– Берегитесь! Он устроил вам ловушку. Я запрещаю вам покидать меня сегодня вечером. Голос Рультабийля ответил:
– Он обязательно пристанет к берегу. Пустите меня, я сбегаю на берег. – Что вы там станете делать?
– То, что следует.
Испуганный голос Матильды воскликнул:
– Я запрещаю вам прикасаться к этому человеку. Больше я ничего не слышал.
* * *
Спустившись вниз, я нашел Рультабийля, в одиночестве сидевшего на краю колодца. На мою попытку заговорить с ним он не ответил, как это уже случалось неоднократно. Пройдя в первый двор, я увидел г-на Дарзака, который взволнованно крикнул мне издали:
– Видели его?
– Да, видел, – ответил я.
– А вы не знаете – она его видела?
– Видела: она была вместе с Рультабийлем, когда он проплывал мимо. Какая наглость!
Робер Дарзак все еще дрожал от волнения. Он рассказал мне, что, едва завидев Ларсана, он сломя голову бросился на берег, но опоздал: когда он прибежал на мыс Гарибальди, лодка, словно по волшебству, исчезла. Сообщив все это, Робер Дарзак оставил меня и кинулся к Матильде, беспокоясь за ее состояние, но тут же вернулся, грустный и удрученный. Дверь в комнаты жены оказалась закрытой: ей захотелось побыть немного одной.
– А Рультабийль? – спросил я.
– Его я не видел.
Мы подошли к парапету, вглядываясь в ночь, которая унесла Ларсана. Робер Дарзак выглядел бесконечно опечаленным. Чтобы отвлечь его от невеселых мыслей, я завел разговор о чете Рансов, и понемногу он разговорился.
От него я узнал, что после версальского процесса Артур Ранс вернулся в Филадельфию и однажды вечером, на каком-то семейном обеде, оказался рядом с весьма романтичной особой, тут же покорившей его своей любовью к литературе, которая не часто встречается у его хорошеньких соотечественниц. Особа эта совсем не походила на бодрых, развязных, независимых и дерзких, с ветерком в голове девиц, которых так часто встречаешь в наши дни. Слегка высокомерная, мягкая и грустная, с интересной бледностью на лице, она скорее напоминала нежных героинь Вальтера Скотта, кстати сказать, ее любимого писателя. Да, она безусловно отстала от века, но отстала так восхитительно! Как случилось, что это нежное создание произвело сильнейшее впечатление на Артура Ранса, столь сильно любившего величественную Матильду? Это уже относится к тайнам сердца. Несмотря на новую влюбленность, Артур Ранс ухитрился в этот вечер напиться до чертиков. Он вел себя весьма некрасиво и даже брякнул нечто настолько неподобающее, что мисс Эдит во всеуслышание попросила его больше с нею не заговаривать. На следующий день Артур Ранс публично перед ней извинился и поклялся, что ничего, кроме воды, больше в рот не возьмет; клятву свою он сдержал.
Артур Ранс уже давно знал дядю мисс Эдит, почтенного Мандера, Старого Боба, как прозвали его в университете, человека необыкновенного и известного как своими приключениями и путешествиями, так и открытиями в области геологии. Он был кроток как овца, но в то же время не имел себе равных в охоте на ягуаров в пампасах. Половину своего времени он проводил на юге Рио-Негро, в Патагонии, где искал человека третичного периода или хотя бы его скелет – не антропоида, даже не питекантропа, которые ближе к обезьяне, а настоящего человека, более сильного и могучего, чем современные обитатели нашей планеты, человека, жившего в одно время с громадными млекопитающими, появившимися на земле еще до четвертичного периода. Обычно он возвращался из своих экспедиций с несколькими ящиками камней и внушительным количеством берцовых и бедренных костей, над которыми потом жарко спорил весь ученый мир, а также с внушительной коллекцией мехов – «кроличьих шкурок», как он их называл, – которая свидетельствовала о том, что старый ученый в очках прекрасно умел обращаться с оружием не столь древним, как кремневый топор или скребок троглодитов. Возвратясь в Филадельфию, он опять взбирался на свою кафедру, углублялся в книги и тетради и читал свой курс, буквально просиживая штаны и развлекаясь тем, что кидал в сидящих неподалеку студентов стружки от длинных карандашей, которыми никогда не пользовался, но которые постоянно чинил. Когда он попадал в цель, над кафедрой показывалась убеленная сединами голова с очками в золотой оправе на носу и рот, расплывшийся в беззвучной ликующей улыбке.
Все эти подробности сообщил мне позже сам Артур Ранс, который в свое время учился у Старого Боба, но после этого встретил его лишь через много лет, когда познакомился с мисс Эдит; я так подробно останавливаюсь на этом, поскольку через некоторое время мы, естественно, встретились с ученым в Красных Скалах.
На вечере, когда Артур Ранс был представлен мисс Эдит и повел себя не лучшим образом, девушка, быть может, и не была бы так грустна, не получи она только что неприятных известий от своего дяди. Тот уже четыре года не решался снова поехать в Патагонию. В последнем письме он писал, что очень болен и надеется перед смертью повидать племянницу. Кое-кто подумает, пожалуй, что при таких обстоятельствах любящая племянница могла бы и не пойти на вечер, пусть даже семейный, однако мисс Эдит, будучи в курсе дядюшкиных экспедиций, столько раз получала от него неприятные известия, а он столько раз все равно возвращался бог знает откуда живым и невредимым, что – не стоит судить ее слишком строго! – она и на этот раз не стала предаваться печали в одиночестве. Между тем, получив от него через три месяца новое письмо, она решила сама поехать к дядюшке, находившемуся в дебрях Араукании. За эти три месяца, правда, в ее жизни произошли важные события. Мисс Эдит тронули угрызения совести Артура Ранса, равно как и его решимость не пить больше ничего, кроме воды. Она поняла, что невоздержанность этого джентльмена явилась следствием несчастной любви, и это пришлось ей весьма по душе. Сия романтическая черта, о которой я недавно говорил, оказалась на руку Артуру Рансу, и, когда мисс Эдит уезжала в Арауканию, никто не удивился, что вместе с нею отправился и бывший ученик Старого Боба. Помолвка не была объявлена официально только потому, что влюбленные хотели получить благословение старого геолога. В Сан-Луисе мисс Эдит и Артур Ранс встретились с великолепным дядюшкой, который был в превосходном настроении и вполне добром здравии. Давным-давно не видевший его Ранс имел дерзость сказать профессору, что тот помолодел – комплимент весьма искусный! Когда же племянница сообщила ему, что помолвлена с этим очаровательным молодым человеком, дядюшкиной радости не было предела. Они втроем вернулись в Филадельфию, где и была сыграна свадьба. Франции мисс Эдит не знала. Артур Ранс решил, что они поедут туда в свадебное путешествие. Вот так им и представилась возможность обосноваться с научной целью в окрестностях Ментоны – правда, не в самой Франции, а в сотне метров за итальянской границей, в Красных Скалах.
* * *
С первым ударом гонга перед нами возник Артур Ранс, и мы вместе отправились к «Волчице», в нижнем зале которой в тот вечер был накрыт обед. Когда собрались все, за исключением Старого Боба, отсутствовавшего в форте, м-с Эдит поинтересовалась, не заметил ли кто-нибудь человека на носу лодки, проплывавшей мимо замка. Ее поразила необычная поза этого человека. Поскольку никто не ответил, она продолжала:
– Я узнаю, кто это был, – я ведь знакома с матросом, который сидел на веслах. Это большой друг Старого Боба.
– В самом деле? Вы знаете этого моряка, сударыня? – спросил Рультабийль.
– Он несколько раз приходил в замок продавать рыбу. Местные жители дали ему странное прозвище – я не могу выговорить его на ужасном здешнем диалекте, лучше скажу вам его перевод: «Морской Палач». Милое имечко, а?
ГЛАВА 7
Повествующая о мерах предосторожности, которые принял Жозеф Рультабийль для защиты форта Геркулес от вражеского нападения
Рультабийль даже из вежливости не попросил объяснить эту удивительную кличку. Он, казалось, погрузился в самые мрачные размышления. Нелепый замок, нелепый обед, нелепые люди! Томной грации м-с Эдит оказалось недостаточно, чтобы нас расшевелить. Среди нас находились две молодые супружеские четы, четверо влюбленных, которые должны были бы веселиться, источать радость жизни.
Однако обед проходил печально. Над сотрапезниками витал призрак Ларсана – даже над теми из них, кто не знал его достаточно близко.
К тому же следует заметить, что профессор Стейнджерсон, узнав жестокую и мучительную правду о дочери, никак не мог избавиться от бремени своего горя. Думаю, не будет преувеличением утверждать, что главной жертвой драмы в Гландье и самым несчастным из всех оказался профессор Стейнджерсон. Он потерял все: веру в науку, любовь к работе и – что самое ужасное – благоговейное преклонение перед дочерью. А он так в нее верил! Как гордился ею! Сколько лет приобщал ее, возвышенную и чистую, к поискам неведомого! Он был совершенно ослеплен решимостью, с какою она отказывалась отдать свою красоту кому бы то ни было, кто мог отдалить ее от отца и науки. И, с восхищением размышляя об этой жертве, он вдруг узнал, что дочь отказывалась выходить замуж, поскольку уже была г-жой Балмейер! В день, когда Матильда решила во всем признаться отцу, открыть ему свое прошлое, узнав о котором профессор, уже насторожившийся после событий в Гландье, увидел настоящее в новом, трагическом освещении, в день, когда она, упав к его ногам и обнимая его колени, поведала ему о трагической любви своей юности, – в этот день профессор Стейнджерсон дрожащими руками обнял свое дорогое дитя, покрыл поцелуями прощения ее любимую головку, рыдая вместе с дочерью, которая безумием искупила свою ошибку, и поклялся ей, что теперь, когда он узнал о ее страданиях, она стала ему еще дороже. И она удалилась, немного успокоившись. Но он стал другим – одиноким, совершенно одиноким человеком. Профессор Стейнджерсон потерял дочь, потерял свой идеал!
К ее свадьбе с Робером Дарзаком он отнесся равнодушно, хотя тот и был его любимым учеником. Напрасно Матильда старалась согреть отца своею нежностью. Она хорошо чувствовала, что он более ей не принадлежит, что он смотрит мимо нее, что его блуждающий взгляд устремлен в прошлое, на образ дочери, какою она когда-то была для него; она чувствовала, что если он и обращает теперь внимание на нее, г-жу Дарзак, то видит рядом с нею не честного человека, а вечно живую и позорную тень другого – того, кто был ее первым мужем, того, кто украл у него дочь. Профессор бросил работать. Великая тайна распада материи, обещанная им человечеству, вернулась в небытие, откуда он на мгновение ее извлек, и людям на протяжении веков придется повторять глупое изречение: «Ex nihilo nihil»[13].
Мрачность обеда усугублялась еще и обстановкой, в которой он проходил: темный зал освещался лишь лампой в готическом стиле да старинными коваными канделябрами, которые висели на крепостных стенах, украшенных восточными коврами; у стен стояли древние шкафы времен первого сарацинского нашествия и осад на манер Дагобера[14].
Поочередно изучая сидевших за столом, я наконец понял причины всеобщего уныния. Г-н и г-жа Робер Дарзак сидели рядом. По-видимому, хозяйка дома не захотела разлучать молодоженов, лишь накануне вступивших в брак. Из них двоих самым безутешным был, без сомнения, наш друг Робер. За весь обед он не проронил ни слова. Г-жа Дарзак иногда вступала в разговор, обмениваясь ничего не значащими замечаниями с Артуром Рансом. Стоит ли добавлять, что после случайно увиденной мною из окна сцены между Рультабийлем и Матильдой я ожидал увидеть ее потрясенной, чуть ли не уничтоженной грозным зрелищем Ларсана, стоящего над водой. Но нет, напротив: я обратил внимание на разительный контраст между растерянностью, проявленною ею на вокзале, и ее теперешним хладнокровием. Казалось, увидев Ларсана, она испытала облегчение, и, когда вечером я поделился этой мыслью с Рультабийлем, молодой репортер согласился со мной и объяснил все очень просто. Матильда больше всего на свете боялась снова сойти с ума, и жестокая уверенность в том, что она не оказалась жертвой галлюцинаций воспаленного мозга, помогла ей немного успокоиться. Лучше защищаться от живого Ларсана, чем от его призрака! Во время первой встречи с Матильдой в Квадратной башне, которая произошла, пока я завершал свой туалет, моему молодому другу показалось, что ее преследует мысль о сумасшествии. Рассказывая об этой встрече, Рультабийль признался, что сумел немного успокоить Матильду, только опровергнув слова Робера Дарзака – иначе говоря, он не стал скрывать, что она действительно видела Фредерика Ларсана. Узнав, что Робер Дарзак пытался утаить от жены настоящее положение дел только из боязни ее напугать и сам первый обратился к Рультабийлю с просьбой о помощи, она вздохнула так глубоко, что вздох этот был похож на рыдание. Матильда взяла руки Рультабийля и внезапно принялась покрывать их поцелуями, как порою мать в порыве любви жадно целует ручонки маленького сына. Очевидно, таким образом она выразила благодарность молодому человеку, к которому ее тянуло всем своим материнским существом, за то, что он одним сливом отогнал от нее безумие, нависшее над ней и порою стучавшееся в двери. В этот миг они и увидели через окно башни стоящего в лодке Ларсана. В первые секунды оба остолбенели и буквально онемели. Затем из груди Рультабийля вырвался яростный крик, молодой человек хотел тут же бежать за негодяем. Матильда удерживала Рультабийля, вцепившись в него изо всех сил. Разумеется, физическое воскресение Ларсана было для нее ужасно, но гораздо менее ужасно, чем его постоянное воскресение, происходившее в ее больном мозгу. Теперь она уже не видела Ларсана повсюду – она видела его лишь там, где он был на самом деле.
Раздражительная и мягкая одновременно, терпеливая, но порою теряющая терпение Матильда, не прерывая разговора с Артуром Рансом, трогательно и нежно заботилась о г-не Дарзаке. С милой, но сдержанной улыбкой она заботливо подавала ему кушанья, следя за тем, чтобы глаза мужу не резал слишком яркий свет. Я невольно подумал, что злополучный Ларсан вовремя решил напомнить Матильде, что, прежде чем стать г-жою Дарзак, она – перед господом, а по некоторым заатлантическим законам и перед людьми – была г-жой Жан Руссель – Балмейер – Ларсан.
Если Ларсан появился, чтобы нанести сокрушительный удар счастью, прихода которого только еще ждали, то он преуспел в этом. И быть может, чтобы до конца понять положение, мы должны учесть следующее обстоятельство, делающее Матильде честь: впервые оказавшись наедине с Дарзаком в Квадратной башне, она дала ему понять, что отведенные им помещения достаточно обширны, чтобы они могли горевать в них врозь, причем сделала она это не только из-за смятения ума, вызванного появлением Ларсана, – ею двигало также чувство долга, в результате чего оба супруга пришли к весьма благородному решению. Я уже рассказывал, что Матильда Стейнджерсон получила религиозное воспитание – не от отца, который к религии был безразличен, а от женщин, и в особенности от старой тетки из Цинциннати. Занятия, начатые ею под руководством профессора, отнюдь не поколебали ее веру – в этом смысле он старался никак не влиять на дочь. Даже в самые опасные минуты – когда ее отец разрабатывал свои теории создания пустоты или распада материи – Матильда, подобно Пастеру и Ньютону, сохраняла свою веру. Она чистосердечно заявляла: даже если будет доказано, что все происходит из ничего, то есть из невесомого эфира, и возвращается в это ничто и такой круговорот благодаря системе, чем-то напоминающей атомистику древних, совершается вечно, то все равно остается доказать, что это ничто, из которого происходит все, не было создано богом. И как примерная католичка она считала, что бог этот – единственный, имеющий на земле своего наместника – папу. Я, быть может, обошел бы молчанием религиозные теории Матильды, если бы и они не оказали своего влияния на решение не оставаться наедине со своим мужем – мужем перед людьми – после того, как выяснилось, что ее супруг перед богом еще жив. Когда не было сомнений в том, что Ларсан мертв, она приняла брачное благословение с согласия своего духовника как вдова. И вот оказалось, что перед богом она не вдова, а двоемужница. К тому же катастрофа не была непоправимой, и она гама подала надежду опечаленному Дарзаку: следует как можно скорее подать прошение в папскую курию, и дело будет решено как положено. Короче говоря, г-н и г-жа Дарзак через двое суток после свадьбы поселились в разных комнатах Квадратной башни. Читатель понимает, что этим и более ничем объяснялась глубокая грусть Робера Дарзака и заботливость Матильды.
* * *
Еще не зная в тот вечер наверняка, в чем дело, я тем не менее заподозрил самое главное. Когда взгляд мои скользнул с четы Дарзак на их соседа, г-на Артура Уильяма Ранса, мысли мои приняли иное направление, но тут вошел дворецкий и доложил, что привратник Бернье хочет немедленно поговорить с Рультабийлем. Молодой человек тотчас встал, извинился и вышел.
– Вот как! Значит, супруги Бернье живут не в Гландье, – заметил я.
Вы, конечно, помните, что муж и жена Бернье были привратниками у г-на Стейнджерсона в Сент-Женевьев-де-Буа. В «Тайне Желтой комнаты» я рассказывал, как Рультабийль возвратил им свободу, когда их заподозрили как соучастников нападения в павильоне, находившемся в дубовой роще. Они были чрезвычайно признательны за это молодому журналисту, и впоследствии Рультабийль не раз имел возможность убедиться в их преданности. Г-н Стейнджерсон ответил мне, что вся прислуга выехала из Гландье, поскольку он решил навсегда покинуть замок. А так как Рансам нужны были привратники для форта Геркулес, профессор с радостью уступил им этих преданных слуг, на которых ему никогда не приходилось жаловаться, исключая разве небольшой эпизод с браконьерством, против них же и обернувшийся. Сейчас они жили в одной из башен при входе, где устроили привратницкую и наблюдали за входящими в замок и выходящими из него.
Рультабийль ничуть не удивился, когда дворецкий объявил, что Бернье хотят ему что-то сказать; я подумал, что он, видимо, уже знал об их пребывании в Красных Скалах. И вообще, я понял – впрочем, ничуть не удивившись, – что, пока я занимался туалетом и бесполезной болтовней с г-ном Дарзаком, Рультабийль времени не терял.
После ухода Рультабийля атмосфера в столовой стала напряженнее. Каждый спрашивал себя, нет ли тут связи с неожиданным возвращением Ларсана. Г-жа Робер Дарзак встревожилась. Заметив это, Артур Ранс счел за благо тоже выказать известное волнение. Здесь уместно заметить, что ни мистер Ранс, ни его жена не были в курсе бед, свалившихся на дочь профессора Стейнджерсона. С общего согласия их не стали посвящать в то, что Матильда была связана тайным браком с Жаном Русселем, ставшим впоследствии Ларсаном. Это была семейная тайна. Но они знали лучше, чем кто бы то ни было (Артур Ранс – поскольку сам участвовал в происшедшей в Гландье драме, его жена – потому что он ей рассказал), с каким упорством знаменитый сыщик преследовал будущую г-жу Дарзак. Для Артура Ранса движущей силой преступления Ларсана была его необузданная страсть, и не следует поэтому удивляться, что как человек, давно влюбленный в Матильду, американский френолог[15] и не искал поведению Ларсана других объяснений, кроме пылкой безнадежной любви. Что же касается м-с Эдит, то я вскоре понял, что причины драмы в Гландье вовсе не кажутся ей такими уж простыми, как утверждал ее муж. Если бы она думала, как он, то хотя бы в какой-то мере разделяла бы восторги мужа по отношению к Матильде, а между тем все ее поведение, за которым я незаметно наблюдал, как бы говорило: «Интересно! Что же в этой женщине такого удивительного, что она уже столько лет вселяет либо высокие, либо преступные чувства в сердца мужчин? Почему из-за нее полицейский начинает убивать, трезвенник – пьянствовать, почему из-за нее осуждают невиновного? Чем она лучше меня, женившей на себе человека, который никогда в жизни мне не достался бы, не откажись она от него? Чем она лучше? Ведь даже ее молодость – и та прошла! А между тем мой муж, глядя на нее, забывает обо мне!» Вот что я прочитал в глазах у м-с Эдит, пока она наблюдала, как ее муж смотрит на Матильду. Ох уж эти черные глаза нежной и томной м-с Эдит!
Я рад, что сделал необходимые пояснения. Читателю не повредит, если он будет осведомлен о чувствах, скрывающихся в сердце каждого, кто сыграл роль в странной и небывалой драме, назревавшей тогда в форте Геркулес. Я еще ничего не сказал ни о Старом Бобе, ни о князе Галиче, но не сомневайтесь – их черед настанет. Описывая столь серьезные события, я взял себе за правило изображать предметы и людей лишь по мере их появления на сцене. Только так читатель испытает все превратности, которые испытывали мы, переходя от тревоги к спокойствию, от тайного к явному, от непонимания к пониманию. Если же свет забрезжит в мозгу у читателя раньше, чем зажегся в свое время для меня, – тем лучше. Чтобы понять суть происходящего, у читателя будут те же данные, что были у нас, и, если ему удастся сделать это раньше, он тем самым докажет, что мозг его достоин помещаться в черепе у Рультабийля.
* * *
Наш первый совместный обед мы закончили без молодого журналиста и встали из-за стола, так и не поделившись друг с другом тревогой, точившей всех нас в глубине души. Выйдя из «Волчицы», Матильда тотчас же осведомилась о Рультабийле, и я проводил ее до входа в форт. Г-н Дарзак и м-с Эдит последовали за нами. Г-н Стейнджерсон откланялся. Артур Ранс, куда-то отошедший на минутку, нагнал нас, когда мы входили под арку. Ночь была светла, на небе сияла полная луна. Под аркой, где уже горели фонари, раздавались тяжелые глухие удары. Мы услышали голос Рультабийля, подбадривавшего тех, кто был с ним: «Ну еще! Еще немного!» Затем послышалось пыхтение: казалось, матросы вытаскивают шлюпки на причал. Вдруг раздался грохот, похожий по звуку на горный обвал. Створки громадных окованных железом ворот соединились впервые за сто лет.
М-с Эдит удивилась этой манипуляции, проделанной в такой поздний час, и поинтересовалась, что стало с решеткой, которая до сих пор выполняла функцию дверей. Однако Артур Ранс схватил ее за руку, принуждая к молчанию, что, впрочем, не помешало ей пробормотать:
– Можно подумать, мы собираемся подвергнуться осаде.
Рультабийль повел всех нас в первый двор и, смеясь, сообщил, что если кто-нибудь случайно намеревается прогуляться по городу, то сегодня вечером от этой затеи придется отказаться, поскольку он велел никого не впускать и не выпускать. Стоять на страже поручено папаше Жаку, все так же посмеиваясь, продолжал он, а всем известно, что совратить с пути истинного старого слугу невозможно. Так я узнал, что папаша Жак, с которым я познакомился в Гландье, сопровождает профессора Стейнджерсона в качестве камердинера. Накануне он спал в «Волчице», в маленькой комнатке, смежной со спальней своего хозяина, однако Рультабийль все изменил, и теперь папаша Жак занял место привратника в башне А.
– А где же Бернье? – спросила заинтригованная м-с Эдит.
– Они разместились в Квадратной башне, в комнате слева от входа, и будут привратниками в этой башне, – ответил Рультабийль.
– Но в Квадратной башне не нужны привратники! – в крайнем изумлении вскричала м-с Эдит.
– Как знать, сударыня, – возразил репортер, но больше ничего объяснять не стал.
Однако, отведя в сторону Артура Ранса, он дал ему понять, что тому надлежит рассказать жене о появлении Ларсана, поскольку без помощи м-с Эдит им не удастся долго скрывать правду от г-на Стейнджерсона. Нужно, чтобы отныне в форте Геркулес все были готовы ко всему – иными словами, никто не должен позволить застать себя врасплох.
После этого мы вместе пересекли первый двор и оказались в Садовой башне. Я уже говорил, что она, стояла при входе во второй двор, однако ров в этом месте давным-давно был засыпан. Когда-то здесь находился подъемный мост. К нашему изумлению, Рультабийль объявил, что завтра же он расчистит ров и восстановит подъемный мост.
После этого он с помощью слуг принялся устанавливать в потерне временную дверь, сколоченную из досок от старых сундуков, которые нашлись в башне. Забаррикадировавшись таким образом, Рультабийль мог теперь смеяться сколько угодно, но м-с Эдит, которой муж тем временем объяснил, в чем дело, от комментариев воздержалась и лишь in petto[16] подтрунивала над гостями, превратившими ее старый замок в неприступную крепость из страха перед одним, всего одним, человеком! Но ведь м-с Эдит не знала этого человека и не прошла сквозь ужасы Желтой комнаты! Другие же – и Артур Ранс в их числе – находили вполне естественными и разумными эти меры, принятые Рультабийлем против неизвестности, против чего-то незримого и неведомого, кружившего в ночи вокруг форта Геркулес.
В Садовой башне Рультабийль на эту ночь не поместил никого, оставив этот важный пост за собой. Отсюда он мог наблюдать и за первым и за вторым двором. Это был самый важный стратегический пункт во всем замке. Добраться до Дарзаков снаружи можно было, лишь пройдя сперва мимо папаши Жака в пункте А, потом мимо Рультабийля в пункте Е и, наконец, мимо супругов Бернье, наблюдавших за дверью 3 в Квадратной башне. Молодой человек решил, что те, кому выпало быть часовыми, спать не будут. Проходя мимо колодца во дворе Карла Смелого, я при свете луны заметил, что закрывавшая его деревянная крышка сдвинута, а на краю стоит ведро с привязанной к нему веревкой. Рультабийль объяснил, что, решив проверить, не сообщается ли колодец с морем, он опустил туда ведро и достал совершенно пресную воду: это свидетельствовало о том, что соленой там нет даже близко. Молодой человек прошелся немного с г-жой Дарзак, но она вскоре попрощалась и ушла в Квадратную башню. Г-н Дарзак и Артур Ранс по просьбе Рультабийля остались с нами. После нескольких ничего не значащих фраз м-с Эдит поняла, что ее вежливо просят отправляться спать, и, бросив Рультабийлю ироническое «Спокойной ночи, командир!», удалилась.
Когда мы остались одни, Рультабийль повел нас в маленькую комнатку в Садовой башне; она была темная, с низким потолком – прекрасное место, откуда можно было вести наблюдение, оставаясь невидимым. И здесь Артур Ранс, Робер Дарзак, Рультабийль и я среди ночи, не зажигая фонаря, стали держать наш первый военный совет. Честное слово, я просто не знаю, как иначе назвать это собрание растерянных мужчин, укрывшихся за стенами старого замка.
– Мы можем здесь спокойно посовещаться, – начал Рультабийль. – Нас никто не услышит и не захватит врасплох. Если кто-то сумеет незаметно проскользнуть через вход, охраняемый папашей Жаком, нас тут же предупредят с аванпоста, который я устроил посреди первого двора, в развалинах часовни. Да, я поставил туда вашего садовника Маттони, господин Ранс. Судя по тому, что мне о нем сказали, он заслуживает доверия – как по-вашему?
* * *
Я слушал Рультабийля с восхищением. М-с Эдит была права. Случайно став нашим командиром, он сразу сделал необходимые распоряжения, чтобы обеспечить безопасность замка. Я уверен: он решил держаться любой ценой и готов был скорее вместе с нами взлететь на воздух, чем капитулировать. Ах этот маленький смелый комендант крепости! В самом деле, нужно обладать большой смелостью, чтобы взяться защищать форт Геркулес от Ларсана, – гораздо большей, чем от тысячи осаждающих, как это когда-то случилось с одним из графов Мортола, который, чтобы избавиться от осады, сначала пустил в дело тяжелые орудия – кулеврины и бомбарды, – а потом пошел в атаку и рассеял неприятеля, чьи ряды к тому времени уже наполовину поредели благодаря прицельному огню артиллерии, одной из лучших в те времена. Но с чем предстояло сражаться нам сегодня? С тьмою. Где был враг? Везде и нигде. Мы не могли ни бить в цель, так как не знали, где эта цель находится, ни обороняться, так как не знали, откуда будет нанесен удар. Нам оставалось лишь запереться, быть начеку и ждать.
Артур Ранс подтвердил Рультабийлю, что за садовника Маттони он ручается, и молодой человек, успокоившись, что с этой стороны мы в безопасности, решил объяснить нам положение дел. Раскурив трубку, он несколько раз поспешно затянулся и заговорил:
– Итак: можем ли мы надеяться, что Ларсан, столь вызывающе появившись перед нашими стенами, ограничится безобидной демонстрацией? Удовлетворится ли он чисто моральным успехом, внеся растерянность, тревогу и даже страх в ряды гарнизона? Исчезнет ли он? Честно говоря, не думаю. Во-первых, это не в его характере – он никогда не останавливается на полпути; во-вторых, никто не заставляет его исчезать. Поразмыслите хорошенько: он может предпринять против нас какой угодно маневр, а мы не можем ничего – только защищаться да нанести ответный удар, если будем в состоянии, да и то лишь тогда, когда он сам этого захочет. Помощи извне нам ждать не приходится. И ему прекрасно об этом известно: именно потому он так нагл и спокоен. Кого мы можем призвать на помощь?
– Прокурора, – неуверенно отозвался Артур Ранс: по каким-то непонятным причинам он решил, что Рультабийль не принял в расчет эту возможность.
Рультабийль посмотрел на нашего хозяина с жалостью и некоторым упреком. Ледяным тоном, явно свидетельствовавшим о неуместности предложения Артура Ранса, он отчеканил:
– Вам следует понять, сударь, что я не для того спас Ларсана от французского правосудия в Версале, чтобы передать его итальянскому правосудию в Красных Скалах.
Как я уже упоминал, Артур Ранс не знал о первом браке дочери профессора Стейнджерсона и поэтому не был в состоянии оценить всю безвыходность нашего положения: мы не могли никому признаться в том, что Ларсан жив, не вызвав тем самым ужасного скандала и даже катастрофы. Однако некоторые необъясненные эпизоды версальского процесса дали ему достаточную пищу для размышлений, чтобы он понял, что мы никоим образом не хотим вновь вызвать интерес публики к так называемой «тайне мадемуазель Стейнджерсон».
В этот вечер Артур Ранс понял лучше, чем когда-либо: Ларсан, невзирая на все прокуратуры мира, держит нас в руках при помощи одной из тех страшных тайн, которые дают людям возможность выбирать лишь между честью и смертью.
Поэтому он лишь молча поклонился Роберу Дарзаку; этот поклон означал, что он готов сражаться на стороне Матильды, словно благородный рыцарь, не спрашивающий о причинах битвы, когда нужно сложить голову за свою возлюбленную. Я, во всяком случае, понял его жест именно так, поскольку был убежден, что американец, несмотря на недавнюю женитьбу, отнюдь не забыл предмет своего прежнего обожания.
– Нужно, чтобы этот человек исчез, причем тихо – мы должны или умолить его сжалиться, или заключить с ним мирный договор, или убить его, – проговорил Робер Дарзак. – Однако главное условие его исчезновения – это держать в тайне его возвращение. Я выражу волю госпожи Дарзак, если попрошу вас приложить все усилия к тому, чтобы господин Стейнджерсон не знал, что нам опять угрожает этот бандит.
– Желание госпожи Дарзак для нас закон, – отозвался Рультабийль. – Господин Стейнджерсон ничего не узнает.
Затем мы принялись обсуждать, как объяснить создавшееся положение слугам и чего от них можно ожидать. По счастью, папаша Жак и супруги Бернье уже кое-что знали и ничему не удивлялись. Маттони был достаточно предан м-с Эдит, чтобы повиноваться не размышляя. Остальные в счет не шли. Был, правда, еще Уолтер, слуга Старого Боба, однако сейчас он находился в Париже вместе с хозяином и вернуться раньше него не собирался.
Рультабийль встал, обменялся через окно знаками с Бернье, стоявшим на пороге Квадратной башни, и вернулся к нам.
– Ларсан, по-видимому, где-то поблизости, – сказал он. – Во время обеда я обошел весь форт. За северными воротами у нас есть прекрасное естественное укрепление, которое с лихвой возмещает отсутствие барбакана. В пятнадцати шагах отсюда, на западном берегу, расположены два таможенных поста – французский и итальянский; неусыпная бдительность их служащих может нам очень помочь. У папаши Бернье хорошие отношения с этими славными ребятами; я вместе с ним уже побывал у них. Итальянский таможенник говорит только по-итальянски, однако его французский собрат владеет обоими языками и местным наречием – он-то (кстати, Бернье сообщил, что его зовут Мишель) и поработал у нас за переводчика. Мишель сказал, что и он, и итальянец заинтересовались необычным маневром, который совершила у форта Геркулес лодка Туллко по прозвищу Морской Палач. Старик Туллио – давний знакомец наших таможенников. Он – самый ловкий контрабандист на побережье. В этот вечер у него в лодке был человек, которого таможенники никогда не видели. Лодка с Туллио и незнакомцем скрылась где-то на берегу у мыса Гарибальди. Я сходил туда с папашей Бернье, и так же, как господин Дарзак, побывавший там до нас, мы ничего не обнаружили. Однако Ларсан вышел на берег именно там, я это чувствую, даже уверен, что лодка Туллио причаливала возле мыса Гарибальди.
– Уверены? – удивился г-н Дарзак.
– Откуда такая уверенность? – поинтересовался я.
– А вот откуда: на каменистом берегу остался след носа лодки; кроме того, я нашел там, видимо, упавшую с лодки жаровню, которая топится сосновыми шишками. Таможенники ее узнали – Туллио пользуется ею как фонарем, когда в тихие ночи ловит осьминогов. – Конечно, Ларсан сошел на берег! – подхватил г-н Дарзак. – Он где-нибудь в Красных Скалах.
– Как бы то ни было, если Туллио высадил его у Красных Скал, то обратно он не возвращался, это точно, – ответил Рультабийль. – Таможенные посты расположены на дороге, идущей от Красных Скал на французскую территорию; по ней нельзя пройти незаметно ни днем, ни ночью. С другой стороны, вам известно, что Красные Скалы образуют тупик – перед ними, метрах в трехстах от границы, тропинка обрывается. Скалы отвесны, высота их – около шестидесяти метров. – По отвесному склону подняться он не мог, это ясно! – воскликнул до сих пор молчавший, но заинтригованный Артур Ранс.
Суворов Виктор
Шекли Роберт
Шилова Юлия
Зыков Виталий
Марко Джон
Каменистый Артем