Чтение 5–й страницы книги ~Умершие живут~

Увы! Где прошлогодний снег?

- Изрядно! - сказал Жак. - Просто слеза прошибает, так жалко погибших
дам. Но я просил стихов повеселее. Помнишь, ты издевался над офицерами
полицейской стражи, ну, и о прекрасной оружейнице или о толстухе Марго.
Что-нибудь поострее, Франсуа!..

- Тогда я прочитаю вам стихи, написанные во время поэтического
состязания в Блуа при дворе герцога Карла Орлеанского. Он сам задал нам
тему - доказывать недоказуемое, сам вместе с другими поэтами писал
баллады, но я его переплюнул, и, кажется, ему это не понравилось.

От жажды умираю над ручьем.

Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.

Куда бы ни пошел, везде мой дом,

Чужбина мне - страна моя родная.

Я знаю все, я ничего не знаю.

Мне из людей всего понятней тот,

Кто лебедицу вороном зовет.

Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

Нагой, как червь, пышнее всех господ.

Я всеми принят, изгнан отовсюду.

Голос Вийона сделал остановку. Камера ответила на остановку хохотом и
восклицаниями:

- Вот это да! Ах же дает, стервец! Всеми принят, изгнан отовсюду -
слышал, Жак? Нет, ты послушай - лебедицу вороном!.. И над ручьем, над
ручьем - от жажды, ха-ха-ха! Франсуа, нет, для тебя и виселицы слишком уж
мало! Говорю вам, он может, братцы, он может!

Когда шум стал затихать, Франсуа продолжал:

Я скуп и расточителен во всем.

Я жду и ничего не ожидаю.

Я нищ, и я кичусь своим добром.

Трещит мороз - я вижу розы мая.

Долина слез мне радостнее рая.

Зажгут костер - и дрожь меня берет,

Мне сердце отогреет только лед.

Запомню шутку я и вдруг забуду,

И для меня презрение - почет.

Я всеми принят, изгнан отовсюду...

Внезапно чтение прервалось, послышалось рыдание. Экран заполнило
растерянное, безобразное лицо Жака Одноглазого.

- Франсуа, что с тобой? Проклятый Гарнье, это он тебя расстроил! Да
успокойся же, успокойся!

- Никто не понимает, никто! - лепетал голос Вийона. - Я так
несчастен, Жак! И вы тоже, даже вы!..

- Перестань плакать! Кто тебя не понимает? О чем ты говоришь,
Франсуа? Ты говоришь о виселице, к которой тебя...

- Я говорю об этих стихах, что я в Блуа... Это ведь правда, Жак,
здесь каждое слово правда! Я плакал, когда писал их, ибо ничего более
искреннего о себе... А все смеются, всем кажется, что я острю. Вы
хохотали, будьте вы прокляты все!

Жак хотел что-то сказать, но его оборвал грохот дверных запоров. В
камеру вошел Гарнье.

- Франсуа, - сказал он, - парижский суд помиловал тебя, лысый
мальчик. Суд заменяет тебе виселицу десятилетним изгнанием из Парижа.
Можешь уходить на волю. Но помни, что в душе я дружески скорблю о тебе,
ибо выпускаю тебя не на радость, а в лапы мучительного умирания. Ты еще
скажешь мне, Франсуа, я верю в твою честность, хоть ты пишешь неприличные
стихи, которые не переживут тебя, ты еще воззовешь ко мне в сердце своем:
"Друг мой Гарнье, ты прав, виселица была бы мне лучше жизни!.."

Камера потускнела, страстные импульсы мозга Вийона, уже тысячу лет,
постепенно ослабевая, мчавшиеся в галактическом пространстве, забивались
шумами других излучений. На минуту показался древний Париж - темный
переулочек, кривые дома, смыкавшиеся верхними этажами, золотарь с
переполненной бочкой, распахнувший пасть в половину экрана: "Ах, Франсуа,
ты ли это! Иди сюда, крошка, я тебя поцелую!" Еще на минуту запылали дрова
в камине, пламя выхлестывалось наружу, оно то отдалялось, то близилось -
Вийон, озябший, лез к огню и, обжигаемый, отскакивал. Затем и эти видения
пропали. На экране больше не возникало никаких картин. Рой выключил
аппараты.

- Неужели мы не разрешим загадку его смерти? - сказал огорченный
Генрих. - Сколько помню, гибель Вийона окутывает тайна.

- Давайте подведем итоги, - предложил Рой, игнорируя сетования брата.
- Мне кажется, можно подискутировать и о результатах, и о новых задачах.

О чем говорили работники института, Петр слушал с пятого на десятое.
Его томило удивительное ощущение, он хотел разобраться в нем и уже
собирался уходить, когда Рой спросил:

- Разве тебя не интересуют наши предположения?

Петр заставил себя слушать внимательнее. Сотрудники института
одобряли идею Генриха - искать излучения большой интенсивности, чтобы с их
расшифровки начать знакомство с летописью давно умерших людей. Но этого
мало. Надо усовершенствовать аппарат, чтобы читать любую волну, излученную
любым человеческим мозгом. Выяснить и записать события жизни, мысли и
чувства всех людей, живших когда-либо на Земле. Нет человека, от
неандертальца до современника, чья жизнь не заслуживала бы изучения. То,
что в прежние времена называлось наукой историей, пока лишь каталог
действий и дат отдельных выдающихся людей: сильных интеллектом ученых,
инженеров, мастеров искусств и важных должностью полководцев и монархов.
Их институт ныне покончит с таким унизительным обращением с людьми,
простые станут равны великим. За время существования человечества на Земле
жило около двухсот миллиардов человек. Составить двести миллиардов
биографий, разработать новую науку о человеческой истории - такова задача.

Петр вслушивался в споры и предложения, честно старался во всем
разобраться, но мысль его, прихотливая и яркая, уходила в сторону... Он
снова видел крутую улицу Тулузы, холодную камеру, грязные кривушки Парижа,
с ним разговаривали президенты парламентов, тюремные сторожа, беспутные
бродяги и воры. И Петру хотелось, оборвав споры, отчаянно крикнуть:
"Послушайте, да понимаете ли вы, что это такое! Это же иной мир,
совершенно иной мир, и он отдален от нас всего одной тысячей лет!"

Да, конечно, и он, и сотрудники института, и тот же Рой, и тот же
Генрих, - они все учили историю; по книгам, по лекциям, по стереокартинам
в музеях им известно прошлое человечества, так неожиданно зазвучавшее
сегодня с экрана. Нового нет ничего, он знал все это и раньше... Все
новое, все! Он раньше воспринимал ту эпоху спокойной мыслью, не чувством.
Сегодня он ощутил ее, испытал потрясенной душой, сегодня он побывал в ней
- и в ужасе отшатнулся!

И Петр подумал о том, что и ему, и работникам института, и всем людям
его времени, вероятно, так до конца и не понять своих предков, горевавших
и насмехавшихся сегодня на экране - и все дальше от Земли уносящих отлитое
крепче, чем в бронзе, волновое воплощение своего горя и смеха. Три
четверти их забот, девять десятых их страданий, почти все их напасти, да
что таиться, и две трети их радостей чужды современному человеку. Нет уже
ни советников, ни президентов парламентов, ни тюрем, ни тюремщиков, ни
воров, ни бродяг, ни чахоток, ни потаскух, ни голода и холода, ни
преждевременной старости, ни насилия над творчеством. Ничто, ничто теперь
не объединяет людей с мучительно прозябавшими на Земле предками, незачем
пылать их отпылавшим страданиям - о них нужно эрудированно рассуждать,
больше ничего не требуется.

Так молчаливо твердил себе Петр, чтоб успокоиться. Но успокоение не
наступало, смятение терзало все горше. Он стал сопричастен чужому
страданию и боли - и сам содрогался от боли, и сам страдал за всех
незнакомых, давно отстрадавших... Генрих толкнул друга рукой:

- У тебя такое лицо, словно собираешься плакать! Ответь Рою.

Петр поднялся.

- Боюсь, ничего интересного для вас не скажу. Разрешите мне уйти, я
устал.

Была ночь, и Петр один шагал по пустому бульвару. Он мог бы, конечно,
вызвать авиетку, но домой не хотелось - ему вообще никуда сейчас не
хотелось.

Он присел на скамью, отыскал в небе созвездие Стрельца. Отсюда, без
приборов, созвездие было маленьким и тусклым. Петр закрыл глаза. К нему
вдруг вернулись чувства, томившие его во время долгой экспедиции к центру
Галактики.

- Пустота, - прошептал он, вспоминая пережитые и преодоленные страхи.
- Боже мой, абсолютная бездна! И мы ее вытерпели!

Вытерпели? Все осталось позади, все совершалось сызнова. Он сидел с