кие легонькие сапожки, что их впору было царскому сыну носить; и всего
страшнее и праздничнее было за садом, в заброшенной бане, где хранилось
двойное зеркальце в тяжелой серебряной оправе, - за садом, куда, пока
еще все спали, по росистым зарослям, тайком бежала Наташка, чтоб насла-
диться обладанием своего сокровища, вынести его на порог, раскрыть при
жарком утреннем солнце и насмотреться на себя до головокруженья, а потом
опять скрыть, схоронить и опять бежать, прислуживать все утро тому, на
кого она и глаз поднять не смела, для кого она, в безумной надежде пон-
равиться, и заглядывалась-то в зеркальце.
лась позором и стыдом, которому нет имени, как думала Наташка... Кончи-
лась тем, что сам же Петр Петрович приказал остричь, обезобразить ее,
принаряжавшуюся, сурьмившую брови перед зеркальцем, создавшую какую-то
сладкую тайну, небывалую близость между ним и собой. Он сам открыл и
превратил ее преступление в простое воровство, в глупую проделку дворо-
вой девчонки, которую, в затрапезной рубахе, с лицом, опухшим от слез,
на глазах всей дворни, посадили на навозную телегу и, опозоренную, вне-
запно оторванную от всего родного, повезли на какой-то неведомый, страш-
ный хутор, в степные дали. Она уже знала: там, на хуторе, она должна бу-
дет стеречь цыплят, индюшек и бахчи; там она спечется на солнце, забытая
всем светом; там, как годы, будут долги степные дни, когда в зыбком ма-
реве тонут горизонты и так тихо, так знойно, что спал бы мертвым сном
весь день, если бы не нужно было слушать осторожный треск пересохшего
гороха, домовитую возню наседок в горячей земле, мирно-грустную перек-
личку индюшек, не следить за набегающей сверху, жуткой тенью ястреба и
не вскакивать, не кричать тонким протяжным голосом: "Шу-у!.." Там, на
хуторе, чего стоила одна старуха-хохлушка, получившая власть над ее
жизнью и смертью и, верно, уже с нетерпением поджидавшая свою жертву!
Единственное преимущество имела Наташка перед теми, которых везут на
смертную казнь: возможность удавиться. И только одно это и поддерживало
ее на пути в ссылку, - конечно, вечную, как полагала она.
до того ей было. Она думала или, скорее, чувствовала одно: жизнь конче-
на, преступление и позор слишком велики, чтобы надеяться на возвращение
к ней! Пока еще оставался возле нее близкий человек, Евсей Бодуля. Но
что будет, когда он сдаст ее с рук на руки хохлушке, переночует и уедет,
навеки покинет ее в чужой стороне? Наплакавшись, она захотела есть. И
Евсей, к удивлению ее, взглянул на это очень просто и, закусывая, разго-
варивал с ней так, как будто ничего не случилось. А потом она заснула -
и очнулась уже в городе. И город поразил ее только скукой, сушью, духо-
той да еще чем-то смутно-страшным, тоскливым, что похоже было на сон,
который не расскажешь. Запомнилось за этот день только то, что очень
жарко летом в степи, что бесконечнее летнего дня и длиннее больших дорог
нет ничего на свете. Запомнилось, что есть места на городских улицах,
выложенные камнями, по которым престранно гремит телега, что издалека
пахнет город железными крышами, а среди площади, где отдыхали и кормили
лошадь, возле пустых под вечер "обжорных" навесов, - пылью, дегтем, гни-
ющим сеном, клоки которого, перебитые с конским навозом, остаются на
стоянках мужиков. Евсей отпряг и поставил лошадь к телеге, к корму;
сдвинул на затылок горячую шапку, вытер рукавом пот и, весь черный от
зноя, ушел в харчевню. Он строго-настрого приказал Наташке "поглядывать"
и, в случае чего, кричать на всю площадь. И Наташка сидела, не двигаясь,
не сводила глаз с купола тогда только что построенного собора, огромной
серебряной звездой горевшего где-то далеко за домами, - сидела до тех
пор, пока не вернулся жующий, повеселевший Евсей и не стал, с калачом
под мышкой, снова заводить лошадь в оглобли.
он, обращаясь не то к лошади, не то к Наташке. Ну, да авось не удавят!
Авось не на пожар... Я и назад гнать не стану, - мне, брат, барская ло-
шадь подороже твоего хайла, - говорил он, уже разумея Демьяна. - Разинул
хайло: "Ты у меня смотри! Я, в случае чего, догляжусь, что у тебя в
портках-то..." А-ах! - думаю... Взяла меня обида поперек живота! С меня,
мол, господа, и те еще не спускали порток-то... не тебе чета, чернонёбо-
му. - "Смотри!" - А чего мне смотреть? Авось не дурей тебя. Захочу - и
совсем не ворочусь: девку доправ-лю, а сам перекрещусь да потуда меня и
видели... Я и на девку-то дивуюсь: чего, дура, затужила? Ай свет клином
сошелся? Пойдут чумаки либо старчики какие мимо хуторя - только слово
сказать: в один мент за Ростовым-батюшкой очутишься... А там и поминай
как звали!
бегстве. Телега заскрипела и закачалась. Евсей смолк и повел лошадь к
колодцу среди площади. Там, откуда приехали, опускалося солнце за
большой монастырский сад, и окна в желтом остроге, что стоял против мо-
настыря, через дорогу, сверкали золотом. И вид острога на минуту еще
больше возбудил мысль о бегстве. Вона, и в бегах живут! Только вот гово-
рят, что старчики выжигают ворованным девкам и ребятам глаза кипяченым
молоком и выдают их за убогеньких, а чумаки завозят к морю и продают на-
гайцам... Случается, что и ловят господа своих беглых, забивают их в
кандалы, в острог сажают... Да авось и в остроге не быки, а мужики, как
говорит Герваська!
чем удавиться! Да смолк, отрезвел и Евсей.
грядку телеги.
ремела по камням... "Ах, лучше-то всего было бы назад повернуть ее, - не
то думала, не то чувствовала Наташка, - повернуть, доскакать до Суходола
- и упасть господам в ноги!" Но Евсей погонял. Звезды за домами уже не
было. Впереди была белая голая улица, белая мостовая, белые дома - и все
это замыкалось огромным белым собором под новым беложестяным куполом, и
небо над ним стало бледно-синее, сухое. А там, дома, в это время уже ро-
са падала, сад благоухал свежестью, пахло из топившейся поварской; дале-
ко за равнинами хлебов, за серебристыми тополями на окраинах сада, за
старой заветной баней догорала заря, а в гостиной были отворены двери на
балкон, алый свет мешался с сумраком в углах, и желто-смуглая, черногла-
зая, похожая и на дедушку и на Петра Петровича барышня поминутно оправ-
ляла рукава легкого и широкого платья из оранжевого шелка, пристально
смотрела в ноты, сидя спиной к заре, ударяя по желтым клавишам, наполняя
гостиную торжественно-певучими, сладостно-отчаянными звуками полонеза
Огинского и как будто не обращая никакого внимания на стоявшего за нею
офицера - приземистого, темноликого, подпиравшего талию левой рукою и
сосредоточенно-мрачно следившего за ее быстрыми руками...
Наташка в такие вечера с замиранием сердца и бежала в холодный, росистый
сад, забивалась в глушь крапивы и остро пахнущих, сырых лопухов и стоя-
ла, ждала несбыточного, - того, что сойдет с балкона барчук, пойдет по
аллее, увидит ее и, внезапно свернув, приблизится к ней быстрыми шагами
- и она не проронит от ужаса и счастья ни звука...
представлялся прежде чем-то волшебным. И Наташка с болезненным удивлени-
ем глядела на разряженный народ, идущий взад и вперед по камням возле
домов, ворот и лавок с раскрытыми дверями... "И зачем поехал тут Евсей,
- думала она, - как решился он греметь тут телегой?"
пыльным косогорам, мимо черных кузниц, мимо гнилых мещанских лачуг...
Опять знакомо запахло пресной теплой водой, илом, полевой вечерней све-
жестью. Первый огонек блеснул вдали, на противоположной горе, в одиноком
домишке близ шлагбаума... Вот и совсем выбрались на волю, переехали
мост, поднялись к шлагбауму - и глянула в глаза каменная, пустынная до-
рога, смутно белеющая и убегающая в бесконечную даль, в синь степной
свежей ночи. И лошадь пошла мелкой рысцой, а миновав шлагбаум, и совсем
шагом. И опять стало слышно, что тихо, тихо ночью и на земле и в небе,-
только где-то далеко плачет колокольчик. Он плакал все слышнее, все пе-
вучее и слился наконец с дружным топотом тройки, с ровным стуком бегущих
по шоссе и приближающихся колес... Тройкой правил вольный молодой ямщик,
а в бричке, уткнувши подбородок в шинель с капюшоном, сидел офицер. По-
равнявшись с телегой, на мгновение поднял он голову - и вдруг увидела
Наташка красный воротник, черные усы, молодые глаза, блеснувшие под кас-
кой, похожей на ведерко... Она вскрикнула, помертвела, потеряла созна-
ние...
нежности, которая молнией прошла ее нервное дворовое сердце, она вдруг
поняла, чего она лишилась: близости к нему... Евсей кинулся поливать ее
стриженую, отвалившуюся голову водой из дорожного жбана.
ву за грядку телеги. Евсей торопливо подложил под ее холодный лоб ла-
донь...
спине и смотрела на звезды. Перепугавшийся Евсей молчал, думая, что она
уснула, - только головой покачивал, - и погонял, погонял. Телега тряс-
лась и убегала. А девчонке казалось, что у нее нет тела, что теперь у
нее - одна душа. И душе этой было "так хорошо, ровно в царстве небес-
ном"...
в степь, в глушь, еще более заповедную, чем глушь Суходола, увезла она
любовь свою, чтобы там, в тишине и одиночестве, побороть первые, сладкие
и жгучие муки ее, а потом надолго, навеки, до самой гробовой доски схо-
ронить ее в глубине своей суходольской души.
Конюшевский Владислав
Мурич Виктор
Пехов Алексей
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Посняков Андрей