пути объяснив, что им выпала редкая удача: Захария Григорьевич сам прибыл в
монастырь, говорил с настоятелем и выразил желание выслушать Зосиму. Скорым
шагом оба поспешали опять в палаты игумена.
припомнив, что Захарию Овина очень не любят на Софийской стороне, а в доме
Марфы Борецкой - особенно. Однако передумывать было уже поздно.
потревоженным медведем. Дрогнула на темно-зеленом бархате оплечья толстая
золотая цепь. Боярин сидел застегнутый, несмотря на жару, в тяжелом дорогом
охабне с откинутыми и связанными назади рукавами. Продетые в прорезь верхних
пышные рукава нижней рубахи, с парчовыми, затканными серебром наручами, были
ослепительной белизны. Он медленно повернул голову, обозрел порыжелую рясу
Зосимы, подумал и, когда уже угоднику стало невмоготу, неспешно поднялся ему
навстречу. Зосима с облегчением поспешил благословить великого боярина.
одновременно зорко и тяжело (Зосима восчувствовал как бы груз внезапный)
глянул в лицо угоднику, твердо сведя рот, обозрел, просквозив, и, дрогнув в
недоброй улыбке двумя потоками старческого серебра по краям темной, лопатою,
холеной бороды, изронил глухо, как бы нехотя и как бы не для Зосимы, а для
себя предназначая:
сощурился, добавил, уже не вопрошая, а утверждая:
колыхнулась угроза, своя, давняя, на миг даже испугавшая Зосиму своей
беспощадной глубиной.
голосом повелел:
может, Марфа уже купила море себе, ай Новгород еще хозяин своей волости? Ну
а... других плотничан мы тут, с отцом настоятелем, уговорим!
поднял тяжелые глаза на настоятеля:
коли не нам, так и не ей, а монастырю святому!
Решал такие дела Совет господ во главе со степенным посадником, к которому
он и собрался, не мешкая, в тот же час.
оглушаемый то металлическим звоном, то визгом пилы, то стуком топора или
глухими ударами загоняемого клина, Зосима, сопровождаемый все тем же
Данилой, меряя посохом иструшенные поверху, пересохшие бревенчатые мостовые,
миновал, наконец, деловую тесноту Конюховой, Щитной, Молотковской и
Маницыной ремесленных улиц и выбрался на Никитину.
теремов, из дымников, из открытых дверей поварен. А людей, людей! У Данилы
глаза разбегались и уши закладывало от гуда, непривычного после северной
пустынной тишины, сопровождаемой лишь однообразным рокотом моря да глухим
ропотом сосен в ветреные дни. И люди-то разные, есть и чудные, видно, не
нашей земли, в коротких штанах кругами, будто бабий, подоткнутый со всех
сторон подол, в шапках того чуднее: вон у того как мешок завязан на голове и
свисает сбоку на ухо, а впереди - перо! И ткань-то дорогая, видно, уж не от
беды такую надел! А вон тот - в долгом, до пят, и все изузорено, а голова
замотана как полотенцем, верно, из восточной земли, из Индийского царства,
про которое еще в книгах пишется. Спрашивать Зосиму, который почти не глядел
посторонь, Данило остерегался и только, раскрыв рот от изумления, торопясь,
вертел шеей, заглядывая в настежь разверстые ворота усадеб, где кишела
дворовая суета и виднелись вырезные, ярко расписанные крыльца теремов, одно
другого затейнее, одно другого богаче. А каких коней, в каком дорогом уборе
проводили иногда по такому двору! Узда вся в узорном серебре, седло -
золотом жжено, попона - в жемчугах, в шитье... А рядом рваные рубахи,
разбитые поршни: такой же народ, какой они видели вчера у вымола.
Данило подивился: в крестьянскую избу войдешь, дети жмутся за материн подол,
а и на улице в деревне на незнакомого издали поглядят.
кончаетце, они и резвятся, дети! Несмысленны еще.
не обучит никто. А без страха божия да родительска и грамота не в добро! -
строго отвечал Зосима, и Данило замолк, побоясь вопрошать еще, а Зосима
подумал про себя, что и там, на Белом море, не худо бы собирать юных для
обучения чтению церковному и письму. К монастырю от того и уважение
возрастет в мирянах, и прибыток в хозяйстве появится...
Тут и дышалось легче. Вдали, под угором, открылся им опять Волхов,
наполненный судами, и бело-розовый Детинец, блещущий золотою главой Софии,
на той стороне.
свернув в ближайший межулок. Миновали еще два порядка хором, перебрались по
мостику через ручей, наконец вышли на богатую улицу, где еще гуще росли
тополя, еще выше подымались терема с гульбищами и вышками, крытыми цветной
дубовой дранью. Зосима не сразу признал, что это Славкова, боярская улица
Плотницкого конца, столько здесь всего настроили. Новая церковь белела, как
сыр, а ближе нее подымалась новорубленая хоромина вечевая гридница
уличанская. Сюда уже доносился глухой гул, и топот копытный, и выкрики - шум
великого торга новогородского. Но к торгу они не пошли, а, поднявшись выше,
по Пробойной-Плотенской вышли на Рогатицу, где находилась вечевая палата для
обыденных дел и где сейчас чаял Зосима встретить степенного посадника, Ивана
Лукинича.
крестьянским старостой из Подвинья, приехавшим в Новгород по поручению
своего мира, улаживать земельную тяжбу с боярыней Настасьей Степановной, и
даже пригласил того к себе, в Соловецкий монастырь, поклониться мощам
блаженного Савватия, попутно намекнув, что монастырская соль станет тому
дешевле боярской, которую они возят из Неноксы. Староста слыхивал о
монастыре, а соблазненный солью, обещал непременно посетить обитель.
тяжелыми сводами, мимо железных, клепаных дверей хранилища грамот и казны,
поднялись по каменной, исхоженной лестнице в горние, рубленные из дубовых
бревен покои. Впустив Зосиму, позовник тотчас вышел, прикрыв за собой дверь.
старик, в первое мгновение показался угоднику простецом. Негустая желтоватая
бородка и редкие серебряные волосы, стянутые на затылке в узенький хвостик,
обрамляли старчески темное лицо с прямым, чуть покляпым носом и унылыми
складками, сбегающими от глаз к опущенным углам рта. Руки, сухие и
морщинистые, в коричневых пятнах, были еще темнее лица, и лишь одинокий
старинный золотой перстень с печатью на левой говорил о том, что это рука не
плотника, а знатного мужа. Но как только Зосима, благословляя степенного,
глянул ему прямо в глаза, усталые, мудрые и властные, обманное впечатление
простоты разом исчезло и уже не появлялось более.
привыкший властвовать за долгие годы посадничества, но как бы и родившийся с
этим правом, впитавший власть с материнским молоком. Человек, шесть или семь
поколений предков которого вот уже двести лет, то взлетая, то падая в
вечевых бурях своенравной республики, но никогда не теряя посадничьих
званий, правили Новгородом. Внук Василья Есифовича, правнук Есифа
Захарьинича, праправнук великого плотницкого посадника Захарии...
польскому королю Казимиру, правил посольства, руководил ратями, заключал
миры и объявлял войны, старческими сухими руками и поднесь отводивший от
Новгорода крепнущую длань Москвы. И его внешняя простота не хранила ли
отсвет древнего величия, уже не нуждающегося в блеске украшенных одежд?
скромные просьбы (в скромности которых он почему-то, под властным взглядом
внимательных глаз степенного посадника, начал уже и сомневаться), вошел
молодой русый красавец, с решительным, как бы огневым лицом. По обращению к
нему Ивана Лукинича, назвавшего юношу Назарием, Зосима понял, что это именно
тот вечевой подвойский, коего упомянул в разговоре онтоновский келарь, как:
"Юного, но украшенного талантами и мудростию, како же отеческой, тако же и
немецкия земли, понеже ездих и учахуся за морем, у немец". Человека,
который, ежели захочет, как пояснил келарь, очень может помочь Зосиме.
сочувствия. Назарий отнесся к нему без всякого интереса, сказал несколько
слов Ивану Лукиничу про какого-то немца и вскоре вышел.
ему и никем не названный, небрежно протянув вперед ноги в обшитых жемчугом
мягких тимовых сапогах, большеносый, с выпирающим вперед бодливым лбом, и
хоть и молчал, но явно взирал неодобрительно. На свою беду Зосима не знал,
что это был известный славенский боярин Иван Офонасович, по прозванию Немир,
сват Марфы и ярый сторонник Борецких.
Каргалов Вадим
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Посняков Андрей
Орлов Алекс
Березин Федор