Чтение 5–й страницы книги ~Досье беглеца~

понял и не обиделся, сказав: "Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь.
Верно, я этого не стою -- по многим моим глупостям".

У Пущина были основания для скрытности. Много лет спустя, пройдя
каторгу, он спрашивает себя: что было бы с Пушкиным, привлеки он его тогда к
тайному обществу? Сибирь, если бы и не иссушила его талант, то не дала бы
развиться. Пушкину, по мнению Пущина, необходимо было разнообразие, "простор
и свобода, для всякого человека бесценные, для него были сверх того
могущественнейшими вдохновениями. В нашем же тесном и душном заточении
природу можно было видеть только через железную решетку, а о живых людях
разве только слышать". Оставим в стороне вопрос о том, был ли бывший
заключенный Пущин свободен от внутренней цензуры, когда писал воспоминания.
Но почему у него не возникло вопроса: а предложи он Пушкину быть членом
тайного сообщества, Пушкин согласился бы? Соответствовало ли это его планам?
И, думается, отрицательный ответ на эти вопросы более отвечает истине. Для
Пущина неволя была впереди, для поэта она была реальностью, от которой надо
было бежать.

Пущин был скрытен с другом, а Пушкину скрывать нечего. Наоборот, ему
нужен дельный совет давнего друга. Вот почему нам кажется, что тема бегства
из России висела в воздухе во время пребывания Пущина в Михайловском.
Косвенное доказательство в том, что он привез и они читали рукопись
грибоедовского "Горе от ума".

Пушкин еще раньше в письме к Вяземскому интересовался комедией
Грибоедова, в которой (до Пушкина дошли слухи) выведен Чаадаев. Читая,
слушая, споря, Пушкин видел перед собой автора, который презирал окружающую
его реальность не меньше, чем он сам. Понимал ли Пушкин то, что позже
сформулирует Грибоедов: горстка прапорщиков не перевернет Россию? Впрочем,
он и сам мог высказать подобную мысль. А где же выход? Грибоедов указал его
недвусмысленно: "Бегу, не оглянусь..."

Сто лет спустя Николай Бердяев определит образ русского интеллигента
так: "Русский скептик есть западный в России тип". Если воздуха не хватает,
для интеллигентного человека остается один выход. Литературная концепция
наложилась на жизненную. Грибоедов эту ситуацию описал: "И вот та родина...
Нет, в нынешний приезд, я вижу, что она мне скоро надоест". Практически
Пушкин копировал Чацкого: "Карету мне, карету! Пойду искать по свету, где
оскорбленному есть чувству уголок". Только сделать это надо было, в отличие
от Чацкого, тихо.

Пушкин нуждался в помощи друзей, а ни брат, ни Дельвиг не приезжали.
Пущин же видел положение русского интеллигента в ином свете: он думал о
переустройстве России и своем месте в этом процессе. Ни практических
советов, ни помощи в финансировании предприятия Пущин предложить не мог,
кроме банального совета попытаться выхлопотать разрешение.

Могли они также, по-видимому, договориться, что Пущин подаст сигнал,
чтобы Пушкин тихо прикатил в Москву. Это не наша гипотеза: Анна Ахматова
заметила, что задуманный как раз в это время Дон Гуан приезжает тайно в
столицу, чтобы повидать друзей, и это, по ее мнению, несомненная параллель с
биографическим эпизодом сочинителя. Как это часто бывает, творческое
воображение поэта опережало, а иногда и вообще заменяло непосредственные
поступки. Сам Пушкин в это время разбил руку: лошадь поскользнулась на льду,
и он упал.

С легальным отъездом было не так легко, как друзья могли предполагать.
Пущин из конспирации поехал не специально к Пушкину: целью поездки было
навестить сестру, Екатерину Набокову. И все-таки во время пребывания Пущина
в Михайловском явился священник Иона, дабы проверить поведение хозяина и
гостя, а затем сообщить по инстанциям. В результате полиция, правда, спутав
Ивана Пущина с соседом поэта Павлом Пущиным, который хотел в то время
поехать за границу, разрешения на поездку последнему не выдала. Полиция
ошибалась, но следила внимательно.

Серьезно ли поэт готовился к отъезду? Пушкин подчеркивал, что относится
к литературе как к явлению универсальному. Словно вспомнив детство, он
написал стихотворение по-французски: может быть, готовился к творческой
деятельности в новой стране? О чем эти стихи? О розе, которая отделилась от
родного стебля,-- вполне прозрачная аналогия. На практике же Пушкин не рвал
деловые связи, он беспокоился о публикациях в Петербурге и Москве, об
ошибках и пропусках, отправил к Плетневу в Петербург поправки к "Евгению
Онегину". Поэт жил по возможности полной жизнью, проводил время то в
Тригорском, то с Ольгой, дочерью приказчика Калашникова, и она уже
забеременела от него. Калашников стал в это время нужным человеком, и Пушкин
ему доверял. Он возил письма в Петербург: три дня туда и столько же обратно,
и письма эти миновали, таким образом, почту. Возил он также рукописи, книги
и вещи, которые Лев посылал в Михайловское.

Через три или четыре дня после приезда Пущина Вульф должен был уехать в
Дерпт на следующий семестр, а окончательное решение не приняли и даже не
договорились о шифре для переписки. Одной из нерешенных загадок пушкинистики
остается исчезновение всех писем Вульфа, которые он посылал Пушкину.
Существует предположение, что письма эти, содержащие нежелательные для
постороннего глаза сведения, Пушкин сжег вместе с другими своими бумагами,
когда ждал обыска.

Простившись с Пущиным и Вульфом, поэт сидит у моря и ждет погоды, как
он сам написал в письме. Брат так и не прибыл. Родители и друзья отговорили
Льва Сергеевича ехать, запугав строгими карами, которым он мог подвергнуться
за помощь брату в бегстве за границу. Пушкин пытается доказать Льву, что
брат за брата не ответчик. "Твои опасения насчет приезда ко мне вовсе
несправедливы,-- пишет он в конце января или начале февраля 1825 года.-- Я
не в Шлиссельбурге, а при физической возможности свидания лишить оного двух
братьев была бы жестокость без цели, следственно вовсе не в духе нашего
времени, ни...". Строчка осталась не оконченной, мы можем лишь гадать, что
еще поэт имел в виду.

Но Лев имел основания испугаться. В дни, когда Пушкин отправляет из
Михайловского это письмо, в Петербурге выходит отдельной книжкой первая
глава "Евгения Онегина", написанная еще в Кишиневе и Одессе. В ней черным по
белому было написано:

Когда ж начну я вольный бег?

Пора покинуть скучный брег

Мне неприязненной стихии...

Открывается книга посвящением помощнику в побеге брату Льву. В письмах
Пушкин полон уверенности, что на русском Парнасе скоро произойдут перемены.
Не очень понятно, о каких переменах идет речь. Между тем Жуковский писал
Пушкину: "По данному мне полномочию предлагаю тебе первое (подчеркнуто
Жуковским.-- Ю.Д.) место на Русском Парнасе". От первого места Пушкин
отказывается. Вместо этого он назначает сам себя министром иностранных дел
на Парнасе, что более соответствует его интересам, а на Русском Парнасе он
оставляет вместо себя Рылеева. В этой игре словами, кажется нам, тоже
отразились мысли Пушкина о бегстве.

¶Глава третья. ЛЕГАЛЬНО, ДЛЯ ОПЕРАЦИИ§

Если бы Царь меня до излечения отпустил за границу, то это было бы
благодеяние, за которое я вечно был ему и друзьям моим благодарен.

Пушкин -- Жуковскому, между 20 и 25 апреля 1825.

Во время Рождественских каникул в разговорах с Алексеем Вульфом Пушкин
то и дело возвращался к вариантам отъезда. Примерно в то же время он
сочиняет несколько странное произведение, которое он никак не озаглавил, но
которое названо пушкинистами "Воображаемый разговор с Александром I".
Разумеется, опубликован этот набросок не был. С трудом расшифрованный
текстологами черновик в сочинениях Пушкина печатается сплошным потоком, без
абзацев. Между тем в нем звучит явный диалог царя с поэтом о поведении
последнего.

Разговор идет дружеский и непринужденный, но строгий. Поразительно то,
что поэт предвидел разговор, состоявшийся с царем, правда, с другим, полтора
года спустя. В рукописи соседствуют мысли, противоречащие одна другой. Но
самое интересное для нас видится в конце. Сперва Пушкин написал, что он
сделал бы с поэтом на месте царя Александра: "Я бы тут отпустил А.Пушкина".
Заветное желание оформилось в своего рода записанный сон: отпустить, конечно
же, за границу. Затем Пушкин зачеркнул эту мысль и написал, что император бы
"рассердился и сослал его в Сибирь". Было предположение, что воображаемый
разговор с царем мог быть написан Пушкиным специально для друзей. Такова
мысль С.М.Бонди.

Трудно ответить на вопрос, насколько серьезной была альтернатива ссылки
поэта в Сибирь: все-таки времена для дворянства изменились. Чтобы выбраться
из России, у Пушкина каждый раз были два варианта: легальный и тайный.
Каждый раз, испытав тщетность одного, он, естественно, обращался к другому.
Переходы эти сопровождались унынием, упадком сил, потерей уверенности.
Подчас неверие в достижение результата приходило еще до очередной попытки.
Вот и теперь, весной 1825 года, состояние у него не очень хорошее, но все же
лучше, чем он описывает друзьям: "у меня хандра и нет ни единой мысли в
голове моей" (Вяземскому). "Тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в
деревне. Скука есть одна из принадлежностей мыслящего существа. Как быть?"
(Рылееву). Пушкин сгущает краски, чтобы заставить тех друзей, на которых он
возложил определенные поручения, действовать, не тянуть.

В сущности, в это время он пытается осуществить и легальный, и
нелегальный способы одновременно. Настроение портит лишь растянутость
ожидания, невыполняемость просьб, срыв сроков, о которых договаривались. Он
спешит срочно получить три тысячи рублей за стихотворения, переизданные без
его ведома. "Хотел бы я также иметь,-- просит заговорщик у брата,-- "Новое
издание Собрания русских стихотворений", да дорого 75 р. Я и за всю Русь
столько не даю". "Писал ли я тебе о калошах? не надобно их". В самом деле,