было разумно, и следовало только не отпугнуть посла, не то уйдет в Тверь,
а с ним и немецкие сукна, и добрый уклад, и оружие, что привозят из ихних
земель торговые гости.
себя, по-журавлиному отступив назад и взмахнувши плоскою немецкой шапкой с
пером заморским. Иван сел. Уставно, по чину, уселись бояре. Слуги внесли
горячую мясную уху, разлили мед. Иван, по своему обычаю, потянулся сперва
к блюду с мочеными яблоками. Немец, не трогая вилки, орудовал ножом, рвал
и грыз мясо, крупно глотая. Свои бояре не отставали от иноземного гостя, и
за столом на время установилась сосредоточенная тишина. Иван вкушал мало,
больше наблюдал за гостем. Тот наконец откинулся на лавке (уже подавали
кашу и кисель), многословно благодарствуя великого князя владимирского.
<Сейчас начнет обиняком просить пути до Сарая!> - подумал Иван,
утверждаясь все более в том, что Бяконт прав: пущай торгуют с Москвою!
Видно, и тверичи не очень им потворствуют, да нынче без воли великого
князя и Тверь проезда в Орду не решит!
захмелевший немец вздумал поучать русичей (он добре знал русскую молвь и
почти не ошибался в словах). Бояре горячились. Иван слушал с любопытством.
Послы иноземные были еще внове для него, и он тщился понять, что же самое
главное в этом зарубежном госте? Что кроется за шелухою слов, за
цветистыми и высокоумными славословиями великому русскому князю? Гордость
он уже понял. Понял и скрытое небрежение и небрежению тому усмехнулся про
себя, не дрогнув и не изменясь лицом. Прав Бяконт, прав! На Волгу пускать
их не след!
о законе имперском, о том, что только сильный и владетельный повелитель
(тут он поклонился Ивану) возможет заставить всех горожан и черных людей
хорошо работать и не лениться (<Добро роботати и не ленити себя>, - сказал
он.), такоже, как это у них, в земле немецкой.
хорошо и почали возражать гостю. Иван мягко, мановением руки, утишил
поднявшуюся было прю и, впервые разомкнув уста, молвил послу:
землях не всюду спокойно, и проезд купцам зело труден там, где кончается
волость Московская! А посему лепше вам товары свои обменивать на Москве!
поворотил в сторону, выгодную русичам, а не ему. Но великий князь уже
склонил голову, отпуская иноземца, и тому пришлось, опять с поклонами и
хвалами, покинуть палату.
взъерошенному Сорокоуму:
еще споря с немцем, и сердито глядя чуть мимо Ивановых внимательных глаз:
удоволь! Доброму мастеру дай леготу для работы!
Сорокоума доныне молчавший Василий Протасьич. Сорокоум кинул глазами в
сторону молодого тысяцкого, задышался, мотнул головой, неотступно
примолвил:
тех земель заморских, а о том, чтобы мастер в нашей земле был ублаготворен
и ревновал о деле своем, - вот о чем должна быть главная дума княжая! У
нас почни прижимать, стойно тому, как в немецких землях ихних, и все по
лесам разбежат, и все княжество запустеет! Альбо запьют, али в разбой
кинутси, а уж коли друг друга грабить учнем, тут и конец Руси Великой!
выхвала. По своей многолетней работе на Юрия довольно познал он, что
значит плохой работник и что значит хороший на месте своем. Плохого, и
верно, ничем не заставишь работать. Не заможет!
Калита мысленно речь боярина. Он давно уже умопостигал сие, еще при
митрополите Петре, когда они вместе переводили и правили уставы, соединяли
<Мерило праведное> с византийским <Номоканоном> и составляли книгу
<Власфимию>, противу еретиков и хулителей церкви направленную. То понял,
что никому не надобны скачки и премены, никто не жаждет крушить и ломать -
разве голь перекатная в чаянии скорой и недолгой наживы. А надобна всем
тружающим - такожде, как греку Феогносту каменная храмовая твердость, -
твердая вера в устои, в незыблемость власти и всего, что покрывает и
защищает власть: добра, скота, лопоти, привычных навычаев и обихода,
всего, что от дедов и прадедов нерушимо и извечно. Надобна вера в
прочность бытия! Смерд ли поставит избу на росчисти, купец ли обзаведется
хоромами на Москве, боярин ли измыслит двор с повалушею - у каждого и
любого должна быть надежда на то, что, когда угаснут силы, никто не
выгонит и не выбьет его вон из двора, никто не сгонит с земли, не зазрит и
не обидит, никто не велит переделывать наново, а так вот - в этом дому,
хоромах, терему ли - и умереть позволят ему в чести и покое, и детям чтобы
оставить цело и непорушено, и быти спокойну и за детей, и за внуков и
правнуков. И в том, быть может, самая великая и главная сила власти, что
она каждому дает уверенность в завтрашнем дне. А вот в чем величайшая
печаль и беда власти вышней, что сам-то он, Иван, ныне, став главою Руси,
менее всех прочих граждан своих уверен в дне грядущем!
Сейчас в его руках великий стол. А потом? Все они равны, и тот же
суздальский князь равен ему, Ивану! А уж тверской и подавно! Что важнейшее
должен содеять он, ото всех отличное, дабы передолить - навсегда,
насовсем! - и Тверь, и Суздаль, и Новгород, и прочие грады и веси
русстии... Что?
чтобы тянули к Москве, а не к иным княжествам. Стало, он прав, что шлет
Мину с Кочевой в Ростов за неукоснительной данью! Иначе - с чего же брать!
Зорить Москву нельзя!
прошло воспоминание: узкая Машина рука, прохлада ее слегка потной ладошки
на его заботном челе... И увидел ее всю, и словно нежною болью овеяло
сердце: Маша, любимая дочь, нынешняя княгиня ростовская, и Мина с Кочевой.
Серебро. Проклятое серебро для проклятой Орды!
нежности в сердце. Он никого не обманул. Он просто не может иначе!
из покоя. Его ждали дела, и он, даже думая о Маше, не имел права медлить
сейчас. Мина ждал.
колтки и чепи сымают! - Иван, вперяя взор в преданные глаза Мины, знал
сейчас, что похож на брата Юрия и еще, быть может, на тот жестокий Спасов
лик, но, и зная, не смягчил ни взора, ни слов. За ярлык ростовский было
дано столько, что даже и Юрий не вдруг решился бы на такое. А взять надо
было вдвое. И пущай Мина с Кочевой это поймут, пущай деют с насилием
великим, но соберут ростовскую дань! Этот его замысел не должен пропасть.
Иначе - не стоять великому княжению. И это было первое, чего не мог, на
что не решался Михайло Тверской. А он, Иван, <тихий и скромный>, -
решился. Пускай его заклеймят, яко татя, но он сим серебром соберет
воедино Русь! И пусть черный народ тянет к Москве!
челом. Двое оружных дворян Мининых сблодили: разбили обоз купеческий, да и
над смердами деяли сильно, как узнано было на правеже. И теперь оба были
повинны казни.
голосом покойного брата:
разбивали отай, было?!
им... Вси огорчены, вишь! - Сказал и поперхнулся - так темен и страшен был
сейчас недвижный взор Ивана.
грабить своих, это - себя самого сожирать! Ни разрешить, ни простить сего
князю немочно! Когда бьют своих, это конец! - почти выкрикнул он, возвышая
голос. - Конец власти, языка, земли, всего сущего в ней! Так и погибла
Русь при Батые! Пущай поганые режут друг друга! Не мы! - Он примолк.
Договорил спокойно: - Мне во княжестви своем потребны тишина и от татьбы
бережение. Злодеи те будут казнены завтра из утра. На Болоте. Приведешь
дружину, пущай поглядят: умнее станут впредь! А прочим скажи: и им то же
будет, да и тебе, боярин, не сносить головы, ежели на Москве разбои учнут
творить! Посылаю тебя в Ростов, тамо и зипунов добывай своим холопам!
серебро соберут. А как иначе? Прежним Юрьевым молодцам не дай воли - и на
Москве не удержишь от разбою! Пусть уж в ином княжестве шкоды творят. Он
прикрыл глаза, представил себе завтрашнее позорище, что неволею придет
зрети и ему самому: помост с плахой, толпу горожан, купцов и смердов, с
радостным любопытством взирающих на зловещую исправу, - не часто казнят
дружинников на Москве! - позорную телегу с двумя Миниными <робятами>,
палача в красной рубахе, священника со крестом и то, как жадно и долго
целуют крест обреченные смерти, и последний жалобный крик, и кровь, и
тяжело падающие в корзину головы, и ропот и шум толпы, вздохи и
Свержин Владимир
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Афанасьев Роман
Майер Стефани
Андреев Николай