горячей жижи (сказать кстати, это был суп с бараниной) и плеснул на сгиб
кисти. Впечатление оказалось не слабым, но слабость от сильной боли
заставила его пошатнуться. Бледный, как мука, Грэй подошел к Бетси, заложив
горящую руку в карман штанишек.
опыте. - Пойдем, Бетси, к врачу. Пойдем же!
наперерыв давали служанке спасительные рецепты. Но девушка, сильно мучаясь,
пошла с Грэем. Врач смягчил боль, наложив перевязку. Лишь после того, как
Бетси ушла, мальчик показал свою руку. Этот незначительный эпизод сделал
двадцатилетнюю Бетси и десятилетнего Грэя истинными друзьями. Она набивала
его карманы пирожками и яблоками, а он рассказывал ей сказки и другое
истории, вычитанные в своих книжках. Однажды он узнал, что Бетси не может
выйти замуж за конюха Джима, ибо у них нет денег обзавестись хозяйством.
Грэй разбил каминными щипцами свою фарфоровую копилку и вытряхнул оттуда
все, что составляло около ста фунтов. Встав рано. когда бесприданница
удалилась на кухню, он пробрался в ее комнату и, засунув подарок в сундук
девушки, прикрыл его короткой запиской: "Бетси, это твое. Предводитель шайки
разбойников Робин Гуд". Переполох, вызванный на кухне этой историей, принял
такие размеры, что Грэй должен был сознаться в подлоге. Он не взял денег
назад и не хотел более говорить об этом.
Она жила в полусне обеспеченности, предусматривающей всякое желание
заурядной души, поэтому ей не оставалось ничего делать, как советоваться с
портнихами, доктором и дворецким. Но страстная, почти религиозная
привязанность к своему странному ребенку была, надо полагать, единственным
клапаном тех ее склонностей, захлороформированных воспитанием и судьбой,
которые уже не живут, но смутно бродят, оставляя волю бездейственной.
Знатная дама напоминала паву, высидевшую яйцо лебедя. Она болезненно
чувствовала прекрасную обособленность сына; грусть, любовь и стеснение
наполняли ее, когда она прижимала мальчика к груди, где сердце говорило
другое, чем язык, привычно отражающий условные формы отношений и помышлений.
Так облачный эффект, причудливо построенный солнечными лучами, проникает в
симметрическую обстановку казенного здания, лишая ее банальных достоинств;
глаз видит и не узнает помещения: таинственные оттенки света среди убожества
творят ослепительную гармонию.
молчанием огненным голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем
привлекала, так как в ней чувствовалось надменное усилие воли, лишенное
женственного притяжения, - эта Лилиан Грэй, оставаясь наедине с мальчиком,
делалась простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те самые сердечные
пустяки, какие не передашь на бумаге - их сила в чувстве, не в самих них.
Она решительно не могла в чем бы то ни было отказать сыну. Она прощала ему
все: пребывание в кухне, отвращение к урокам, непослушание и многочисленные
причуды.
нетронутыми, если он просил простить или наградить кого-либо,
заинтересованное лицо знало, что так и будет; он мог ездить на любой лошади,
брать в замок любую собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и есть, что
ему вздумается.
желанию жены. Он ограничился удалением из замка всех детей служащих,
опасаясь, что благодаря низкому обществу прихоти мальчика превратятся в
склонности, трудно-искоренимые. В общем, он был всепоглощенно занят
бесчисленными фамильными процессами, начало которых терялось в эпохе
возникновения бумажных фабрик, а конец - в смерти всех кляузников. Кроме
того, государственные дела, дела поместий, диктант мемуаров, выезды парадных
охот, чтение газет и сложная переписка держали его в некотором внутреннем
отдалении от семьи; сына он видел так редко, что иногда забывал, сколько ему
лет.
задних дворах замка, имевших в старину боевое значение. Эти обширные
пустыри, с остатками высоких рвов, с заросшими мхом каменными погребами,
были полны бурьяна, крапивы, репейника, терна и скромнопестрых диких цветов.
Грэй часами оставался здесь, исследуя норы кротов, сражаясь с бурьяном,
подстерегая бабочек и строя из кирпичного лома крепости, которые
бомбардировал палками и булыжником.
черты духа и оттенки тайных порывов соединились в одном сильном моменте и
тем получив стройное выражение стали неукротимым желанием. До этого он как
бы находил лишь отдельные части своего сада - просвет, тень, цветок,
дремучий и пышный ствол - во множестве садов иных, и вдруг увидел их ясно,
все - в прекрасном, поражающем соответствии.
обыкновенно заперта, но защелка замка слабо держалась в гнезде створок;
надавленная рукой, дверь отходила, натуживалась и раскрывалась. Когда дух
исследования заставил Грэя проникнуть в библиотеку, его поразил пыльный
свет, вся сила и особенность которого заключалась в цветном узоре верхней
части оконных стекол. Тишина покинутости стояла здесь, как прудовая вода.
Темные ряды книжных шкапов местами примыкали к окнам, заслонив их
наполовину, между шкапов были проходы, заваленные грудами книг. Там -
раскрытый альбом с выскользнувшими внутренними листами, там - свитки,
перевязанные золотым шнуром; стопы книг угрюмого вида; толстые пласты
рукописей, насыпь миниатюрных томиков, трещавших, как кора, если их
раскрывали; здесь - чертежи и таблицы, ряды новых изданий, карты;
разнообразие переплетов, грубых, нежных, черных, пестрых, синих, серых,
толстых, тонких, шершавых и гладких. Шкапы были плотно набиты книгами. Они
казались стенами, заключившими жизнь в самой толще своей. В отражениях
шкапных стекол виднелись другие шкапы, покрытые бесцветно блестящими
пятнами. Огромный глобус, заключенный в медный сферический крест экватора и
меридиана, стоял на круглом столе.
содержанием своим наполнившую душное оцепенение библиотеки. Картина
изображала корабль, вздымающийся на гребень морского вала. Струи пены
стекали по его склону. Он был изображен в последнем моменте взлета. Корабль
шел прямо на зрителя. Высоко поднявшийся бугшприт заслонял основание мачт.
Гребень вала, распластанный корабельным килем, напоминал крылья гигантской
птицы. Пена неслась в воздух. Паруса, туманно видимые из-за бакборта и выше
бугшприта, полные неистовой силы шторма, валились всей громадой назад,
чтобы, перейдя вал, выпрямиться, а затем, склоняясь над бездной, мчать судно
к новым лавинам. Разорванные облака низко трепетали над океаном. Тусклый
свет обреченно боролся с надвигающейся тьмой ночи. Но всего замечательнее
была в этой картине фигура человека, стоящего на баке спиной к зрителю. Она
выражала все положение, даже характер момента. Поза человека (он расставил
ноги, взмахнув руками) ничего собственно не говорила о том, чем он занят, но
заставляла предполагать крайнюю напряженность внимания, обращенного к
чему-то на палубе, невидимой зрителю. Завернутые полы его кафтана трепались
ветром; белая коса и черная шпага вытянуто рвались в воздух; богатство
костюма выказывало в нем капитана, танцующее положение тела - взмах вала;
без шляпы, он был, видимо, поглощен опасным моментом и кричал - но что?
Видел ли он, как валится за борт человек, приказывал ли повернуть на другой
галс или, заглушая ветер, звал боцмана? Не мысли, но тени этих мыслей
выросли в душе Грэя, пока он смотрел картину. Вдруг показалось ему, что
слева подошел, став рядом, неизвестный невидимый; стоило повернуть голову,
как причудливое ощущение исчезло бы без следа. Грэй знал это. Но он не
погасил воображения, а прислушался. Беззвучный голос выкрикнул несколько
отрывистых фраз, непонятных, как малайский язык; раздался шум как бы долгих
обвалов; эхо и мрачный ветер наполнили библиотеку. Все это Грэй слышал
внутри себя. Он осмотрелся: мгновенно вставшая тишина рассеяла звучную
паутину фантазии; связь с бурей исчезла.
нужным словом в беседе души с жизнью, без которого трудно понять себя. В
маленьком мальчике постепенно укладывалось огромное море. Он сжился с ним,
роясь в библиотеке, выискивая и жадно читая те книги, за золотой дверью
которых открывалось синее сияние океана. Там, сея за кормой пену, двигались
корабли. Часть их теряла паруса, мачты и, захлебываясь волной, опускалась в
тьму пучин, где мелькают фосфорические глаза рыб. Другие, схваченные
бурунами, бились о рифы; утихающее волнение грозно шатало корпус;
обезлюдевший корабль с порванными снастями переживал долгую агонию, пока
новый шторм не разносил его в щепки. Третьи благополучно грузились в одном
порту и выгружались в другом; экипаж, сидя за трактирным столом, воспевал
плавание и любовно пил водку. Были там еще корабли-пираты, с черным флагом и
страшной, размахивающей ножами командой; корабли-призраки, сияющие
мертвенным светом синего озарения; военные корабли с солдатами, пушками и
музыкой; корабли научных экспедиций, высматривающие вулканы, растения и
животных; корабли с мрачной тайной и бунтами; корабли открытий и корабли
приключений.
судьбой, душой и разумом корабля. Его характер определял досуга и работу
команды. Сама команда подбиралась им лично и во многом отвечала его
наклонностям. Он знал привычки и семейные дела каждого человека. Он обладал
в глазах подчиненных магическим знанием, благодаря которому уверенно шел,
скажем, из Лиссабона в Шанхай, по необозримым пространствам. Он отражал бурю
противодействием системы сложных усилий, убивая панику короткими
приказаниями; плавал и останавливался, где хотел; распоряжался отплытием и
нагрузкой, ремонтом и отдыхом; большую и разумнейшую власть в живом деле,
полном непрерывного движения, трудно было представить. Эта власть
Круз Андрей
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Самойлова Елена
Громыко Ольга