кондовые! Черменковы, вон, от князя Редеги касожского самого! А хоть и от
касожского князя - смотрели все ж на больших: <Как они, так и мы!> А
Бяконт сказался хворым, да и видно! Всегда такой подбористый, вожеватый,
бороду расчешет - волос к волосу кладет, - а нынче измят, раскосмачен, еле
прибрел на совет! (Федор не столь и болен был, да у самого детские
вопрошания первенца не шли из головы - за болезнью решил отсидеться.) И
все сошлось на Протасии-Вельямине. Как он. Как он, так и Бяконт, как
Бяконт, так и все московиты. А что пришлые рязане колготят, дак и
перемолчать могут, без году неделя на Москве!
серебряными накладками. Ерзает, ладонями сильно надавливая, гладит резные
подлокотники княжеского престола. (Ладони свербят: кажинный раз, как чего
хочется, дак так бы и кожу содрал с рук!) Братья князя московского молчат,
супясь. Бояре шепчутся по лавкам. Рязанские рвутся в бой. Волынец Родион
готов за саблю схватиться, да без сабель в думе-то! И духота. Жарынь.
На тебя вся надея. Запрети рыжему Юрию рушить волю Владимирской земли!
Укроти всех этих жадных и падких до серебра людишек! Изжени изменника
князю своему, Петьку Босоволка! И Родиона неча слушать. О селе своем под
Весками, что на Переславском озере, хлопочет Родион и ни о чем не думает
больше! Что ты решал, что думал о днесь? Что решил вчера ввечеру, о чем
передумал было седня о полд°н? Чего не сказал княгине своей ночью в
постели? Зачем ввечеру ходил на конюшни глядеть коней? Почто прошал у
дворового, все ли кованы кони? Нет, не уйдешь ни от себя, ни от судьбы
своей. И кони те нынче спокойно простоят в стойлах. Решил ты,
Протасяй-Вельямин, и нету спасения роду твоему!
Потом, как камень, пущенный из пращи, он будет лететь и лететь до конца,
не останавливаясь, безоглядно, без терзаний и дум, с одною неистовой
жаждой успеха... Потом. Но сейчас, в этот миг, когда решение думы
московской легло на его плечи, дрогнул он. И счастье Юрия (и несчастье
других), что была в нем легкость мысли, незаботность, нежелание, да и
неуменье додумывать все до конца и соразмерять свое <хочу> с судьбами
людей и страны.
сказать толстая обрюзгшая женщина, за краткий срок со смерти Данилы
порастерявшая уже прежнюю властность свою? За мужем была и сама госпожа, а
теперь оробела, думала уже о монастыре, и повернись так, что все бы
рассыпалось, нажитое Данилой, с легкостью пошла бы она куски собирать по
Москве, на папертях ссорилась с другими нищенками и радовалась сытному
угощению у какой-нибудь сердобольной до нищей братии купчихи. Только и
сказала она ворчливо своему балованному старшенькому:
Овдотья к старости. Сказала да тотчас торопливо и перемолвила: - Я уж тебе
теперь не советчица. Сам должен думать. Батюшка Переславль не отдал
никому, понимай!
- князь! И уже не помнила, что порола когда-то.
на улице. Юрий отер потное чело, поглядел, как жена, взглядывая коротко на
супруга, тытышкается с дочкой, а та с детским упрямством, протягивая
пухлые ручки, отпихивает от себя материно лицо.
забилась с приходом Юрия.
княгиня. Ей, после трех выкидышей, любо было теперь самой нянчить дитятю.
можно от тяжких и непонятных ей уже дел княжеских перейти к тому, что
только и трогало, и занимало ее нынче.
в перинной духоте бабьего царства, не с кем было толковать о делах
княжеских, и, ожесточев лицом, тряхнул огненными кудрями:
повернулась тогда судьба страны?
Протасия, великие могли бы проистечь перемены. Укрепилась торговая и
книжная Тверь, самою природой (перекрестье волжского, смоленского и
новгородского торговых путей) поставленная быть столицей новой Руси.
Укрепилась бы одна династия, а значит, на столетие раньше страна пришла бы
к непрерывной и твердой государственной власти, к просвещению, а там,
глядишь, и не потребовалось бы с опозданием на два-три века вводить
западные университеты и академии, приглашать немцев, спорить о
<западничестве> и <исконности> - свои ученые были бы давно! Литва не
получила Смоленска, и, как знать, возможно, не пала бы тогда и
Галицко-Волынская Русь! А Орда? Можно ли предположить, что в Орде тогда не
одолели бы мусульмане, что со временем, поколебавшись, Орда приняла
крещение от православных митрополитов, и не пошла ли бы тогда иначе вся
судьба великой степи и стран Ближнего Востока? А может и то, что повела бы
Тверь русские полки полувеком раньше на поле Куликово, а может и то, что
не сумели бы тверские князья справиться с Ордой и, в тщетном усилии,
погубили страну? Или же создали государство, стойно западным, враждебное
степной стихии, густо заселенное, но небольшое, с границею по Оке, так
потом и не переплеснувшее за Волгу и Урал, в просторы и дали Сибири? Все
можно предполагать, и ничего нельзя утверждать наверное теперь, когда
случившееся - случилось. История не знает переверки событий своих, и мы,
потомки, чаще всего одну из многих возможностей, случайную и часто не
лучшую, принимаем за необходимость, за единственное, неизбежное решение. А
в истории, как и в жизни, ошибаются очень часто! И за ошибки платят
головой, иногда целые народы, и уже нет пути назад, нельзя повторить
прошедшее. Потому и помнить надо, что всегда могло бы быть иначе - хуже,
лучше? От нас, живых, зависит судьба наших детей и нашего племени, от нас
и наших решений. Да не скажем никогда, что история идет по путям, ей одной
ведомым! История - это наша жизнь, и делаем ее мы. Все скопом, соборно.
Всем народом творим, и каждый в особину тоже, всею жизнью своей, постоянно
и незаметно. Но бывает также у каждого и свой час выбора пути, от коего
потом будут зависеть и его судьба малая, и большая судьба России. Не
пропустите час этот! Ибо в истории - жизни чего не сделал, того не
воротишь потом. Останутся сожаления да грусть: <Вот бы!> А иной отмолвит:
<Как могло, так и прошло. В тебе самом, молодец, того-сего недостало, дак
и не сплелась жизня твоя>. А ты все будешь жалеть: <Ах, вот если бы...
Если бы тогда, тот взгляд, да не оробел и пошел бы за нею! Если бы потом
не за то дело взялся, что подсунула судьба, а выбрал себе и труднее, да по
сердцу; если бы в тяжкий час сказал слово смелое, как хотелось, а не
смолчал... Если бы...> И не воротишь! Лишь тоска, и серебряный ветер, и
просторы родимой земли, в чем-то ограбленной тобою... И то лучше, когда
одна лишь тоска! А то поведутся речи об <исторической неполноценности
русского народа>; о его <неспособности к созданию государственных форм>; о
том, что Русь годна лишь на подстилку иным нациям, и только; о том, что
народ, размахнувший державу на шестую часть земли, воздвигший города и
храмы, создавший дивную живопись, музыку и высокое искусство слова,
запечатленного в книгах, примитивен, сер и ни на что не гож... На каком
коне, в какую даль ускакать мне от этих речей? Скорей же туда, в
четырнадцатый век, век нашей скорби и славы!
ладана и сандала струился в отодвинутую оконницу. Шум города едва
доносился сюда из-за высокой стены.
Солнечный луч, тонким столбом золотой пыли проникший в покои, коснулся
изузоренных подносов с яблоками, вишеньем и малиновым квасом в
высокогорлом восточном куманце, лукаво тронул серебро божницы, прокрался к
низкому стольцу, и тотчас ослепительные зайчики брызнули от позолоченной
водосвятной чаши - недавнего подарка сына, уехавшего в Орду. Как-то он
там? Мысленно Ксения перенеслась в тверской терем. Увидела резвых внучат:
разбойника Митю, бабкина любимца, и бойкого Сашка - сердце сладко
дрогнуло, как представила себе обоих... Нет, ни в чем не огорчали ее ни
сын, ни невестка Анна. Ксения сама настояла на том, чтобы жить вдали от
них, во Владимире, в Княгинине монастыре, и лишь наезжать порою. Так
спокойнее. Пусть Анна почувствует себя хозяйкою в доме! Лонись сама
заметила - дружинники при ней смотрят только на старую свою госпожу.
Десятый год, а вс° ростовскую невестку девочкой считают - нехорошо. И сыну
так лучше. Пускай привыкает к власти. Ему володеть! С Тохтой сговорит. У
Андрея Городецкого наследников нет. Слышно, старый князь сам благословил
передать владимирский стол Михаилу. Опамятовался при конце-то лет!
Рассказывали, умирал трудно...
перебирала прошедшие годы, годы надежд и тревог. Вспомнилось сперва как
далекое, а потом вдруг с болью той, давешней, когда во время Дюденевой
рати ждала его, одного, единственного! Свою надежду и, теперь может
сказать с гордостью, надежду всей Русской земли. И как в те поры дрожала
над ним! Доехал. Сельский иерей некакий, сказывали, спас, провел,
хоронясь, лесами...
Мережковский Дмитрий
Шилова Юлия
Володихин Дмитрий
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Суворов Виктор