не было, а стоял на помосте среди фонарей толстый рыжий человек
без пиджака и до одури орал в рупор.
чернобородым, очень эффектным господином, с лентой поперек
белой груди. Он попадал всегда в первый ряд за эту вот бородку
и крахмальное белье, а в перерывах жевал бутерброд, а потом,
после съемки, надевал поверх фрака убогое пальтишко и ехал к
себе домой, в отдаленную часть Берлина, где работал наборщиком
в типографии.
быстротечность, неповторимость человеческой жизни. Там, на
экране, его худощавый облик, острое, поднятое кверху лицо и
хлопавшие руки исчезли в сером круговороте других фигур, а еще
через мгновенье зал, повернувшись как корабль, ушел, и теперь
показывали пожилую, на весь мир знаменитую актрису, очень
искусно изображавшую мертвую молодую женщину. "Не знаем, что
творим",-- с отвращеньем подумал Ганин, уже не глядя на
картину.
материи,-- драма подходила к концу, и Ганину было смертельно
скучно. Когда через несколько минут они пробирались к выходу,
Людмила к нему прижалась, шепнула: "Позвоню тебе завтра в два,
миленький..."
свой пансион. Ганин молчал, и Клара мучительно старалась найти
тему для разговора.
Не знаю, ничего не знаю...-- хмуро ответил Ганин. Он шел и
думал, что вот теперь его тень будет странствовать из города в
город, с экрана на экран, что он никогда не узнает, какие люди
увидят ее, и как долго она будет мыкаться по свету. И когда
потом он лег в постель и слушал поезда, насквозь проходившие
через этот унылый Дом, где жило семь русских потерянных
теней,-- вся жизнь ему представилась той же съемкой, во время
которой равнодушный статист не ведает, в какой картине он
участвует.
мучила голову. И среди ночи, за стеной, его сосед Алферов стал
напевать. Сквозь тонкую стену слышно было, как он шлепает по
полу, то близясь, то удаляясь, и Ганин лежал и злился. Когда
прокатывала дрожь поезда, голос Алферова смешивался с гулом, а
потом снова всплывал: ту-у-у, ту-ту, ту-у-у.
кулаком постучал в дверь первого номера. Алферов, среди
блужданья своего, оказался как раз против двери и сразу
отпахнул ее, так что Ганин даже вздрогнул от неожиданности.
сорочке и подштанниках, золотистая бородка слегка
растрепалась,-- оттого, верно, что он песенки выдувал,-- и в
бледно-голубых глазах так и металось счастье.
это мешает спать.
топчетесь,-- засуетился Алексей Иванович, неловко и ласково
беря Ганина за талию.-- Простите великодушно, если мешал.
вещей и очень много беспорядка. Один из двух стульев, вместо
того, чтобы стоять у письменного стола (той дубовой махины, на
которой была чернильница в виде большой жабы), забрел было в
сторону маленького умывальника, но на полпути остановился,
видимо спотыкнувшись об отвернутый край зеленого коврика.
Другой стул, что стоял у постели и служил ночным столиком,
исчезал под черным пиджаком, павшим на него словно с Арарата,
так он тяжело и рыхло сел. На дубовой пустыне стола, а также на
постели, разбросаны были тонкие листы. На этих листах Ганин
мельком заметил карандашные чертежи, колеса, квадраты,
сделанные без всякой технической точности, а так, кое-как, ради
препровожденья времени. Сам Алферов в своих теплых
подштанниках, делающих всякого мужчину, будь он строен как
Адонис и изящен как Бруммель, необыкновенно непривлекательным,
уже опять расхаживал среди этого комнатного бурелома, щелкая
ногтем то по зеленому колпаку настольной лампы, то по спинке
стула.
говорил он,-- сам-то я не в состоянии спать. Подумайте,-- в
субботу моя жена приезжает. А завтра уже вторник... Бедняжка
моя, представляю, как она измучилась в этой проклятой России!
набросанную на одном из листов, валявшихся на постели, вдруг
поднял голову:
то... Как вы про Россию сказали? -- Проклятая. А что, разве не
правда? -- Нет, так,-- занятный эпитет.
Алферов.-- Полно вам большевика ломать. Вам это кажется очень
интересным, но поверьте, это грешно с вашей стороны. Пора нам
всем открыто заявить, что России капут, что "богоносец"
оказался, как впрочем можно было ожидать, серой сволочью, что
наша родина, стало быть, навсегда погибла. Ганин рассмеялся.
ладонью сверху вниз по блестевшему лицу и улыбнулся вдруг
широкой мечтательной улыбкой: -- Отчего вы не женаты, дорогой
мой. А? -- Не пришлось,-- отвечал Ганин.-- Это весело? --
Роскошно. Моя жена-- прелесть. Брюнетка, знаете, глаза этакие
живые... Совсем молоденькая. Мы женились в Полтаве, в
девятнадцатом году, а в двадцатом мне пришлось бежать: вот
здесь у меня в столе карточки,-- покажу вам.
спросил Ганин. Алферов покачал головой.
жизни,-- быть может устрицей иди, скажем, птицей, а может быть
учителем математики. Прежняя жизнь в России так и кажется мне
чем-то довременным, метафизическим, или как это... другое
слово,-- да, метампсихозой...
ящике. Это было лицо растрепанной молодой женщины с веселым,
очень зубастым ртом. Алферов наклонился через его плечо.
Киеве. Хорошая была, хохотунья, мастерица в пятнашки играть...
Он придвинул другой снимок.
все-таки похоже. А вот другая, в саду нашем снято.
видел ее. Но не думаю, чтобы особенно изменилась. Прямо не
знаю, как доживу до субботы... Стойте... Куда вы, Лев Глебович?
Посидите еще!..
комнаты.
муха его укусила?
вдоль самой панели по длинному пустынному проспекту и тыкал
острием сучковатой палки в асфальт, отыскивая табачные
кончики,-- золотые, пробковые и просто бумажные,-- а также
слоистые окурки сигар. Изредка, вскрикнув оленьим голосом,
промахивал автомобиль, или случалось то, что ни один городской
пешеход не может заметить, падала, быстрее мысли и беззвучнее
слезы, звезда. Ярче, веселее звезд были огненные буквы, которые
высыпали одна за другой над черной крышей, семенили гуськом и
разом пропадали во тьме.
шепотом проступали буквы, и ночь одним бархатным ударом
смахивала их. "Неужели... это..." -- опять начинали они,
крадясь по небу.
разгорались и наконец, вместо того чтобы исчезнуть сразу,
остались сиять на целых пять минут, как и было условлено между
бюро электрических реклам и фабрикантом.
темноте, над домами, световая ли реклама или человеческая
мысль, знак, зов, вопрос, брошенный в небо и получающий вдруг
самоцветный, восхитительный ответ.