Чтение 5–й страницы книги ~Маслав~

усиливаясь подняться.

- В дорогу!

Тихая и спокойная ночь сменилась пасмурным утром, ветер, словно
разбуженный, снова, как вчера, погнал облака. Сначала пронеслись
маленькие, румяные посланники зари, а за ними потянулась целая вереница
серых, сливавшихся в огромные клубки, изрезанные по краям, и вот все небо,
затянулось как будто печальной полотняной пеленой, а по ней клубились и
свивались все новые громады туч. Ветер принялся подметать и землю,
опрокидывая кое-где обуглившиеся части строений; они падали на пепелище, а
дым и смрад неслись вверх и распространялись далеко вокруг.

Холодный западный ветер принудил всех подняться с земли. Надо было
позаботиться о более удобном убежище.

В этой гдецкой болотистой, отовсюду открытой, низине, всякое
нападение грозило опасностью; негде было укрыться, нельзя защищаться.
Гораздо выгоднее было схорониться в ближних лесах.

Первыми встали братья Доливы, которым надо было попоить коней.

Дембец тоже приготовился разложить костер, чтобы подкрепить теплой
пищей хотя бы раненого Лясоту и закостеневшего от холода старца. Мшщуй,
встав с места, хотел прикрыть своим плащом отца Яна, но, наклонившись над
ним, заметил, что лицо его было мертвенно бледно, и, приложив руку к его
голове, убедился, что Капеллан был мертв. Он должно быть, умер спокойно,
точно с молитвой на устах, руки его были сложены вместе на книжке, которую
он вынес из костела. Эта книжка была единственным наследством, оставшимся
после него.

Мшщуй не был ни удивлен, ни огорчен этой смертью: для отца Яна она
была благодеянием, для путников освобождением от тяжести, с которой они не
знали, как справиться. Переговорив с братом и убедившись окончательно, что
отец Ян умер и совершенно закостенел, Мшщуй занялся прежде всего
погребением старца. Нельзя же было оставить труп на съедение диким зверям
и воронам; на общем совете решено было похоронить его в костельном склепе,
из которого он вчера вышел к ним.

Дембец предлагал им свою помощь в этом богоугодном деле, но братья
послали его присмотреть за конями, а сами, подняв труп за голову и ноги, в
молчании отправились на рассвете к развалинам костела, находившегося
неподалеку оттуда.

Здесь, как бы готовясь принять бренные останки капеллана, ждал его
раскрытый дубовый гроб, из которого грабители вытащили мертвеца... В этот
гроб братья благоговейно опустили отца Яна и прикрыли его на вечное
отдохновение тяжелой крышкой. Потом, задвинув каменной плитой, закрывавшей
раньше вход в гробницу, отверстие под землей, вернулись к сожженной хате.
Лясота, давно уже проснувшийся, смотрел с каким-то каменным равнодушием на
все, что происходило вокруг него; так смотрят люди, перенесшие большое
горе: он не скорбел о чужой смерти и не побоялся бы своей собственной.

Дембец, стоя на коленях, варил что-то в горшке, кони были напоены, и
хоть не нашли обильной пищи в наполовину выжженных оградах, все же
выглядели бодрее, чем накануне.

Утро, сначала пасмурное, начинало светлеть, когда братья Доливы
собрались двинуться в путь. Лясота еще лежал, подперев голову рукою.

- Отец, - обратился Мшщуй к старику, который, по-видимому, и не думал
о путешествии, - нам надо ехать, и вы должны ехать с нами.

Лясота покачал головой.

- Дайте мне спокойно умереть, - произнес он едва слышным голосом. - К
чему столько мучиться, только для того, чтобы спасти жизнь, которая ни на
что уж не нужна. Если бы я мог владеть руками!

- Но мы вас здесь не оставим! - вскричал Мшщуй.

- Ксендзу Господь закрыл глаза, Он поможет и мне умереть здесь, -
сказал старик.

- Видно, Бог не хочет этого, если спас вам жизнь, - прибавил другой
брат.

Доливы не захотели предоставить старика его участи и, почти силою
подняв его, посадили на коня, у которого раны уже присохли. Дембец
деятельно помогал им. Все двинулись в путь, оставляя за собой сгоревший
поселок, которому уж никогда, видно, не суждено было достигнуть прежнего
богатства и значения. Проезжая мимо селения, все еще раз оглянулись назад,
созерцая странную картину разрушения.

Гдечь был в то время ярким образом всей Польши, сожженной и
разрушенной, разграбленной и пустой, а, вдобавок, не имевшей верховного
вождя. И болело сердце у тех, кто видел ее еще недавно полной жизни и
веселья, залитой шумной толпой, сновавшей по всем улицам - с богатыми
усадьбами, с костелами, в которых раздавались звуки гимнов. Теперь город
молчал, как огромное кладбище, вороны носились над развалинами, ища
недогнивших еще трупов, а обезумевшая чернь уничтожала все, что еще
уцелело после погрома.

В мрачном молчании путники проехали мимо разрушенного замка и
направились по дороге к лесу.

Окрестности были совершенно безлюдны, все, кому удалось спастись от
чехов, скрывались в лесах. И наши путники почувствовали себя в
сравнительной безопасности, когда очутились среди деревьев. Здесь не легко
было выбрать дорогу, хотя все хорошо знали местность. Самая большая
тропинка была неудобна для беглецов, потому что на ней легко могли
встретиться с вооруженными отрядами или с чехами, бродившими по всей
стране.

Вооруженная чернь не давала пощады рыцарям, а чехи - брали в неволю.
Следовательно, они должны были свернуть с главной дороги и ехать прямо
лесом, а Мшщуй, который любил охотиться, уверял, что он сумеет вывести
всех к Висле, руководясь корою деревьев. Не было иного пути, как только
ехать за Вислу, хотя в спокойствие, которое будто бы там царствовало,
никто не верил, никто не мог поручиться за безопасность, а четверо
беглецов, из которых один был беззащитен, а другой изранен и истощен
голодом, не могли обороняться даже против небольшой кучки людей.

Вся пища, которую они имели, заключалась в мешке, который нес на
плечах Дембец, а братья Доливы везли остатки в своих торбах, привешенных к
седлам, а всего этого могло хватить не на долго. Осталась только надежда
на Провидение.

В лесной чаще осень еще не произвела таких опустошений, как на
опушке: здесь уцелело много листьев, травы и зелени, и ветер был не так
силен. Проехав лесную опушку и вступив в чащу, путники поехали медленнее,
внимательно прислушиваясь и чувствуя себя в безопасности. Впереди ехал
Мшщуй, показывая дорогу, за его конем шел Дембец, за ним, опустив поводья,
похожий на живого мертвеца, тащился на коне Лясота, а Вшебор замыкал
шествие.

Раза два или три у них из-под ног выскочил зверь, но никто не
соблазнился им; гнаться за ним было невозможно, а бросить в него копьем -
не попадешь. И только несколько часов спустя Мшщую удалось удачно попасть
копьем в молоденькую серну, выбежавшую из леса и в испуге остановившуюся
перед ними. Дембец побежал за нею и догнал раненое животное. Это была
хорошая добыча и, добравшись до полянки, чтобы дать корм и отдых коням,
они могли изжарить себе мяса, которого уже давно не ели.

В лесной чаще ничто не обнаруживало присутствия людей, всюду царило
молчание, и хотя Мшщуй для безопасности прислушивался, лежа ухом к земле,
он не услышал ничего, что могло бы пробудить опасение. Переждав, пока кони
вволю наелись хорошей травы, напились воды в ручье и посвежели, путники
двинулись дальше.

Дорога шла почти все время бором, самой его чащей, в том направлении,
где по уверениям Мшщуя, который уже высчитал дни и часы, когда они
достигнут цели, - протекала Висла. Никто не оспаривал его, потому что он
лучше других знал эти места, и имел вид человека, уверенного в себе.
Лясота был ко всему равнодушен, он послушно следовал за другими, ни о чем
не расспрашивая и почти не замечая окружающего. Делал то, что ему
говорили, и, как бы лишившись собственной воли, позволял поить и кормить
себя, но сам ничего не просил. Спутники его заботились о нем, не удивляясь
его состоянию; они знали, что он потерял семью, и видели, что и в нем
самом оставалось уж немного жизни.

День уже склонялся к вечеру, когда Мшщуй, медленно ехавший впереди и
зорко вглядывавшийся вдаль, чтобы вовремя заметить опасность, дал знак
остальным, чтобы они остановились. Всадники сдержали коней и
насторожились. Мшщуй, сойдя со своего коня, пошел, наклонившись, вперед, а
потом пополз на животе.

Сквозь ветви деревьев, с которых уже облетела часть листьев, на
лужайке, у подножия дуба, виднелось что-то, чего нельзя было хорошо
разглядеть. Как будто белело платье, обнаруживавшее присутствие людей.
Мшщуй тихонько подкрался к самому стволу старого дерева, но тут,
оглядевшись хорошенько, смело встал на ноги.

Ехавшие за ним догадались, что бояться нечего. Он кивнул и им, чтобы
подъезжали ближе.

Зрелище, которое открылось перед ними, поразило всех, но возбудило в
них не страх, а жалость. У подножья сидела с распущенными волосами
прелестная девушка лет пятнадцати. Но этот свежий цветочек уже согнулся
под дуновением какого-то резкого ветра; на бледном личике рисовалось
глубокое страдание. Подняв глаза к небу, она сидела так, неподвижная, как
статуя. Из голубых глаз медленно текли струйки слез, текли и засыхали на
лице, и только две крупных, как жемчужины, слезы блестели, не высыхая.
Руки ее были подложены под голову и опирались на дерево, а на коленьях у
нее лежала другая женщина, покрытая какой-то одеждой, так что головы ее не
было видно, спящая, больная или просто усталая. Около двух женщин валялись