своими мыслями, потому что
любая из них могла стать началом неизбежной, но пока еще, как хотелось
верить, далекой полосы мучений, которых каждый раз требовал за свои услуги
эфедрин. С Юрием явно творилось то же самое, потому что он повернулся к
Николаю и сказал тихо и быстро, словно экономя выходящий из легких воздух:
товарищу ненависть за то, что тот вынудил его открыть рот.
осколки выбитой наганным рикошетом витрины.
подумал Николай. Недавние видения показались вдруг настолько нелепыми и
стыдными, что захотелось в ответ на хруст стекла так же заскрипеть зубами.
возле фонарей, а потом, когда фонари оказались рядом, он отступил в
клубящийся у пересечения с Литейным туман и пока выжидал. Несомненным было
то, что холодная, мокрая и грязная Шпалерная - единственное, что
существует в мире, а единственным, чего можно было от нее ждать, была
беспросветная тоска и мука.
вверх хвостом, рявкнула на двух сгорбленных серых обезьянок в седлах и
нырнула в подворотню, а вслед за ней со стороны Литейного появился и стал
приближаться отходняк.
сапогах - типичным сознательным пролетарием. Перед собой пролетарий толкал
вместительную желтую тележку с надписями "Лимонадъ" на боках, а на
переднем борту тележки был тот самый рекламный плакат, который выводил
Николая из себя даже и в приподнятом состоянии духа - сейчас же он
показался всей мировой мерзостью, собранной на листе бумаги.
бумагу.
этикетками. Юрий слабенько махнул рукой и выронил пропуск - пролетарий
ловко поймал его над самой лужей.
Либкнехт и сыновья", и у нас соглашение о снабжении лимонадом всех
петроградских постов и караулов. На средства генерального штаба.
него в тележке.
сапогом. Внутри картаво загрохотали бутылки; повозка тронулась с места и
проехала за фонари.
посты и караулы... Только быстрее, садист, быстрее!
покатил ее вдаль - скоро он растворился в тумане, потом долетел хруст
стекла под колесами, и все стихло. Прошла еще секунда, и какие-то далекие
часы стали бить десять. Где-то между седьмым и восьмым ударом в
воспаленный и страдающий мозг Николая белой чайкой впорхнула надежда:
какой ты, Коля, молодец... Я ведь и забыл совсем... Вот.
так. Приношу извинения за дубину.
черными окнами и подворотнями к громкому разговору в самом центре
мостовой.
не его искусство, хоть оно и гениально, - оживленно жестикулируя свободной
рукой, говорил Юрий. - Главное - это то, что он представляет новый
человеческий тип. Ведь нынешняя культура находится на грани гибели, и как
любое гибнущее существо, делает отчаянные попытки выжить, порождая в
Шилова Юлия
Маккарти Кормак
Херберт Фрэнк
Доценко Виктор
Лукин Евгений
Шилова Юлия