все человеческое.
У него сладострастно вздрагивали усы и в глазах разгорался огонек. Он
чувствовал себя великолепно, посвистывал сквозь зубы, глубоко вдыхал влажный
воздух моря, оглядывался кругом и добродушно улыбался, когда его глаза
останавливались на Гавриле.
сделались как бы тоньше и прозрачней, но все небо было обложено ими.
Несмотря на то, что ветер, хотя еще легкий, свободно носился над морем, тучи
были неподвижны и точно думали какую-то серую, скучную Думу.
дух выдавили, один мешок костей остался! Конец уж всему. Эй!..
говорил Челкаш.
взглянул ему в лицо и заметил, что он шатается на дрожащих ногах, ему стало
еще больше жаль парня. Он хлопнул его по плечу.
Четвертной билет хочешь получить? а?
и принялся грести, далеко назад забрасывая весла своими длинными руками.
бахромой пены, сталкивая друг с другом и разбивая в мелкую пыль. Пена, тая,
шипела и вздыхала, - и все кругом было заполнено музыкальным шумом и
плеском. Тьма как бы стала живее.
начнешь землю копать, хлеб сеять, жена детей народит, кормов не будет
хватать; ну, будешь ты всю жизнь из кожи лезть... Ну, и что? Много в этом
смаку?
с одной-двумя звездочками на них. Отраженные играющим морем, эти звездочки
прыгали по волнам, то исчезая, то вновь блестя.
Работка важная! Вот видишь как?.. Ночь одна - и полтысячи я тяпнул!
быстро спросил, толкая ногой тюки в лодке: - А это что же будет за вещь?
хватит. Ну, я не дорожусь... Ловко?
вздохнул он, сразу вспомнив деревню, убогое хозяйство, свою мать и все то
далекое, родное, ради чего он ходил на работу, ради чего так измучился в эту
ночь. Его охватила волна воспоминаний о своей деревеньке, сбегавшей по
крутой горе вниз, к речке, скрытой в роще берез, ветел, рябин, черемухи... -
Эх, важно бы!.. - грустно вздохнул он.
девки дома, а-ах как!.. Любую бери! Дом бы себе сгрохал - ну, для дома
денег, положим, маловато...
А?
деле. Было когда-то свое гнездо... Отец-то был из первых богатеев в селе...
о ее борта, еле двигалась по темному морю, а оно играло все резвей и резвей.
Двое людей мечтали, покачиваясь на воде и задумчиво поглядывая вокруг себя.
Челкаш начал наводить Гаврилу на мысль о деревне, желая немного ободрить и
успокоить его. Сначала он говорил, посмеиваясь себе в усы, но потом, подавая
реплики собеседнику и напоминая ему о радостях крестьянской жизни, в которых
сам давно разочаровался, забыл о них и вспоминал только теперь, - он
постепенно увлекся и вместо того, чтобы расспрашивать парня о деревне и ее
делах, незаметно для себя стал сам рассказывать ему:
себе. У тебя твой дом - грош ему цена - да он твой. У тебя земля своя - и
того ее горсть - да она твоя! Король ты на своей земле!.. У тебя есть
лицо... Ты можешь от всякого требовать уважения к тебе... Так ли? -
воодушевленно закончил Челкаш.
этого разговора успел уже забыть, с кем имеет дело, и видел пред собой
такого же крестьянина, как и сам он, прилепленного навеки к земле потом
многих поколений, связанного с ней воспоминаниями детства, самовольно
отлучившегося от нее и от забот о ней и понесшего за эту отлучку должное
наказание.
такое без земли? Землю, брат, как мать, не забудешь надолго.
являвшееся всегда, чуть только его самолюбие - самолюбие бесшабашного
удальца - бывало задето кем-либо, и особенно тем, кто не имел цены в его
глазах.
всерьез... Держи карман шире!
Чай, таких-то, как ты, - много! Эх, сколько несчастного народу на свете!..
Шатающих...
в себе целый поток горячей ругани, хлынувшей ему к горлу.
тюки, ощутил в себе острое желание дать Гавриле пинка, чтобы он слетел в
воду.
веяло деревней... Он вспоминал прошлое, забывая править лодкой, повернутой
волнением и плывшей куда-то в море. Волны точно понимали, что эта лодка
потеряла цель, и, все выше подбрасывая ее, легко играли ею, вспыхивая под
веслами своим ласковым голубым огнем. А перед Челкашем быстро неслись
картины прошлого, далекого прошлого, отделенного от настоящего целой стеной
из одиннадцати лет босяцкой жизни. Он успел посмотреть себя ребенком, свою
деревню, свою мать, краснощекую, пухлую женщину, с добрыми серыми глазами,
отца - рыжебородого гиганта с суровым лицом; видел себя женихом и видел
жену, черноглазую Анфису, с длинной косой, полную, мягкую, веселую, снова
себя, красавцем, гвардейским солдатом; снова отца, уже седого и согнутого
работой, и мать, морщинистую, осевшую к земле; посмотрел и картину встречи
его деревней, когда он возвратился со службы; видел, как гордился перед всей
деревней отец своим Григорием, усатым, здоровым солдатом, ловким
красавцем... Память, этот бич несчастных, оживляет даже камни прошлого и
даже в яд, выпитый некогда, подливает капли меда...
воздуха, донесшего с собой до его слуха и ласковые слова матери, и солидные
речи истового крестьянина-отца, много забытых звуков и много сочного запаха
матушки-земли, только что оттаявшей, только что вспаханной и только что
покрытой изумрудным шелком озими... Он чувствовал себя одиноким, вырванным и
выброшенным навсегда из того порядка жизни, в котором выработалась та кровь,
что течет в его жилах.
оглянулся тревожным взором хищника.
тюки.
ними!..
правый бок, захлестанный волнами, был мокр, глаза ввалились и потеряли
блеск. Все хищное в его фигуре обмякло, стушеванное приниженной
задумчивостью, смотревшей даже из складок его грязной рубахи.
из воды.
весело звякавший, падая на хребты волн.
веревки, спускавшиеся с борта. - Трап давай!.. Дождь пошел еще, не мог
раньше-то! Эй вы, губки!.. Эй!..
Семенова Мария
Прозоров Александр
Самойлова Елена
Афанасьев Роман
Флинт Эрик
Свержин Владимир