которой он немало способствовал своей доблестью, лорд Дентон, по праву
гордясь, что столь отличившийся моряк принадлежит к их семье, ликующе
воскликнул:
позволял во внеслужебных разговорах отличать капитана "Неустрашимого" от
другого Вира, его дальнего старшего родственника, также капитана линейного
корабля, то эпитет этот и прирос к его фамилии навеки.
пожалуй, следует дополнить его портрет, набросанный в предыдущей главе.
Капитан Вир был человеком незаурядным, даже если оставить в стороне его
качества как морского офицера. С ним не произошло того, что случилось со
многими и многими знаменитыми английскими мореплавателями: долгие годы
ревностной службы и беззаветной преданности долгу не поглотили и не
"засолили" его целиком. В нем были сильны интеллектуальные наклонности. Он
любил читать и никогда не уходил в море, не пополнив заново библиотеку,
пусть по необходимости небольшую, но зато включавшую все самое лучшее. Часы
одинокого - и для многих столь скучного - досуга, который время от времени
выпадает на долю капитана даже в дни войны, никогда не тяготили капитана
Вира. Литературный вкус, ценящий не мысли и сведения, но лишь их оболочку,
был ему чужд, и он предпочитал книги, которые всегда привлекают людей
серьезного умственного склада, притом деятельных и занимающих тот или иной
высокий пост, то есть книги, трактующие о подлинных событиях и людях всех
веков, - исторические труды, биографии и произведения тех своеобразных
писателей, которые, подобно Монтеню, без притворства и оглядки на
общепринятые мнения честно и здраво судят о том, что есть на самом деле.
заветным мыслям - подтверждение, которого тщетно искал в беседах с другими
людьми, - а потому касательно всех наиболее важных вопросов у него сложились
прочные убеждения, и он чувствовал, что сохранит их неизменными, кроме разве
мелких частностей, до конца дней своих, если только разум его не утратит
силы. И это было для него благом, если вспомнить, в какую смятенную эпоху
довелось ему жить. Его твердые убеждения служили как бы плотиной против
бурного натиска новых взглядов - социальных, политических и прочих, -
которые, точно разлившийся поток, увлекали в те дни немало умов, казалось
бы, ничем не уступавших его собственному. И если прочие аристократы, к
которым он принадлежал по праву рождения, негодовали на тех, кто
провозглашал новые идеи, главным образом оттого, что теории эти были
враждебны привилегированным классам, то капитан Вир осуждал их
беспристрастно - и не только потому, что не видел, как их можно воплотить в
прочные институты, но еще и потому, что, на его взгляд, они противоречили
установлениям рода человеческого и его благу.
общество он по временам волей-неволей должен был делить, находили, что ему
не хватает истинно товарищеского духа, и считали его сухим книжником. Стоило
ему удалиться, и уж кто-нибудь обязательно говорил соседу: "Благороднейший
человек Вир! Звездный Вир! Что бы там ни трубили газеты, а сэр Горацио, в
сущности, немногим его превосходит и как моряк, и как боевой офицер. Но,
между нами говоря, вы не находите, что есть в нем эдакая нелепая склонность
к педантизму? Ну, как прядь пеньки другого цвета в корабельном канате".
только никогда не снисходил до шутливой болтовни, но к тому же, желая
пояснить то или иное замечание о каком-нибудь современном выдающемся деятеле
или злободневном событии, он непременно ссылался для аналогии на подходящую
историческую фигуру или на случай, имевший место в древности, причем с той
же легкостью, с какой цитировал новых авторов. Он словно бы не замечал, что
грубоватые собеседники не способны уловить суть его ссылки, какой бы
уместной она ни была, так как круг их чтения почти исчерпывался вахтенными
журналами. Но в подобных обстоятельствах тактичность бывает чужда таким
натурам, как капитан Вир: честность требует от них прямолинейности, иной раз
настолько безоговорочной, что невольно вспоминаются перелетные птицы,
которые вовсе не замечают государственных границ, пересекающих их путь.
"Неустрашимого", как и унтер-офицеров, если не считать одного, который имеет
к нашему рассказу самое прямое отношение, а потому его следует
незамедлительно представить читателю. Я попытаюсь набросать его портрет,
хотя это навряд ли мне удастся.
морской службой, недостаточно ясно представляют себе, что это за должность.
В прошлом, как показывает само слово, сократившееся в настоящую свою форму
из французского capitaine d'armes (начальник по оружию), в обязанности этого
офицера действительно входило обучение матросов владению оружием -
абордажной саблей и кортиком. Но уже давным-давно, едва пушки превратили
рукопашный бой в редкость и селитра с серой возобладали над сталью,
надобность в таком обучении отпала и каптенармус на большом военном корабле
превратился в своего рода начальника полиции - ему, в частности, поручалось
наблюдение за порядком на густонаселенных нижних и батарейных палубах.
хотя в целом не так уж плохо сложен. Его небольшие изящные руки, несомненно,
никогда не знали тяжелого труда. Лицо же его производило необыкновенное
впечатление. Все черты были чеканными, точно на греческой монете, но
подбородок, гладкий, как у Текумсе, сильно выдвинутый вперед и словно
налитый тяжестью, приводил на память гравированные изображения преподобного
Тайтеса Оутса, этого доносчика с голосом проповедника, который в
царствование Карла II изобличил им же сочиненный папистский заговор. Глаза
Клэггерта умели смотреть с пронзительной строгостью, что в его должности
было весьма полезно. Лоб его, согласно френологической науке,
свидетельствовал о незаурядном уме, а падавшие на него крутые завитки
иссиня-черных шелковистых волос подчеркивали бледность кожи - бледность с
легким янтарным оттенком, как у древних мраморных статуй, окрашенных веками.
физиономий, возможно, в некоторой мере объяснялась тем, что по должности
своей он редко выходил на солнечный свет, и хотя в самой ней не было ничего
неприятного, она, казалось, свидетельствовала о каком-то отклонении или
пороке в организме и крови. Однако общий его облик и манера держаться как
будто говорили об образованности и былых занятиях, не соответствовавших
нынешнему его положению, и когда он не был занят своими обязанностями, его
нетрудно было принять за человека благородного - и в прямом, и в переносном
смысле, - который по причинам, известным лишь ему самому, предпочитает
сохранять инкогнито. О его прошлом никто ничего не знал. Возможно, он был
англичанином, однако в его речи иногда проскальзывал легкий акцент,
позволявший предположить, что родился он вне пределов Англии, хотя и попал
туда еще малым ребенком. Убеленные сединой старожилы батарейных палуб и бака
поговаривали, что каптенармус был из французских дворян и пошел во флот
добровольно, чтобы избегнуть обвинения в некоем таинственном мошенничестве,
когда он уже должен был предстать перед судом Королевской Скамьи. То
обстоятельство, что история эта ничем не подтверждалась, разумеется, не
мешало передавать ее из уст в уста. В эпоху, о которой идет наш рассказ,
подобный слух, пущенный на батарейных палубах о ком угодно, кроме разве
офицеров с королевским патентом, не вызвал бы особых сомнений у просмоленных
всезнаек, задающих тон в команде военного корабля. Да и могло ли быть иначе,
когда речь шла о человеке с достоинствами Клэггерта, который, ничего не зная
о море, уже в зрелые годы идет во флот и, естественно, начинает свою службу
с самых низов? О человеке, который ни разу даже словом не обмолвился о своей
прежней жизни на суше? А раз прошлое его было скрыто мраком неизвестности,
перед любопытными, естественно, открывалось широкое поле для всяческих
догадок, не слишком для него лестных.
некоторое правдоподобие благодаря тому обстоятельству, что, когда дело шло о
пополнении судовых команд, британскому флоту в те годы было не до
разборчивости - не только пресловутые шайки вербовщиков хватали кого могли
на суше и на море, но, как знали все, лондонская полиция получила право без
суда отправлять в доки или на корабли не одних лишь бродяг, а и любого
подозреваемого в преступлении человека, если он, конечно, был достаточно
молод и крепок. Да и теми, кто шел служить на флоте добровольно, иной раз
руководили вовсе не патриотизм и даже не желание изведать морскую жизнь и
военные приключения. Для несостоятельных должников, если только долги их не
были слишком уж велики, и для людей, чья мораль хромала на обе ноги, флот
становился удобным и надежным приютом - ведь, завербовавшись, они
оказывались на королевском корабле в такой же безопасности, как в средние
века преступник, укрывшийся в церкви. Подобные санкционированные свыше
отклонения от буквы закона, которые английское правительство по очевидным
причинам старалось не предавать гласности и которые поэтому совсем уже
исчезли во мраке забвения, тем более что страдали от них наименее
влиятельные слои общества, как будто подтверждают нижеследующие сведения,
хотя поручиться головой за их достоверность я не могу и сообщаю их с
некоторой опаской. Я видел упоминание об этом в книге - правда, не помню в
какой, - и то же самое рассказывал мне сорок с лишним лет назад старый
инвалид в треуголке, с которым у меня завязался чрезвычайно интересный
разговор на террасе в Гринвиче. Он был негром из Балтимора и участвовал в
Трафальгарском сражении, за что получал пенсию. А рассказывал он мне вот
что: в тех случаях, когда военному кораблю необходимо было выйти в море без
промедления, а матросов на нем не хватало, нехватку эту, за неимением
Афанасьев Роман
Андреев Николай
Громыко Ольга
Лондон Джек
Майер Стефани
Мурич Виктор