Чтение 5–й страницы книги ~Ворон~

Повторить сто пятьдесят раз.

Так вот. Ничего подобного.

Антиох даже не делал попытки где-нибудь напечататься. Все, что он
писал, не имело никакой формы - сплошной текст без начала и без конца.
Речь в себе. Не было ни сюжета, ни персонажей, ни диалога, ничего не
происходило, не было обыкновенных абзацев - просто сотни страниц, забитых
аккуратными черными строчками.

Это невозможно было читать, фразы наслаивались, перебивая друг друга.
Была ужасная разноголосица. Взахлеб. Хор пьяных в трамвае. Смысл едва
брезжил, где-то смутно за текстом. Казалось, вот-вот, еще минута, еще
несколько строк, одно, последнее, усилие и уловишь, о чем идет речь:
спадет пелена, зажгутся софиты и озарят чудесный кукольный мир. Но усилие
не помогало, язык ворочался в густой трясине, и постепенно я потерял
надежду хоть когда-нибудь понять его.

Я не верил в Антиоха. Так не работают. Все-таки, результат важнее
процесса. Даже мизерный. Новая суть не рождается - внезапно, в сверкающей
пене - из хаоса небытия.

А к тому же была Ольга.

Вот поэтому, бесцельно чертя сухое дно города, загребая ногами вялые
опавшие листья, часами, как сомнамбула, простаивая в сонном мороке на
выгнутых мостах, я потом неизменно, будто маятник, возвращался сюда - где
за пересечением каналов, напротив острова, обнесенного крепостной стеной,
громоздился причудливый дом с колоннами и семь распахнутых окон на втором
этаже глотали белую тополиную горечь.

Волосы у меня выгорели до льняной желтизны, натянулась кожа, перед
глазами сталкивались радужные круги. Я плохо понимал - где я и кто. Словно
потерялся на вылощенных проспектах в асфальтовом дыму и натужной грации
фальшивого камня. Гигантской безлюдной каруселью вращался город. Сияли
соборы. Летел раскаленный пух. Памятники неизвестно кому со скорбными
лицами, всплывая и кренясь, недоуменно таращились на меня. Бухала пушка.
Звенела бронза копыт. Солнце проникало прямо в мозг - чернота его
вскипала, болезненно отзываясь внутри. И весь этот блеск, назойливое
мерцание душной воды, шпиц Адмиралтейства, изъязвленный серый гранит,
вздутые щеки площадей, купола в тусклом золоте - все это сливалось в один
утомительный до головной боли, слепящий и медленный круговорот, который
зыбким миражом своим, пыльным горячим воздухом, неумолимо, мгновение за
мгновением, впитывал разум, впитывал жизнь, не оставляя взамен ничего,
кроме тоски и беспощадного света.

Неожиданно позвонила Ольга.

- Надо поговорить...

- Когда угодно, - ответил я.

Она замолчала, будто перерезали провода.

- Алло! - закричал я. - Ты слушаешь? - Подул в трубку.

Было утро, воскресенье, я только что проснулся и стоял босиком.

- Очень плохо, - шепотом сказала Ольга.

- Да?

- Очень плохо.

- Что-нибудь случилось?

- Нет. Пока нет. Просто плохо. Очень плохо, понимаешь?

- Я приеду, - сказал я.

Она подумала.

- Ну как хочешь, - сказал я.

- Тогда быстрее, - попросила она. - Прямо сейчас. Ты можешь очень
быстро?

И раздались гудки - короткие, резкие. Я бессмысленно слушал, как они
выстраиваются частоколом.

Опомнился - бросил трубку.

Можно было дойти. Здесь недалеко. Но я решил на транспорте. Чтобы
скорее. Я все время забываю, что скорее пешком. В результате я пятнадцать
минут топтался на углу, изнывая от жары и нетерпения. Автобус подъехал,
громко прилипая шинами. Он был битком. Ноги торчали из окон. И на
остановку набежало. Человек восемьдесят. Давно желающих. Дверь запечатала
гражданка такой воли, что народ пал духом. Ахнули рессоры, и из кабины
водителя раздался тихий стон. Я тоже пал, но сзади в меня ударило ядро:
улица перевернулась, печень шлепнулась прямо в горло, а когда я проглотил
ее и пришел в себя, то был уже в нутре, которое называлось салоном, -
упираясь головой в широкую часть гражданки и снизу поддерживаемый
коренастым майором с железобетонным лицом.

Ехали скучно. На остановках не выпускали. Ни за что. Гражданка,
почуяв опору, мягко колыхалась на мне. Ухватиться - не было, и майору
пришлось держать нас обоих. Я все боялся, что оборвемся, но он лишь уныло
моргал на поворотах.

Все-таки надежная у нас армия.

По лестнице я взлетел в один дух. Который тут же и вышибли. Потому
что на середине что-то, такое же летящее, глубоко, до позвоночника вошло
мне в живот.

А потом с чмоканьем вышло и село.

Я узнал Буратино.

- Ну ты, дядя, даешь, - констатировал он, скрипя свернутой головой,
возвращая на место. - Конечно, раз она у меня деревянная - давай, бей, кто
хочет. Так, что ли?

Я с трудом разогнулся.

- Тук-тук-тук, - по лбу, по затылку звонко выстукивал Буратино. С
удовлетворением заключил. - Вроде, целая. Молодец Карло, на совесть
сработал. - Поднялся, отряхнул короткие, до колен штаны. - Ой, не стони,
дядя, живой ведь... Лучше дай "беломору".

- Не курю, - выдавил я.

- И напрасно! - назидательно сказал Буратино. Подняв палец,
посоветовал. - Надо начинать, тогда перестанешь бегать как угорелый... Ну
- чао!

- Стой! - крикнул я. - Что там у вас происходит?

Буратино с отвращением вырвал локоть.

- А... заклинание духов... Ты туда, дядя? Не рекомендую. - Грохоча,
будто вязанка дров, скатился по лестнице. Пискляво заорал снаружи. -
Варахасий! Дуй сюда, пещ-щерный человек!..

Вернувшись к жизни, я поднялся на площадку. Свет здесь был приглушен
цветным витражом. Зеленые и красные блики исчеркали сумрак. Как в театре.
Ниже, где из выбитого стекла ослепительным брусом упирался в стенку
четырехгранный луч, переливалась взбудораженная пыль.

Дверь зияла щелью черноты. Я поколебался и постучал. Никто не вышел.
Тогда я просунул голову.

- Есть кто-нибудь?

Далеко, в недрах квартиры, раздавались неопределенные шорохи и
трески.

Я пошел по темному коридору, толкая двери. Сугробы солнца косо падали
за спиной. Везде было тихо - голые стены. Кухня счастливо сияла пластиком
и посудой. Я нервничал. Ольги не было. Она звонила полчаса назад. Могло
произойти все, что угодно.

В комнате Антиоха был прежний бардак. Если не хуже. Мусорный развал
книг, осыпанный машинописью. Сквозняком се закрутило и вынесло в коридор.

Как-то Антиох сказал: "Чтобы написать десять страниц хорошей прозы,
надо сперва преодолеть десять тысяч страниц плохой". Иллюстрировал он это
личным примером. Я бы умер, а столько не написал.

Нехотя поднял один лист.

"Во-первых, надо было петлю сделать и к пальто пришить - дело
минутное. Из лохмотьев он выдрал тесьму в вершок шириной и вершков в
восемь длиной. Эту тесьму он сложил вдвое, снял с себя свое широкое,
крепкое, из какой-то толстой бумажной материи летнее пальто (единственное
его верхнее платье) и стал пришивать оба конца тесьмы под левую мышку
изнутри. Руки его тряслись, пришивая, но он одолел и так, что снаружи
ничего не было видно, когда он опять надел пальто".

Ничего себе, подумал я.

"Что же касается того, где достать топор, то эта мелочь его нисколько
не беспокоила, потому что не было ничего легче. Стоило только потихоньку
войти, когда придет время, в кухню и взять топор, а потом, через час
(когда все уже кончится), войти и положить обратно.

Но это еще были мелочи, о которых он и думать не начинал, да и
некогда было".

Я бросил лист и поднял другой. Передернуло плечи. Было ясное
ощущение, что я здесь не один. Кто-то невидимый бродил по квартире, тайком
заглядывал в комнаты. Глупости, наверное, игра воображения.

Где-то на краю земли, в другом доме, тонко пищало радио.

"Вдруг он вздрогнул. Из каморки дворника, бывшей от него в двух
шагах, из-под лавки направо что-то блеснуло ему в глаза... Он осмотрелся
кругом - никого. На цыпочках подошел он к дворницкой, сошел вниз по двум
ступенькам и слабым голосом окликнул дворника. "Так и есть, нет дома!
Где-нибудь близко, впрочем, на дворе, потому что дверь отперта настежь".
Он бросился стремглав на топор (это был топор) и вытащил его из-под лавки,
где он лежал между двумя поленьями; тут же, не выходя, прикрепил его к
петле, обе руки засунул в карманы и вышел из дворницкой; никто не заметил!
"Не рассудок, так бес!" - подумал он, странно усмехаясь. Этот случай
ободрил его чрезвычайно".

Страница запрыгала у меня в руках. Я больше не сомневался: это о нем,
и топор оттуда. Стремительно опустело в груди. Было страшно за Ольгу. Я не
знал, что делать. Все это мне очень не нравилось.