Чтение 5–й страницы книги ~Коновалов~

Разину. Казалось, что какие-то узы крови, неразрывные, не остывшие за три
столетия, до сей поры связывают этого босяка со Стенькой и босяк со всей
силой живого, крепкого тела, со всей страстью тоскующего без "точки" духа
чувствует боль и гнев пойманного триста лет тому назад вольного сокола.

- Да читай, Христа ради!

Я читал, возбужденный и взволнованный, чувствуя, как бьется мое сердце, и
вместе с Коноваловым переживая Стенькину тоску. И вот мы дошли до пыток.

Коновалов скрипел зубами, и его голубые глаза сверкали, как угли. Он
навалился на меня сзади и тоже не отрывал глаз от книги. Его дыхание шумело
над моим ухом и сдувало мне волосы с головы на глаза. Я встряхивал головой
для того, чтобы отбросить их. Коновалов увидел это и положил мне на голову
свою тяжелую ладонь.

"Тут Разин так скрипнул зубами, что вместе с кровью выплюнул их на
пол..."

- Будет!.. К черту! - крикнул Коновалов и, вырвав у меня из рук книгу,
изо всей силы шлепнул ее об пол и сам опустился за ней.

Он плакал, и так как ему было стыдно слез, он как-то рычал, чтобы не
рыдать. Он спрятал голову в колени и плакал, вытирая глаза о свои грязные
тиковые штаны.

Я сидел перед ним на ларе и не знал, что сказать ему в утешение.

- Максим! - говорил Коновалов, сидя на полу. - Страшно! Пила... Сысойка.
А потом Стенька... а? Какая судьба!.. Зубы-то как он выплюнул!.. а?

И он весь вздрагивал.

Его особенно поразили выплюнутые Стенькой зубы, он то и дело, болезненно
передергивая плечами, говорил о них.

Мы оба с ним были как пьяные под влиянием вставшей перед нами мучительной
и жестокой картины пыток.

- Ты мне ее еще раз прочитай, слышишь? - уговаривал меня Коновалов,
подняв с полу книгу и подавая ее мне. - А ну-ка, покажи, где тут написано
насчет зубов?

Я показал ему, и он впился глазами в эти строки.

- Так и написано: "зубы свои выплюнул с кровью"? А буквы те же самые, как
и все другие... Господи! Как ему больно-то было, а? Зубы даже... а в конце
там что еще будет? Казнь? Ага! Слава те, господи, все-таки казнят человека!

Он выразил эту радость с такой страстью, с таким удовлетворением в
глазах, что я вздрогнул от этого сострадания, так сильно желавшего смерти
измученному Стеньке.

Весь этот день прошел у нас в странном тумане: мы все говорили о Стеньке,
вспоминая его жизнь, песни, сложенные о нем, его пытки. Раза два Коновалов
запевал звучным баритоном песни и обрывал их.

Мы с ним стали еще ближе друг к другу с этого дня.

Я еще несколько раз читал ему "Бунт Стеньки Разина", "Тараса Бульбу" и
"Бедных людей". Тарас тоже очень понравился моему слушателю, но он не мог
затемнить яркого впечатления от книги Костомарова. Макара Девушкина и Варю
Коновалов не понимал. Ему казался только смешным язык писем Макара, а к Варе
он относился скептически.

- Ишь, ты, ластится к старику! Хитрая!.. А он - экое чучело! Однако брось
ты, Максим, эту канитель! Чего тут? Он к ней, она к нему... Портили
бумагу... ну их к свиньям на хутор! Не жалостно и не смешно: для чего
писано?

Я напоминал ему подлиповцев, но он не соглашался со мной.

- Пила и Сысойка - это другая модель! Они люди живые, живут и бьются... а
эти чего? Пишут письма... скучно! Это даже и не люди, а так себе, одна
выдумка. Вот Тарас со Стенькой, ежели бы их рядом... Батюшки! Каких они
делов натворили бы. Тогда и Пила с Сысойкой - взбодрились бы, чай?

Он плохо понимал время, и в его представлении все излюбленные им герои
существовали вместе, только двое из них жили в Усолье, один в "хохлах", один
на Волге... Мне с трудом удалось убедить его, что если бы Сысойка и Пила
"съехали" вниз по Каме, они со Стенькой не встретились бы, и если бы Стенька
"дернул через донские казаки в хохлы", он не нашел бы там Бульбу.

Это огорчило Коновалова, когда он понял, в чем дело. Я попробовал
угостить его пугачевским бунтом, желая посмотреть, как он отнесется к
Емельке. Коновалов забраковал Пугачева.

- Ах, шельма клейменая, - ишь ты! Царским именем прикрылся и мутит...
Сколько людей погубил, пес!.. Стенька? - это, брат, другое дело. А Пугач -
гнида и больше ничего. Важное кушанье! Вот вроде Стеньки нет ли книжек?
Поищи... А этого телячьего Макара брось - незанимательно. Уж лучше ты еще
раз прочти, как казнили Степана...

В праздники мы с Коноваловым уходили за реку, в луга. Мы брали с собой
немного водки, хлеба, книгу и с утра отправлялись "на вольный воздух", как
называл Коновалов эти экскурсии.

Нам особенно нравилось бывать в "стеклянном заводе". Так почему-то
называлось здание, стоявшее недалеко от города в поле. Это был трехэтажный
каменный дом с провалившейся крышей, с изломанными рамами в окнах, с
подвалами, все лето полными жидкой пахучей грязи. Зеленовато-серый,
полуразрушенный, как бы опустившийся, он смотрел с поля на город темными
впадинами своих изуродованных окон и казался инвалидом-калекой, обиженным
судьбой, изринутым из пределов города, жалким и умирающим. В половодье этот
дом из года в год подмывала вода, но он, весь от крыши до основания покрытый
зеленой коркой плесени, несокрушимо стоял, огражденный лужами от частых
визитов полиции, - стоял и, хотя у него не было крыши, давал кров разным
темным и бесприютным людям.

Их всегда было много в нем; оборванные, полуголодные, боящиеся солнечного
света, они жили в этой развалине, как совы, и мы с Коноваловым были среди
них желанными гостями, потому что и он и я, уходя из пекарни, брали по
караваю белого хлеба, дорогой покупали четверть водки и целый лоток
"горячего" - печенки, легкого, сердца, рубца. На два-три рубля мы устраивали
очень сытное угощение "стеклянным людям", как их называл Коновалов.

Они платили нам за эти угощения рассказами, в которых ужасная, душу
потрясающая правда фантастически перепутывалась с самой наивной ложью.
Каждый рассказ являлся пред нами кружевом, в котором преобладали черные нити
- это была правда, и встречались нити ярких цветов - ложь. Такое кружево
падало на мозг и сердце и больно давило и то и другое, сжимая его своим
жестким, мучительно разнообразным рисунком. "Стеклянные люди" по-своему
любили нас - я часто читал им разные книги, и почти всегда они внимательно и
вдумчиво слушали мое чтение.

Знание жизни у них, вышвырнутых за борт ее, поражало меня своей глубиной,
и я жадно слушал их рассказы, а Коновалов слушал их для того, чтобы
возражать против философии рассказчика и втянуть меня в спор.

Выслушав историю жизни и падения, рассказанную каким-нибудь фантастически
разодетым субъектом, с физиономией человека, которому никак уж нельзя
положить пальца в рот, - выслушав такую историю, всегда носящую характер
оправдательно-защитительной речи, Коновалов задумчиво улыбался и
отрицательно покачивал головой. Это замечали.

- Не веришь, Леса? - восклицал рассказчик.

- Нет, верю... Как можно не верить человеку! Даже и если видишь - врет
он, верь ему, слушай и старайся понять, почему он врет? Иной раз вранье-то
лучше правды объясняет человека... Да и какую мы все про себя правду можем
сказать? Самую пакостную... А соврать можно хорошо... Верно?

- Верно, - соглашается рассказчик. - А все-таки ты это к чему головой-то
качал?

- К чему? А к тому, что ты неправильно рассуждаешь... Рассказываешь ты
так, что приходится понимать, будто всю твою жизнь не ты сам, а шабры делали
и разные прохожие люди. А где же ты в это время был? И почему ты против
своей судьбы никакой силы не выставил? И как это так выходит, что все мы
жалуемся на людей, а сами тоже люди? Значит, на нас тоже можно жаловаться?
Нам жить мешают, - значит, и мы тоже кому-нибудь мешали, верно? Ну, как это
объяснить?

- Нужно такую жизнь строить, чтоб в ней всем было просторно и никто
никому не мешал, - говорят Коновалову.

- А кто должен строить жизнь? - победоносно вопрошает он и, боясь, что у
него предвосхитят ответ на вопрос, тотчас же отвечает: - Мы! Сами мы! А как
же мы будем строить жизнь, если мы этого не умеем и наша жизнь не удалась? И
выходит, братцы мои, что вся опора - это мы! Ну, а известно, что такое есть
мы...

Ему возражали, оправдывая себя, но он настойчиво твердил свое: никто ни в
чем не виноват пред нами, каждый виноват сам пред собою.

Крайне трудно было сбить его с почвы этого положения, и трудно было
усвоить его взгляд на людей. С одной стороны, они в его представлении
являлись вполне правоспособными к устройству свободной жизни, с другой - они
какие-то слабые, хлипкие и решительно неспособные ни на что, кроме жалоб
друг на друга.

Весьма часто такие споры, начатые в полдень, кончались около полуночи, и
мы с Коноваловым возвращались от "стеклянных людей" во тьме и по колено в
грязи.

Однажды мы едва не утонули в какой-то трясине, другой раз мы попали в
облаву и ночевали в части вместе с двумя десятками разных приятелей из
"стеклянного завода", с точки зрения полиции оказавшихся подозрительными
личностями. Иногда нам не хотелось философствовать, и мы шли далеко в луга,
за реку, где были маленькие озера, изобиловавшие мелкой рыбой, зашедшей в
них во время половодья. В кустах, на берегу одного из таких озер, мы
зажигали костер, который был нам нужен лишь потому, что увеличивал красоту
обстановки, и читали книгу или беседовали о жизни. А иногда Коновалов
задумчиво предлагал:

- Максим! Давай в небо смотреть!

Мы ложились на спины и смотрели в голубую бездну над нами. Сначала мы
слышали и шелест листвы вокруг, и всплески воды в озере, чувствовали под