- Нет! Урус яман, яман! - заревел он и опрометью бросился вон, как дикий
барс. В два прыжка он был уж на дворе; у ворот крепости часовой загородил
ему путь ружьем; он перескочил через ружье и кинулся бежать по дороге...
Вдали вилась пыль - Азамат скакал на лихом Карагезе; на бегу Казбич
выхватил из чехла ружье и выстрелил, с минуту он остался неподвижен, пока
не убедился, что дал промах; потом завизжал, ударил ружье о камень, разбил
его вдребезги, повалился на землю и зарыдал, как ребенок... Вот кругом него
собрался народ из крепости - он никого не замечал; постояли, потолковали и
пошли назад; я велел возле его положить деньги за баранов - он их не
тронул, лежал себе ничком, как мертвый. Поверите ли, он так пролежал до
поздней ночи и целую ночь?.. Только на другое утро пришел в крепость и стал
просить, чтоб ему назвали похитителя. Часовой, который видел, как Азамат
отвязал коня и ускакал на нем, не почел за нужное скрывать. При этом имени
глаза Казбича засверкали, и он отправился в аул, где жил отец Азамата.
- Что ж отец?
- Да в том-то и штука, что его Казбич не нашел: он куда-то уезжал дней на
шесть, а то удалось ли бы Азамату увезти сестру?
А когда отец возвратился, то ни дочери, ни сына не было. Такой хитрец: ведь
смекнул, что не сносить ему головы, если б он попался. Так с тех пор и
пропал: верно, пристал к какой-нибудь шайке абреков, да и сложил буйную
голову за Тереком или за Кубанью: туда и дорога!..
Признаюсь, и на мою долю порядочно досталось. Как я только проведал, что
черкешенка у Григорья Александровича, то надел эполеты, шпагу и пошел к
нему.
Он лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку под затылок, а
другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на
замок, и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил... Я начал кашлять
и постукивать каблуками о порог, - только он притворялся, будто не слышит.
- Господин прапорщик! - сказал я как можно строже. - Разве вы не видите,
что я к вам пришел?
- Ах, здравствуйте, Максим Максимыч! Не хотите ли трубку? - отвечал он, не
приподнимаясь.
- Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан.
- Все равно. Не хотите ли чаю? Если б вы знали, какая мучит меня забота!
- Я все знаю, - отвечал я, подошед к кровати.
- Тем лучше: я не в духе рассказывать.
- Господин прапорщик, вы сделали проступок, за который я могу отвечать...
- И полноте! что ж за беда? Ведь у нас давно все пополам.
- Что за шутки? Пожалуйте вашу шпагу!
- Митька, шпагу!..
Митька принес шпагу. Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать и сказал:
- Послушай, Григорий Александрович, признайся, что нехорошо.
- Что нехорошо?
- Да то, что ты увез Бэлу... Уж эта мне бестия Азамат!.. Ну, признайся, -
сказал я ему.
- Да когда она мне нравится?..
Ну, что прикажете отвечать на это?.. Я стал в тупик. Однако ж после
некоторого молчания я ему сказал, что если отец станет ее требовать, то
надо будет отдать.
- Вовсе не надо!
- Да он узнает, что она здесь?
- А как он узнает?
Я опять стал в тупик.
- Послушайте, Максим Максимыч! - сказал Печорин, приподнявшись, - ведь вы
добрый человек, - а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или
продаст. Дело сделано, не надо только охотою портить; оставьте ее у меня, а
у себя мою шпагу...
- Да покажите мне ее, - сказал я.
- Она за этой дверью; только я сам нынче напрасно хотел ее видеть; сидит в
углу, закутавшись в покрывало, не говорит и не смотрит: пуглива, как дикая
серна. Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски, будет ходить за нею и
приучит ее к мысли, что она моя, потому что она никому не будет
принадлежать, кроме меня, - прибавил он, ударив кулаком по столу. Я и в
этом согласился... Что прикажете делать? Есть люди, с которыми непременно
должно согласиться.
- А что? - спросил я у Максима Максимыча, - в самом ли деле он приучил ее к
себе, или она зачахла в неволе, с тоски по родине?
- Помилуйте, отчего же с тоски по родине. Из крепости видны были те же
горы, что из аула, - а этим дикарям больше ничего не надобно. Да притом
Григорий Александрович каждый день дарил ей что-нибудь: первые дни она
молча гордо отталкивала подарки, которые тогда доставались духанщице и
возбуждали ее красноречие. Ах, подарки! чего не сделает женщина за цветную
тряпичку!.. Ну, да это в сторону... Долго бился с нею Григорий
Александрович; между тем учился по-татарски, и она начинала понимать
по-нашему. Мало-помалу она приучилась на него смотреть, сначала исподлобья,
искоса, и все грустила, напевала свои песни вполголоса, так что, бывало, и
мне становилось грустно, когда слушал ее из соседней комнаты. Никогда не
забуду одной сцены, шел я мимо и заглянул в окно; Бэла сидела на лежанке,
повесив голову на грудь, а Григорий Александрович стоял перед нею.
- Послушай, моя пери, - говорил он, - ведь ты знаешь, что рано или поздно
ты должна быть моею, - отчего же только мучишь меня? Разве ты любишь
какого-нибудь чеченца? Если так, то я тебя сейчас отпущу домой. - Она
вздрогнула едва приметно и покачала головой. - Или, - продолжал он, - я
тебе совершенно ненавистен? - Она вздохнула. - Или твоя вера запрещает
полюбить меня? - Она побледнела и молчала. - Поверь мне. аллах для всех
племен один и тот же, и если он мне позволяет любить тебя, отчего же
запретит тебе платить мне взаимностью? - Она посмотрела ему пристально в
лицо, как будто пораженная этой новой мыслию; в глазах ее выразились
недоверчивость и желание убедиться. Что за глаза! они так и сверкали, будто
два угля. - Послушай, милая, добрая Бэла! - продолжал Печорин, - ты видишь,
как я тебя люблю; я все готов отдать, чтоб тебя развеселить: я хочу, чтоб
ты была счастлива; а если ты снова будешь грустить, то я умру. Скажи, ты
будешь веселей?
Она призадумалась, не спуская с него черных глаз своих, потом улыбнулась
ласково и кивнула головой в знак согласия. Он взял ее руку и стал ее
уговаривать, чтоб она его целовала; она слабо защищалась и только
повторяла: "Поджалуста, поджалуйста, не нада, не нада". Он стал настаивать;
она задрожала, заплакала.
- Я твоя пленница, - говорила она, - твоя раба; конечно ты можешь меня
принудить, - и опять слезы.
Григорий Александрович ударил себя в лоб кулаком и выскочил в другую
комнату. Я зашел к нему; он сложа руки прохаживался угрюмый взад и вперед.
- Что, батюшка? - сказал я ему.
- Дьявол, а не женщина! - отвечал он, - только я вам даю мое честное слово,
что она будет моя...
Я покачал головою.
- Хотите пари? - сказал он, - через неделю!
- Извольте!
Мы ударили по рукам и разошлись.
Сертаков Виталий
Самойлова Елена
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Свержин Владимир