веселый... Но теперь меня расстроил этот пустяк, -- ибо в конце
концов это же пустяк, согласитесь, -- есть вещи поважнее. Ну,
как вы себя чувствуете?
отвечал Цинциннат. -- Хочу поделиться с вами некоторыми своими
умозаключениями. Я окружен какими-то убогими призраками, а не
людьми. Меня они терзают, как могут терзать только
бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль
кошмаров -- и все то, что сходит у нас за жизнь. В теории --
хотелось бы проснуться. Но проснуться я не могу без посторонней
помощи, а этой помощи безумно боюсь, да и душа моя обленилась,
привыкла к своим тесным пеленам. Из всех призраков, окружающих
меня, вы, Роман Виссарионович, самый, кажется, убогий, но, с
другой стороны, -- по вашему логическому положению в нашем
выдуманном быту, -- вы являетесь в некотором роде советником,
заступником...
Цинциннат наконец разговорился.
сообщить мне точный день казни? Погодите, -- я еще не кончил.
Так называемый директор отлынивает от прямого ответа, ссылается
на то, что... -- Погодите же! Я хочу знать, во-первых: от кого
зависит назначение дня. Я хочу знать, во-вторых: как добиться
толку от этого учреждения, или лица, или собрания лиц...
почему-то молчал. Его крашенное лицо с синими бровями и длинной
заячьей губой не выражало особого движения мысли.
сосредоточиться.
сцепил беспокойные пальцы. Он проговорил жалобным голосом:
Роман Виссарионович. -- Почему вы не можете остаться хоть
теперь в рамках дозволенного? Право же, это ужасно, это свыше
моих сил. Я к вам зашел, просто чтобы спросить вас, нет ли у
вас каких-либо законных желаний... например (тут у него лицо
оживилось), вы, может, желали бы иметь в печатном виде речи,
произнесенные на суде? В случае такового желания, вы обязаны в
кратчайший срок подать соответствующее прошение, которое мы оба
с вами сейчас вместе и составили бы, -- с подробно
мотивированным указанием, сколько именно экземпляров речей
требуется вам, и для какой цели. У меня есть как раз свободный
часок, давайте, ах, давайте этим займемся, прошу вас! Я даже
специальный конверт заготовил.
прежде... Неужто же и вправду нельзя добиться ответа?
толстый, с начинкой, конверт на завивающиеся клочки.
Это очень напрасно. Вы даже не понимаете, что вы сделали.
Может, там находился приказ о помиловании. Второго не достать!
бы одно связное предложение, но все было спутано, искажено,
разъято.
виски и шагая по камере. -- Может, спасение ваше было в ваших
же руках, а вы его... Ужасно! Ну, что мне с вами делать? Теперь
пиши пропало... А я-то -- такой довольный... Так подготовлял
вас...
приоткрыв дверь. -- Я вам не помешаю?
просим, Родриг Иванович, дорогой. Только не очень-то у нас
весело...
элегантный, представительный директор, пожимая в своих мясистых
лиловых лапах маленькую холодную руку Цинцинната. -- Все
хорошо? Ничего не болит? Все болтаете с нашим неутомимым
Романом Виссарионовичем? Да, кстати, голубчик Роман
Виссарионович... могу вас порадовать, -- озорница моя только
что нашла на лестнице вашу запонку. La voici [*]. Это ведь
французское золото, не правда ли? Весьма изящно. Комплиментов я
обычно не делаю, но должен сказать...
штучку, обсуждают ее историю, ценность, удивляются. Цинциннат
воспользовался этим, чтобы достать из-под койки -- и с
тоненьким бисерным звуком, под конец с запинками --
-- возвращаясь из угла под руку с адвокатом. Вы, значит,
здоровы, молодой человек, -- бессмысленно обратился он к
Цинциннату, влезавшему обратно в постель. -- Но капризничать
все-таки не следует. Публика -- и все мы, как представители
публики, хотим вашего блага, это, кажется, ясно. Мы даже готовы
пойти навстречу вам в смысле облегчения одиночества. На днях в
одной из наших литерных камер поселится новый арестант.
Познакомитесь, это вас развлечет.
будет еще несколько?
знать. А, Роман Виссарионович?
должны быть покладистее, сударик. А то все: гордость, гнев,
глум. Я им вечор слив этих, значит, нес -- так что же вы
думаете? -- не изволили кушать, погнушались. Да-с. Вот я вам
про нового арестантика-то начал. Ужо накалякаетесь с ним, а то
вишь нос повесили. Что, не так говорю, Роман Виссарионович?
улыбкой.
столе-стуле стоят, к решетке рученьки-ноженьки тянут, ровно
мартышка кволая. А небо-то синехонько, касаточки летают, опять
же облачка -- благодать, ра-адость! Сымаю их это, как дите
малое, со стола-то, -- а сам реву, -- вот истинное слово --
реву... Оченно, значит, меня эта жалость разобрала.
адвокат.
добродушием, -- это всегда можно.
покоряюсь вам. Но все-таки я требую, -- вы слышите, требую (и
другой Цинциннат истерически затопал, теряя туфли), -- чтобы
мне сказали, сколько мне осталось жить... и дадут ли мне
свидание с женой.
переглянувшись с Родионом. -- Вы только не говорите так много.
Ну-с, пошли.
дверь.
выцветших шароварах, отвисших на заду; за ним -- адвокат, во
фраке, с нечистой тенью на целлулоидовом воротничке и каемкой
розоватой кисеи на затылке, там, где кончался черный парик; за
ним, наконец, Цинциннат, теряющий туфли, запахивающий полы
халата.
отдал им честь. Бледный каменный свет сменялся областями
сумрака. Шли, шли, -- за излукой излука, -- и несколько раз
проходили мимо одного и того же узора сырости на стене,
похожего на страшную ребристую лошадь. Кое-где надо было
включить электричество; горьким, желтым огнем загоралась
пыльная лампочка, вверху или сбоку. Случалось, впрочем, что она
была мертвая, и тогда шаркали в плотных потемках. В одном
месте, где нежданно и необъяснимо падал сверху небесный луч и
дымился, сиял, разбившись на щербатых плитах, дочка директора
Эммочка, в сияющем клетчатом платье и клетчатых носках, --
дитя, но с мраморными икрами маленьких танцовщиц, -- играла в
мяч, мяч равномерно стукался об стену. Она обернулась,
четвертым и пятым пальцем смазывая прочь со щеки белокурую