Чтение 5–й страницы книги ~Истовик-камень~

Каттай шагнул к тёмному зеву забоя, отстранённо чувствуя, как подламываются коленки. Боль, родившаяся во лбу, уже отдавалась мучительным биением в висках, а ведь он ещё не успел не то что коснуться руками камней - даже к ним подойти!..

В какой-то миг мальчик был готов броситься на колени перед Шаркутом, отказываясь от испытания. Он почти решил именно так и поступить - и, нетвёрдо ступая, шагнул из штрека в забой, на дощатые мостки, по которым выкатывались тачки с рудой: настелить доски здесь оказалось дешевле, чем выглаживать твёрдый гранит. Идя по скрипучим мосткам, Каттай как можно отчётливее представил мерцающий густой еловой зеленью изумруд, вкрапленный в блестяще-розовую породу... устремил вперёд свои чувства, пытаясь позвать сокрывшийся камень... Так, как ещё дома "звал" затерявшуюся пуговку или иголку...

Гора молчала. Изумрудная жила не отзывалась... если не считать очень слабенького эха откуда-то из-под ног. А впереди - впереди была тишина. Глухая, ватная тишина. Вроде той, что стояла в спальне хозяина, обитой толстенными коврами из Мономатаны...

Мостки кончились. Шаркут молча шёл следом, неся в руке факел. Его свет казался Каттаю ослепительно ярким, но собственная тень мальчика рождала полосу черноты - ступив на неровный каменный пол, Каттай едва не споткнулся. Его руки упёрлись в несокрушимый желвак, перегородивший забой. Каттай мог бы сказать, насколько толст был этот желвак. Но за ним не угадывалось ни изумрудов, ни даже плохонького зелёного шерла<Ш е р л - другое название турмалина>. Лишь прежняя пустота. Равнодушная и глухая. "Вот здесь меня и зароют. Меня принесут в жертву, как самого бесполезного. Духу горы всегда дарят именно таких. Я потерял свою способность искать..."

- Ну и что там? - деланно-равнодушно осведомился Шаркут.

Каттай не отважился обернуться. Его посетило мгновенное искушение сказать то же, что, по всей видимости, сказал Шаркуту старик: "Надо обойти камень, и за ним откроется если не сам Потаённый Занорыш, так его меньшой брат, полный благородных кристаллов..." Эти слова было так легко выговорить, но у Каттая не повернулся язык. "Никогда не лги господину, - учила мать. - Всегда говори ему правду, даже тогда, когда сам боишься её. И если у тебя испросят совета, дай совет честный, а не тот, который, как тебе кажется, твоему хозяину хотелось бы услышать. Истина всё равно выйдет наружу..."

Боль сдавила затылок и стала распространяться по шее. Мальчик с трудом прошептал:

- Я не вижу здесь Зеницы Листвы... Здесь была очень богатая жила, но её всю выбрали, мой господин...

- Так, - буркнул Шаркут. - Ну ладно, пошли.

Каттаю явственно услышалось в его голосе недовольство. "Вот и всё. Я утратил свой дар._ если вообще когда-либо обладал им... Я даже не умею пользоваться рогулькой... Я никак не выучу правильных названий камней, для меня они просто красные, зелёные, бесцветные и голубые... Мастер Каломин - великий рудознатец, состарившийся в недрах, а я кто?!"

На полдороге наружу Каттай остановился так, словно внезапно что-то услышал. Припал на колени, по локоть запустил руку под широкую доску мостков... и выволок наружу обломок гранита с растущим из него маленьким изумрудом. Должно быть, камень выпал на повороте из тачки раба. Вкрапленный в него самоцвет был в основном мутным, но посередине просвечивал и играл кусочек, вполне годный в огранку. "Всё-таки я хоть что-то нашёл... Хотя бы этот жалкий обломок., ." Шаркут взял его у Каттая, осмотрел в свете факела и, хмыкнув? бросил в поясной кошель.

Когда они вышли в штрек, распорядитель кивнул надсмотрщику, глядевшему за рабами:

- Каломин говорит - жила забирает вправо, и там-то расположена её богатейшая часть. Пускай обходят желвак!

Шаркут по своему положению мог бы иметь даже домик на плече горы, там, где на широкой ровной площадке стоял целый городок для наёмных мастеровых. Однако распорядитель не очень-то дорожил правом сидеть по вечерам на крыльце, глядя, как солнце уходит за горы нардарского приграничья. Он предпочитал возможность в любой час дня или ночи (а в подземельях - не всё ли едино? Тем более что рабы, сменяя друг друга, работали круглосуточно...) без задержки оказываться в штольнях<Штольня - горизонтально расположенная горная выработка, имеющая выход наружу> и штреках Южного Зуба, наизусть ему памятных. Мало ли где что может случиться!.. Велиморец Шаркут был из тех, кто принадлежит только делу, избранному им для себя в жизни. Он и устроил себе жильё внутри горы, на двенадцатом уровне, там, где рудная жила когда-то коснулась поверхности. Теперь каменные стены были обшиты деревом, в углу топилась печь с дымоходом, выведенным наружу: оттого воздух в покоях обретал сухость и чистоту Имелось даже маленькое окно. Передвинь толстую деревянную крышку - и увидишь, что там, снаружи: солнце или метель. Шаркут окошко открывал редко, предпочитая завешивать стену толстым ковром.

Жильё распорядителя состояло из двух хоромин - прихожей и спальни. Каттай помещался в прихожей, на тюфячке, набитом сеном. Сено было с горных лугов и пахло незнакомыми травами. Его косили для лошадей: буланых верховых коньков, на которых надсмотрщики встречали караван Ксоо Таркима, и ещё нескольких, уже совсем низкорослых - по пояс стоящему человеку. Этим малышам завязывали глаза, чтобы они не свихнулись от бесконечного кружения, и они без устали вращали глубоко под землёй тяжёлые колеси. подъёмников. Надсмотрщики берегли и любили лошадок. Каттай сам видел, как Шаркут бережно щупал ногу захромавшего конька и чем-то мазал её, а потом велел дать пегому как следует отдохнуть и посулил выпороть коновода. Умные маленькие животные ценились гораздо выше рабов...

Несколько дней Каттай просидел тише мыши, боясь отлучиться из своего угла дальше отхожего места. После приснопамятного похода на изумрудную жилу грозный распорядитель про него точно забыл. Не испытывал его способность искать, не учил ощупью отличать рубин от простого красного лала<Л а л - другое название ювелирной шпинели (самоцвета, иногда сходного с рубином, но уступающего ему в блеске и твёрдости и ценимого меньше) Употребляется и как общее название красных драгоценных камней>...

Непривычный к пещерам, Каттай страшно истосковался по небесному свету, но язык не поворачивался попроситься выйти наружу - хотя жильё Шаркута располагалось не так уж далеко от главных ворот. А по ночам ему всё время снился забой. И желвак, перегородивший истечение Зеницы Листвы. Сны были гораздо красочнее недавно пережитой реальности с её вонью и мраком, против которого бессильно боролось коптящее факельное пламя... Во сне выработку заливали потоки нестерпимого света, и сколы ярко-розового гранита были живой плотью, израненной и кровоточащей. Она вздрагивала и корчилась под руками, но Каттай снова и снова замахивался ржавой киркой... вколачивал в раны камня деревянные клинья и поливал их кипятком, чтобы разбухли... Снова и снова гранит с глухими стонами лопался, распадаясь на угловатые глыбы, они катились по полу, невнятно и медленно грохоча, и в книге каменных проклятий открывалась новая страница - ещё страшней предыдущей. Во сне Каттай был способен понять подземные письмена, но, проснувшись, не мог вспомнить ни слова. Только сердце отчаянно колотилось, и было неясно, удастся ли вовремя добежать до нужника...

Он пробовал молиться Лунному Небу, но сам плохо верил, что Там его слышат. Может ли достичь Неба молитва, исходящая из-под земли?..

Шаркута не бывало дома целыми днями, а когда он всё-таки появлялся, то едва взглядывал на Каттая. Короткий взгляд был испытующим. Дескать, оставить тебя здесь ещё ненадолго - или пора уже запрягать в рудничную тачку?.. Которую, по всему судя, ты и пустую не сдвинешь, куда там с породой?..

Каттай догадывался: в изумрудном забое сейчас шла отчаянная работа. Наверное, именно такая, какая снилась ему каждую ночь, а может, даже ещё страшнее и яростнее. Пока он сидел и боялся на своём тюфячке, невольники ломали упрямый гранит, они кашляли, задыхаясь от копоти и каменной пыли, но надсмотрщикам не требовалось подгонять их бичами. Всем хотелось, чтобы увиденное Каломином сбылось и жила продолжилась, а значит, даже тот прикованный раб со сгнившими лёгкими - самый негодный - пожил ещё, прежде чем копь иссякнет уже окончательно и его принесут в жертву... И высекают искры кирки, и тяжёлые кувалды без передышки мозжат головки клиньев: а вдруг - ещё один удар, и откроются небывалой красоты камни, предсказанные стариком?..

Долгое ожидание кончилось неожиданно. Распорядитель явился к себе в середине дня, что случалось исключительно редко, и хмуро сказал Каттаю:

- Пошли.

"Куда?.. Должно быть, ТУДА... Сейчас меня отдадут духу горы... - Он поднялся медленно-медленно, не веря, что ЭТО творится действительно с ним. - Мама..."

- Ты что?.. - нахмурил брови Шаркут. - Заболел?

- Нет, мой господин... - выдавил Каттай. Перед глазами замелькали крохотные огоньки, окаймлённые тьмой. Пылающие собственным огнём самоцветы в чёрной породе... Мамины вышитые сапожки, слишком лёгкие для подземелий, сохранялись у него под постелью. Он подумал, что для смертного часа следовало бы переобуться именно в них. Нагнулся - и плашмя рухнул обратно на тюфячок. Свет и тьма перестали существовать.

Каттай никогда прежде не терял сознания. Он почти сразу очнулся, но не понял, что произошло, и в первый миг решил, что не ко времени заснул и мать его будит. Потом до рассудка достучался голос Шаркута, раздражённо ворчавшего:

- Уж я потолкую с этим Ксоо Таркимом, когда он сюда приедет на будущий год! Раздобыл мне лучшего из всех лозоходцев, что я на своём веку видел, - но такого неженку, нелёгкая его забери!..

Разум Каттая ещё не совсем водворился назад в тело, но мальчик мгновенно понял то, что следовало понять. Никто не собирался приносить его в жертву. Он оказался прав, а старый Каломин, усмотревший за желваком новые залежи изумрудов, - ошибся...

Распорядитель взял Каттая за руку и отвёл его в кузницу. Там молчаливый работник разрубил и вынул из уха мальчика бирку, где всё ещё значилось имя Ксоо Таркима, и заменил её на серебряное колечко с личным знаком Шаркута. "Ходачиха"!.. Каттай не успел рассмотреть колечко как следует. Только отметил, что серьга, означавшая право свобод но ходить по всему руднику, была на удивление изящной работы. Совсем как та, что носил мастер Каломин.

Дома Каттая часто посылали за ворота с разными мелкими поручениями. За лекарем, когда болел господин. К булочнику за сладкой сдобой для госпожи... Он видел на улицах жестокие драки мальчишек. Стольный Гарната-кат был некогда воинским поселением и даже спустя много веков делился на Сотни: Зелёную, Синюю, Красную... Между Сотнями существовала определённая ревность. Взрослые горожане выплёскивали её на торгу, где решались дела. Юнцы почём зря колотили сверстников, осмелившихся пересечь раз и навсегда установленные границы. Каттая не трогали - рабская серьга в ухе служила ему надёжной защитой, - но он видел, как размазывал слезы и кровяную юшку подросток, отважившийся без выкупа заглянуть к ним в Зелёную Сотню. Видел хищную радость на лицах соседских мальчишек и камни, что летели вслед удиравшему чужаку... "Сегодня для них другая Сотня - вражеский город, - сказала по этому поводу мама Каттая. - А потом встретятся, к примеру, где-нибудь в Нарлаке: "Ты откуда?" - "Из Гарната-ката!" - "И я!!!" - и обнимутся, точно братья после разлуки..."

Каттай часто вспоминал теперь эти слова. За время путешествия в караване Ксоо Таркима он не то чтобы особенно сдружился со Щенком и Волчонком. Они были слишком другими. Они не говорили на его языке и совершали выходки, которых у доброго невольника и в мыслях быть не должно. Так что робкий Каттай их скорее побаивался. Но при всём том, когда он о них вспоминал, двое чужеплеменников казались ему необъяснимо родными. Мама была права встретив их теперь, Каттай обоих "земляков по каравану" обнял бы воистину как братьев...

В кузнице обнаружилось окошечко, прорубленное в скале. Пока Шаркут о чём-то разговаривал с мастеровыми, Каттай подошёл и, поднявшись на цыпочки, выглянул наружу - благо деревянная задвижка была отодвинута ради погожего дня Солнце било прямо в окно, и Каттай только тут как следует понял, до какой степени соскучился по его свету Он зажмурился и некоторое время просто стоял, блаженно ощущая теплые лучи на лице и впитывая их, впитывая...

- Эй! - тут же окликнул его один из работников, склонившийся над маленьким верстачком. - А ну-ка отойди! Не заслоняй!

Каттай отпрянул от окошка. На самом деле работать парню он не мешал - свет падал мимо верстачка. Работник взъелся на Каттая, срывая какое-нибудь зло. Или вовсе просто ради того, чтобы показать - и он может на кого-то прикрикнуть. Каттай ещё не успел этого сообразить, а Шаркут уже взял работника за ухо и грозно навис:

- Я смотрю, Ретмар, ты у нас по водяному вороту сильно соскучился? Это ведь мы тебе мигом устроим...

Парень съёжился и посерел. До него запоздало дошло, что на мальчонку, приведённого

Шаркутом, да с серебряной серьгой (о которой ему самому не приходилось даже мечтать) вряд ли стоило рявкать. А Каттай живо представил себе водяной ворот: нечто подобное тому огромному колесу, что подавало воду из Гариаты наверх, в дома и сады богатых горожан, - только расположенное в подземелье. Холодном, мокром и затхлом. Не иначе, работа на таком колесе была самым страшным, что с человеком могло случиться в Самоцветных горах... Каттай вспомнил, что вроде бы даже слышал издали тяжёлый скрип и ругань надсмотрщиков, когда Шаркут водил его в самые нижние уровни... Наверное, колесо вращали десятки чем-то провинившихся рабов, и их всё время пороли...

Тут подошёл распорядитель мастерской - в противоположность Шаркуту, высокий, тощий и бледный, ничуть не похожий на кузнеца. Он и говорил совсем не так, как Шаркут. Медленно, тихо, без ругани. Насколько заметил Каттай, его ранг распорядителя был пониже, чем у Шаркута, но ненамного. Он сказал:

- Со всем почтением, друг мой, - я, кажется, до сих пор не трогал каторжников, занятых у тебя на добыче камней...

Шаркут в ответ усмехнулся:

- Посмотрел бы я, как бы тебе понравилось, если бы мои рудокопы стали задирать лучшего из твоих кузнецов.

Ухо работника, неосторожного на язык, он между тем всё-таки выпустил.

- О-о, - поднял бровь тощий распорядитель, - так это и есть новый рудознатец, о котором все говорят? Правду молвить, я-то думал - люди врут о его возрасте. Я был уверен, тебе привезли умудрённого старца...

"Я не рудознатец, я лозоходец! Хотя и это тоже неправильно... Я просто ЧУВСТВУЮ-Я просто иногда ВИЖУ сокрытое..." О Каттае снова говорили так, словно его тут вовсе не было. Двое свободных, двое хозяев оценивали раба.

- Ты поосторожней с этим сопливым, - шутя предостерёг Шаркут. - Не удивлюсь, если он лет через пять вольную заработает и ещё над нами господином заделается... Скоро испытаю его в топазовых залежах, на новой голубой жиле: чует сердце, помучит нас проклятая, за нос поводит...

Невольник по имени Ретмар низко склонился над верстачком, уткнувшись в работу. Сегодня он не поднимет головы и больше не произнесёт ни единого слова. Каттай последний раз оглянулся на него и вновь высунулся в окошко.

Далеко внизу он увидел дорогу, по которой тачками вывозили в отвалы пустую породу. Здесь работали те, кто, по мнению надсмотрщиков, не мог вынести духоты и мрака забоев: подростки и невольники послабее. И вот Каттаю померещилось нечто знакомое в двух тощих долговязых фигурках, вместе толкавших одну большую тележку.

Когда они с Шаркутом вышли из мастерской, мальчик отважился спросить:

- Не случилось ли моему добродетельному господину поставить туда веннов, привезённых достойным Ксоо Таркимом?..

Распорядитель посмотрел на него сверху, вниз. Он был очень доволен Каттаем. Все сомнения остались позади - невзрачный с виду паренёк полностью оправдывал неумеренные хвалы, что расточал ему Тарким. Он действительно видел так, как на памяти Шаркута не удавалось ещё никому, и обещал с лихвой возместить потраченные на него деньги. Подобных рабов надо баловать и беречь...

- Ступай проведай своих приятелей, если охота, - напутствовал Шаркут. И строго предостерёг: - Смотри только, на заблудись где-нибудь в выработках, куда может завести тебя любопытство! И не суйся близко к тем рабам, которые прикованы. Это опасные люди!

Мы своих хороним близких...

Годы, дни и месяца

Расставляют обелиски

На, пустеющих сердцах.

Помяну... Рукою голой

Со свечи сниму нагар:

Кто-то был обидно молод...

Кто-то был завидно стар...

А другой живёт и ныне.

Только тропки разошлись...

Только друга нет в помине...

Это тоже обелиск.

4. "ТЫ ЕЩЁ НАЗОВЁШЬ МЕНЯ ГОСПОДИНОМ!"

Снег не успел пока вмёрзнуть в скалы и закутать их толстым ковром до новой весны. Первое, ещё непрочное покрывало было дырявым и тонким и чётко обрисовывало укрытые ямы и камни. Тем не менее склон Южного Зуба из тускло-бурого, ненадёжно зеленеющего книзу, стал искристо-белым, точно спина горного кота поздно осенью после линьки. Лишь отвалы выделялись на фоне сверкающий белизны. Ночной снегопад тоже присыпал их - все сплошь, кроме той породы, что была вывалена уже сегодня. Двое юных рабов выкатили полную тележку на самый край деревянных мостков. Мостки были весьма почтенного возраста, но отменно прочные - не обрушатся! - и хорошо огороженные. Они нависали над глубоким ущельем. По слухам, ходившим среди каторжан, когда-то это ущелье было необыкновенно красиво: изломанные утёсы, быстрая речка, мирно певшая свою песенку летом, зато весной ворочавшая валуны... Но владетели Самоцветных гор богатели не на созерцании красоты, и в ущелье стали сбрасывать пустую породу. Великолепные скалы теперь стояли в ней по колено, а река не знала покоя, всё время прокладывая себе новое русло. Ещё, если верить слухам, бытовавшим в каменоломне, некий невольник однажды попытался бежать, спрыгнув вниз. Конечно, у него ничего не получилось с побегом. Он сразу переломал ноги и кричал целые сутки, пока падавшая сверху порода его не завалила и не прикончила.. Но не дело рабам губить и калечить себя по своему произволу! С тех пор на площадке у края мостков поставили стражника. И просеянный камень не просто вываливали прямо через край, как когда-то. Теперь вниз вела деревянная воронка с решёткой, и особый раб отпирал, а потом запирал её движением рычага. Этого невольника не любили. У него была слишком легкая должность. К тому же чуть не до прошлого года сюда ставили грамотного, чтобы заодно вёл счёт тележкам и тачкам, притащенным остальными. Рано или поздно такой раб, "считала", как его называли, принимался жульничать - приписывал своим друзьям чужие ходки, а с остальных начинал требовать за хорошие записи плату... Ну а чем может заплатить каторжник, который сам себе-то не принадлежит?.. Только едой - чтобы избегнуть кнута, предназначенного для нерадивых... Оттого с каждым новым "считалой" повторялось одно и то же. Сперва он отъедался и начинал гордо, почти по-хозяйски, смотреть на менее везучих каторжан... А потом погибал. Падал с лестницы, проваливался в колодец-воздуховод, спотыкался прямо под тяжеленную волокушу... или ещё как-нибудь иначе сворачивал себе шею. Старший назиратель Церагат и распорядитель Шаркут неизменно перетряхивали весь рудник: случайно?.. конечно, не случайно! тогда кто?.. как?.. - но истины докопаться, что интересно, ни разу не удалось.

Теперь всё делалось по-другому. Бессловесный раб отпирал-запирал воронку, а тележки и тачки подсчитывал надсмотрщик, причем каждый день новый. Надсмотрщики в Самоцветных горах гибли редко. Уж если такое происходило, то - от настоящего несчастного случая, засвидетельствованного десятками глаз. Если надсмотрщик, да притом многими ненавидимый, кончал жизнь где-нибудь в отдалённом забое - весь забой распинали. Так гласил закон, установленный даже не Шаркутом, а кое-кем повыше него...

...Тележка, подкаченная юнцами, вмещала полторы "взрослые" тачки. Для двоих мальчишек - как раз. От ворот и почти до самой воронки подростки, жилясь, толкали её вдвоём. На последних шагах один остался у рукояток, второй забежал вперёд - открывать бортик, чтобы скорее высыпалась порода. Надсмотрщик-считала начертил на своей доске ещё одну палочку и, ёжась, плотнее запахнул меховой полушубок. До коренной зимы было ещё далеко, а он уже мёрз: из ущелья всё время поддувал ледяной ветер. Надсмотрщика звали Гвалиором, он сам был горец из Нардара и с детства Привык к близости снежных вершин, но этот ветер пробирал до костей даже его. "Ох, Священный Огонь!.. Нет бы будочку какую поставили... Распорядителю, что ли, сказать? А он небось ответит: тебе надо - на свои деньги и ставь..." Лишних денег, понятно, не было. Гвалиор служил здесь третий год, зарабатывая деньги на женитьбу, и откладывал каждый грош.

В его родных местах свадьба была делом дорогостоящим. Обычай, прибывший в Нардар ещё с первыми переселенцами из Нарлака (и давно умерший на исконной прародине), требовал от жениха "пира на весь мир" и весомые подарки всем родственникам невесты. На это могли запросто уйти сбережения всей жизни, и оттого большинство мужчин из небогатых семей женились достаточно поздно. Тот, кто рано обзаводился семьёй, иногда потом всю жизнь отдавал долги...

Гвалиор и завербовался-то в рудничные надсмотрщики ради заработка, позволявшего лет этак за пять-семь накопить на скромную свадьбу, В родной деревне у него осталась девушка, согласившаяся подождать. Гвалиор пересылал домой деньги со своим двоюродным дядей Харгеллом, работавшим у купца Ксоо Таркима. Дядя всякий раз привозил ему от невесты письмо, написанное грамотным соседом. До очередного каравана оставался почти целый год...

Нардарец вздохнул и вытянул из-за пазухи плоскую стеклянную флягу, на дне которой перекатывался и позвякивал о стенки небольшой аметист: дабы крепкое вино, согревая, не лишило пьющего ясности в мыслях. Гвалиор отхлебнул из неё и посмотрел на подростков. Вот от кого, наоборот, валил пар! Они со своими тачками и тележками не ходили, а бегали. Из недр горы - по выложенной камнем дороге сюда, на повисшие над пропастью мостки - и потом обратно в раскрытые ворота штольни, вокруг которых инеем оседал тёплый воз дух, поднимавшийся изнутри. Ноги, обмотанные драным тряпьём, не осязали холода, пропитавшего камни. Будешь ползать, точно варения муха - не выполнишь дневного урока, а значит, не получишь еды!..

Мальчишки, конечно, сами вели счёт привезенным тележкам. Но тот из них, что открыл, а потом вновь запер бортик, на всякий случай спросил:

- Сколько у нас, господин Гвалиор? Он неизменно спрашивал об этом, вываливая породу. Второй, такой же нечёсаный и длинноволосый, вообще не открывал рта. Надсмотрщик посмотрел на дощечку, обвёл на ней очередные четыре палочки и лениво ответил:

- Тридцать две. Можете передохнуть.

- Спасибо, господин Гвалиор!

Колёса застучали по плотно пригнанным камням - мальчишки торопились в штольню, в относительное тепло. Тридцать две вывезенные тележки означали половину дневной работы. А стало быть - передышку. Скоро будет еда... За несколько недель, проведённых здесь, на задворках громадного рудника, юные невольники успели многому выучиться. Вначале, увидев, как оставили голодным "ленивого", они заторопились с работой - и надсмотрщик, посмеиваясь, велел им до еды привезти тридцать третью тележку, а потом и тридцать четвёртую. "Успеете притащить сорок, - сказал он, - получите полуторную прибавку в еде..." Это был другой считала, не Гвалиор. Они переглянулись и решили попробовать. И успели. И действительно получили полуторную добавку. Но на другой день едва справились с обычным уроком, потому что у обоих трещали и жаловались все жилы. "Не гонитесь вы лучше за этой лишней жратвой, - посоветовал им парень постарше, одноглазый вельх. - Она здесь хуже голода убивает..." Парень знал, что говорил. С тех пор они подгадывали тридцать вторую тележку как раз ко времени еды. Так, чтобы и передышка выдалась чуть подлиннее, и за тридцать третьей уже не отправили...

Невольники один за другим кончали работу и подходили к воротам. Самыми последними туда вернутся подбиральщики. Это - младшие ребятишки, которых ещё бесполезно впрягать в тележки и тачки и вообще ставить к тяжёлой работе. Для них сваливают в отдельную кучу каменное крошево, вывезенное из-под мётел и веников рудничных подметал. Там, глубоко внутри горы, другие невольники перетаскивают из забоев "крушец" - руду с притаившимися в ней самоцветами. Что-то неизбежно высыпается из тачек, корзин и мешков, падая на пол... В давно прошедшие времена каменный мусор просто утаптывали ногами. Потом, когда в загаженных штреках Среднего Зуба полы приблизились к потолкам, их начали чистить - и среди дерьма и всяческой дряни нашли один из великолепнейших рубинов за всю историю прииска! Его сразу отправили в Сокровищницу и нарекли "Гурцатом Великим", по имени древнего полководца. Кое-кто теперь утверждал, будто объявился этот рубин совершенно иначе и гораздо торжественней, а историю про дерьмо сочинили рабы, выпоротые за недосмотр. Где тут был вымысел, где истина -

Толком теперь не ведал никто, но с тех-то пор В каждой копи завели подметал, и весь мусор очень тщательно просматривали. Этим и занимались маленькие подбиральщики. И у них добавочную порцию давали тому, кто среди обломков породы отыщет что-нибудь ценное. Случалось такое редко.

Гвалиор снова отхлебнул из заветной фляжки, мечтая о том, как его сменят. У края дороги ворошил кучу мусора тощенький белоголовый мальчонка. С утра он несколько раз подходил к надсмотрщику, показывая находки. В его глазах светилась отчаянная надежда, но Гвалиор, осмотрев камень, всякий раз отрицательно мотал головой и выкидывал "драгоценность" с мостков. А про себя гадал, дотянет мальчишка до весны или нет. Если только Гвалиору не примерещилось, он уже кашлял - и очень нехорошо, не так, как от обычной простуды...

Мимо заморыша проходили подростки с опорожненной тележкой. И надсмотрщик увидел, как один из двоих - не тот, что с ним разговаривал, а второй, молчаливый, - вдруг сунул руку за пазуху, нашарил там что-то и кинул подбиральщику, ползавшему на коленях возле своей кучи. Тот от испуга и неожиданности сначала отпрянул. Потом потянулся за брошенным камнем... и вдруг, схватив его, со всех ног кинулся к Гвалиору.

- Находка! - повторял он на ломаном нарлакском языке, на котором они объяснялись. - Находка!..

На грязной ладони лежал довольно крупный обломок, сперва показавшийся Гвалиору куском гнилой деревяшки. Надсмотрщик с неохотой взял его, повертел и хотел уже было выкинуть, как все предыдущие... Но краешек "деревяшки" оказался отколот ровно и чисто, и, когда Гвалиор повернул камень к солнцу - внутри вспыхнула, словно засветилась, узкая золотисто-зелёная полоса. Нардарец поплевал, потёр рукавом... Так и есть! Настоящий кошачий глаз!.. Хранящий любовь, уберегающий от измены и сглаза, а по слухам - способный даже сделать своего владельца невидимым в опасном бою!..

Гвалиору не хватило бы полугодового заработка, чтобы купить такой камешек. А мальчишка, принёсший его, рассчитывал всего-то на лишний сухарь. Смех да и только!.. Надсмотрщик кивнул маленькому подбиральщику, спрятал камень в кошель и перевернул дощечку, собираясь поставить против имени мальчишки одинокую метку... Внезапное движение, подмеченное краем глаза, заставило его оглянуться.

- Во имя пепла и погасших углей, чтоб вам!.. - вырвалось у нардарца.

Опрокинутая тележка лежала на боку, а двое подростков, только что так дружно её толкавшие, катались по земле, орудуя кулаками, словно два взбешённых зверёныша. Гвалиор кинулся к ним, выдёргивая из-за пояса кнут. Ему ведь рассказывали, с чего началось кровавое, не без труда усмирённое восстание под Большим Зубом сорок три года назад. С самой обычной драки рабов, вовремя не разнятой. Тогда у обоих нашлись поблизости земляки и друзья, тут же схватившиеся за свои ломы и кирки - орудия, изначально не предназначенные для боя, но очень грозные в рукопашной. Когда же наконец вмешались надсмотрщики, яростные враги с редким единодушием обратились на них!

Только не хватало, чтобы опять разразился такой же бунт, да его потом ещё и приписали оплошности Гвалиора!.. Кнут взвился над сцепившимися подростками и перетянул обоих:

- А ну встать! Живо встать, крысоеды! Они откатились в разные стороны, ошпаренные плетёным ремнём, и вскочили, одинаково тяжело дыша. У одного был уже зажат в руке камень. Второй - молчаливый - утирал кровь из-под носа.

- Тележку поднять! И живо отсюда вон, нечистое отродье!..

Подростки исполнили приказание, враждебно и свирепо косясь один на другого.

- И если увижу, что снова дерётесь, - предупредил Гвалиор, - во имя Чёрного Пламени, с обоих шкуру спущу!

- Мы поняли, господин...

Колёса тележки снова заскрипели, подпрыгивая на неровностях каменной вымостки. Гвалиор проводил юнцов глазами. Конечно, они При первом же случае снова намнут холки друг другу. Тем более что оба из одного племени. Известно же, никто не бьёт крепче, чем свой своего, и тем более - бывший друг!

Ну и пускай дерутся, если охота. Но только где-нибудь в другом месте. Не здесь, перед отвалами. Хотя бы в шаге от ворот, но - уже в штольне, уже внутри горы. Там, где держит ответ другой надсмотрщик, не Гвалиор...

Нардарец смотал длинный кнут и сунул его за ремень. Белобрысый маленький подбиральщик всё топтался с ним рядом и тихо, невнятно поскуливал, боясь, как бы в суматохе про него не забыли. Временами он кашлял. Когда Гвалиор повернулся к нему, он затрясся, как осиновый листок на ветру, но не побежал. Может, он сейчас угодит под горячую руку и страшный кнут распластает его на камнях, если не вовсе вышибет жизнь?.. Однако упустить возможность и не напомнить о себе - это было страшней...

- Принесут жратву - скажешь, что у тебя сегодня находка. Хорошая находка, - кивнул ему Гвалиор. - Не поверят - сбегаешь за мной, я сам им скажу.

Каттай уже понял, что снег в Самоцветных горах не был ни сладким, ни праздничным... Совсем наоборот. Он оказался негостеприимным и страшно холодным. Вязаная мамина безрукавка, на которую - смешно даже вспомнить - Каттай так надеялся в дороге, теперь лежала под тюфячком, рядом с вышитыми сапожками. То и другое было здесь бесполезно...

Каттай очень боялся заплутать по дороге к отвалам. Подземные выработки и переходы сплетались в сложный и запутанный лабиринт, и целиком его удерживали в памяти лишь немногие знатоки вроде Шаркута. Нет, конечно, здесь было совсем не то, что в безлюдной дикой пещере, где, сбившись с пути, можно не найти выхода и погибнуть. Это даже не лес, через который он, помнится, бежал целую ночь!.. Любой надсмотрщик указал бы Каттаю верное направление. Но хорошо ли получится, если господину распорядителю донесут, что его "лучшего лозоходца" пришлось вести за руку, ибо сам он оказался неспособен пойти и вернуться?..

И Каттай отправился тем путём, который уже хорошо знал. Вниз до семнадцатого уровня, потом снова вверх, на пятнадцатый, и ещё раз вниз - всё разными лестницами. Подходя к боковым воротам, он заранее пригладил пальцами волосы, чтобы сразу видна была серьга. Там стояли два вооружённых стражника, и Каттай невольно робел. Он ещё не выходил здесь один. Что, если его не захотят выпустить?..

Двое усатых мужчин с копьями и в кольчугах в самом деле окинули внимательными взглядами темноволосого мальчика в добротной (хотя и великоватой) овчинной шубке. Возможно, им бросилось в глаза несоответствие его возраста отличительному знаку, блестевшему в мочке левого уха, но если и так - они ничего не сказали. У них было много других дел. Навстречу Каттаю в ворота затаскивали большое бревно. Бревно было тяжёлое, рабы суетились вокруг, подкладывая катки, и он сразу вспомнил возчика Ингомера с его рассказом о переселении с острова Розовой Чайки. Бревно ёрзало на катках, грозя задеть и испортить механизм, управлявший опускной решёткой ворот. Каттай поспешно пробежал мимо и впервые за полтора месяца по-настоящему вышел под открытое небо.

И задохнулся от беспощадной, режущей глаза белизны и от жестокого холода, разлитого в воздухе.

Там, где заснеженных склонов касался солнечный свет, снег, казалось, пылал. Каттаю почти захотелось назад, в привычные подземелья, в духоту и факельную полутьму. Он вытер заслезившиеся глаза и зашагал по объездной дороге к отвалам. "Никогда не оставляй начатого, - говорила мама. - Лучше уж совсем не берись..."

Идти пришлось довольно долго: в отличие от штреков, более-менее прямо пронзавших толщу горы, дорога огибала выступы и отроги. Зато Каттай сразу понял, что пришёл навестить веннов весьма даже вовремя. Рабы складывали опустевшие тачки и устраивались передохнуть. Скоро будет еда.

Щенок и Волчонок сидели рядом со своей тележкой - по разные стороны. И смотрели тоже в разные стороны, старательно отворачиваясь один от другого. Каттаю вначале показалось, что они его не узнали.

- У тебя хорошая одежда, - сказал Волчонок. - И кормят тебя, я вижу, неплохо! Чем ты занимаешься?

Их со Щенком штаны и рубашки давно превратились в рваньё, взгляды были отчётливо несытые. Каттай остро ощутил различие между ними и собой. Ему вдруг стало стыдно собственного благополучия.

- У тебя "ходачиха", - заметил Щенок.

- Как ты её раздобыл? - почти одновременно спросил Волчонок. Каттай наконец ответил:

- Господин Шаркут сделал меня своим лозоходцем...

- Я слышал, это большое искусство, и ему надо долго... - удивился было Щенок, но Волчонок жадно перебил:

- Как это у тебя получилось? Каттай совсем смутился:

- Господин Шаркут говорит, у меня дар от Богов... Если мне дадут подержать в руках самоцвет, я потом вижу, где он прячется в камне. Мы ходили в изумрудный...

Но у Волчонка, думавшего разузнать нечто полезное, разом пропало всё любопытство, и он лишь отмахнулся:

- Пожрать бы лучше принёс. Щенок хмуро посмотрел на него, но ничего не сказал. Волчонок же подумал и спросил:

- А живёшь где?

- В покоях у господина...

У юного венна снова разгорелись глаза:

- А где у него покои? Здесь или... ТАМ?

- "Там"?.. - не понял Каттай. На сей раз Волчонок отмахнулся чуть ли не со злобой:

- Да что с тобой разговаривать. "Ходырку" нацепил, а сам не знает ни шиша... Щенок поднялся на ноги:

- Пойдём, я тебе покажу.

Каттай удручённо последовал за ним. "А ведь мог бы я догадаться хоть кусочек хлеба утром отложить..."

- Не сердись на него, - сказал Щенок. - Он неплохой парень. Только всё время есть хочет.

- А ты?.. - вырвалось у Каттая. Щенок пожал плечами:

- Я тоже. Но не так сильно, наверное. Он увёл Каттая шагов на полсотни в сторону по дороге, туда, где он заворачивала за скалу. Надсмотрщик Гвалиор проводил их бдительным взглядом, но не окликнул. Рабы часто ходили туда, особенно молодые и ещё не утратившие тщетных надежд.

- Смотри... - сказал Каттаю Щенок и вытянул руку.

Дорога здесь вилась над глубоким обрывом. В двух саженях под нею в скалу были вделаны бревенчатые опоры и на них растянута широкая прочная сетка - улавливать всё, что могло вольно или невольно свалиться.

Но туда Каттай смотреть не стал. За ущельем поднималась утёсистая гряда - ни дать ни взять зубастая челюсть дракона, превращённого в камень. Превращение случилось очень, очень давно; иные зубы успели выветриться и выщербиться, а другие вовсе выпали вон. И там, где вместо заснеженного камня была пустота, открывался вид на долину. Очень далёкую и от этого немного ненастоящую. Долина была круглая, удивительно правильной формы. Если бы Каттай проходил в горщиках хоть одну десятую того срока, что посвятил этому ремеслу мастер Каломин, он бы знал - такая долина называется "цирк". Но он не знал. И просто глазел, бездумно любуясь внезапно представшим чудом. Горный воздух, особенно прозрачный и чистый из-за мороза, позволял многое рассмотреть там, вдали.

- Эта долина... - наконец выговорил Каттай. - Она вправду... зелёная? Или мне кажется?..

- Вправду, - сказал Щенок. У него были длинные, ниже плеч, русые волосы. Они торчали из-под тряпья, из которого он смастерил себе нечто вроде шапки. Ветер раздувал грязные спутанные пряди, давно не знавшие иного гребня, кроме пятерни.

Каттай, словно зачарованный, смотрел и смотрел вдаль... Как часто бывает, глаза постепенно привыкали, начиная различать всё больше подробностей. Каттай рассмотрел дом, хороший каменный дом с забором, из-за которого выглядывали кроны фруктовых деревьев. Не удалось только оценить, велик ли был сад, - мешала скала. Каттай, впрочем, не сомневался, что сад был роскошный. Ещё бы!.. При таком-то особняке!..

А в небе над чудесной долиной, словно знак, нарочно посланный Каттаю, висел узкий лепесток молодого месяца.

- Кто там живёт?.. - отчего-то шёпотом спросил Каттай.

Щенок коротко ответил:

- Хозяева.

Хозяева!.. Потомки тех, кто пришёл сюда первыми и был здесь удачлив. Тех, кто первыми нашёл драгоценные камни и сумел на них разбогатеть, не отдав свои сокровища ни разбойникам, ни обманщикам-купцам. Они разведали эту долину и по праву заняли в ней плодородные земли... Хозяева, у которых даже такой важный и грозный человек, как распорядитель Шаркут, - всего лишь слуга на побегушках...

- Если Боги моего народа... - негромко, но с ощутимым внутренним напряжением выговорил Щенок, - если Боги моего народа не совсем еще забыли о справедливости, пусть эта Долина однажды провалится в самую утробу земли!.. Каттай встрепенулся. В памяти вновь прозвучало не так давно сказанное Харгеллом:

"Ты ещё там, чего доброго, даже и в господа выйдешь..." Он внезапно ощутил, что это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО может произойти. И произойти СКОРО. Молодой месяц ниспослал ему вдохновение: он впервые отважился помыслить о своём даре лозоходца как о ниспосланной Лунным Небом возможности совершить Деяние. Деяние, дарующее свободу. Что, если ему вправду суждено вернуть утраченное далёкими предками - и честь честью оставить потомкам?.. "Я сразу поеду домой, в Гарната-кат, и мама увидит, что зря прощалась со мной навсегда. Я выкуплю её у нашего господина. И отца - пускай он хотя бы после смерти станет свободным, и Лан Лама перенесёт его душу из чертогов праведных рабов в чертоги достойных людей..."

- Щенок, - начал он, - я... я... - Но мысль, посетившая Каттая, была слишком дерзкой, чтобы он осмелился выговорить её вслух. Он запнулся и сказал иначе: - Щенок, я, наверное, буду находить разные богатые жилы... Я буду очень стараться... Господин Шаркут будет вознаграждать меня... И я выкуплю вас с Волчонком, как только смогу. И Тиргея... И Дистена-Должника...

Щенок усмехнулся так, словно был старше Каттая не на два-три года, а на все сто. Он сказал:

- Спасибо тебе.

Но у него, похоже, было своё понятие о Деянии, потому что он вдруг спросил:

- А видел ты Бездонный Колодец? ...О-о-о! Колодец видели все, работающие внутри горы, и Каттай, естественно, тоже - тем более что с распорядителем он изрядно полазил по штрекам. На самом деле Колодец только так назывался. Это была круглая и гладкая, словно оплавленная, дыра, но не в полу (как надлежало бы колодцу), а в стене двадцать седьмого нижнего уровня. Почти сразу дыра круто загибалась вверх, и рассмотреть, что же там дальше, не удавалось даже с помощью яркого фонаря.

- Его в самом деле пробил Горбатый Рудокоп? - спросил Щенок. Каттай поёжился:

- Так говорят...

"Нет уж, - подумал он по себя. - Если, милостью Лунного Неба, мне вправду суждено выйти на свободу, пусть меня выведет моё доброе служение, а не этот страшный Колодец..."

Скрип колёс заставил их оглянуться. Двое рабов катили по дороге тележку с высоким плетёным кузовом. В нос ударил сильный запах вяленой рыбы. Невольникам, работавшим у отвалов, везли еду.