волшебника. Глубочайшее, сокровеннейшее устремление моих инстинктов
побуждало меня не довольствоваться тем, что называют "действительностью" и
что временами казалось мне глупой выдумкой взрослых; я рано привык то с
испугом, то с насмешкой отклонять эту действительность, и во мне горело
желание околдовать ее, преобразить, вывести за ее собственные пределы. В
детские годы это стремление к магии направлялось на внешние, детские цели:
мне хотелось заставить яблони плодоносить зимою, наполнить мой кошелек
золотом и серебром, я грезил о том, чтобы обессилить моих врагов колдовским
заклятием, после устыдить их своим великодушием и получить общее признание,
как победитель и владыка; я мечтал находить клады, воскрешать мертвых,
делать себя невидимым. Это последнее, то есть искусство быть невидимкой,
было для меня особенно важно и особенно желанно. И к нему, как ко всем
волшебным силам, изначальный порыв вел меня на протяжении всей моей жизни,
через метаморфозы, которые я сам не всегда мог сразу опознать. Став
взрослым человеком и занявшись профессией литератора, я неоднократно
повторял попытку спрятаться за моими произведениями, нырнуть, утаиться за
многозначительным измышленным именем; попытки эти, как ни странно, то и
дело навлекали на меня раздражение моих коллег и давали повод для всякого
рода кривотолков. Когда я оглядываюсь на прожитую жизнь, я вижу, что вся
она прошла под знаком этой тоски по волшебству; то, как менялись для меня
со временем волшебные цели, как я постепенно уходил от внешнего мира и
входил в себя самого, как мне расхотелось преображать предметы и захотелось
преобразить себя, как я научился заменять глупую невидимость обладателя
щапки-невидимки незримостью мудреца, познающего все и остающегося
непознанным, - все это и составляет, по правде говоря, суть моей биографии.
и повсюду чувствовал себя дома - среди животных и растений ничуть не
меньше, чем в девственном лесу моих собственных фантазий и снов, я
радовался моим силам и способностям, мои жгучие желания покуда скорее
осчастливливали меня, чем мучали. Кое-какие приемы волшебства я практиковал
тогда, сам того не ведая, куда совершеннее, чем мне это удавалось позднее.
Легко было мне снискать любовь, легко добиться влияния на других, легко
найти себя в роли предводителя, или ублажаемого, или носителя тайны.
Младшие товарищи и родственники годами свято верили в мою магическую силу,
в мою власть над демонами, в мои права на сокровенные клады и короны. Долго
жил я в Земном Раю, хотя мои родители рано ознакомили меня со Змием, Долго
длилось мое детское сновидение, мир принадлежал мне, все было реально, все
было расположено вокруг меня в порядке для прекрасной игры. А когда во мне
пробуждалось недовольство, пробуждалось томление, когда на мой радостный
мир падала мгновенная тень, мне по большей части ничего не стоило уйти в
иной, более свободный, беспрепятственный мир моих фантазий, чтобы по
возвращении найти внешний мир снова приветливым и достойным любви. Долго
жил я в Земном Раю.
ручного ворона. Там я провел неисчислимые часы, долгие, как мировые эры, в
тепле и блаженстве обладания, кролики пахли жизнью, пахли травой и молоком,
кровью и зачатием; а в черном, жестком глазу ворона горел светильник
вечности. Там же, при свете свечных огарков, возле теплых и сонных
животных, один, или с товарищами, я проводил и другие бесконечные вечера,
строя всевозможные планы: как я найду несчетные клады, как я добуду корень
мандрагоры, как совершу победоносные рыцарские странствия по жаждущему
избавления миру, буду судить разбойников, спасать несчастных, освобождать
плененных, сжигать до основания разбойничьи замки, распинать предателей,
прощать мятежных вассалов, добиваться руки королевской дочери, понимать
язык зверей.
часто перелистывал и читал. В этой неисчерпаемой книге имелись старые,
диковинные картинки - иногда страницы сразу раскрывались так, что картинки
эти светло и гостеприимно как бы встречали меня сами, иногда я подолгу
искал их и не мог найти, они куда-то пропадали, словно поддавшись чарам,
словно никогда не существовали. Еще в этой книге была одна история,
несказанно прекрасная и невразумительная, которую я читал снова и снова. Но
и ее не всегда удавалось отыскать, для этого требовался благоприятный час,
порой она вовсе пропадала и пряталась, порой словно меняла место
жительства, порой представала при чтении удивительно доброй и почти что
понятной, порой темнела и закрывалась, словно дверь на нашем чердаке, за
которой в сумерках порой можно было слышать духов, как они хихикают или
стонут. Во всем была действительность, во всем было волшебство, одно
благополучно уживалось с другим, то и другое принадлежало мне.
дедовском шкафу, не был всегда один и тот же. Он являл собой то один, то
другой образ, танцевал то так, то совсем по-иному. Порой это был именно
божок, странная и немного забавная фигурка, какие выделывают и каким
поклоняются в чуждых, непонятных странах, у чуждых и непонятных народов.
Порой это была волшебная вещь, полная значения и несказанно жуткая,
требующая жертв, коварная, строгая, опасная, насмешливая, и мне казалось,
что он нарочно подстрекает меня посмеяться над ним, чтобы потом совершить
надо мной свою месть. Он мог изменять свой взгляд, хотя и был из желтого
металла; иногда он норовил скосить глаза. Порой, наконец, он становился
всецело символом, не был ни безобразен, ни красив, ни зол, ни добр, ни
смешон, ни страшен, но прост, древен и невообразим, как руна, как пятно мха
на скале, как рисунок на речном камушке, и за его формой, за его образом и
обличьем обитал Бог, таилось Бесконечное, - а его в те годы, в бытность
мальчиком, я знал и почитал без всяких имен ничуть не меньше нежели
впоследствии, когда я стал именовать его Шивой или Вишну, Богом, Жизнью,
Брахманом, Атманом, Дао или Вечной Матерью. Оно было отец и мать,
женственно и мужественно, солнце и луна.
дедушкиных шкафах стояли, висели, лежали во множестве предметы разного
рода, безделушки, утварь, цепочки из деревянных бусин, нанизанных наподобие
четок, свитки из пальмовых листов с нацарапанными на них знаками древнего
индийского письма, изваяния черепах, вырезанные из камня жировика,
маленькие божки из дерева, из стекла, из кварца, из глины, украшенные
вышивками шелковые и льняные покрывала, латунные кубки и чаши, - все это
пришло из Индии, или с райского острова Цейлона, где растут древовидные
папоротники, а на берегах стоят пальмы, от кротких сингалезцев с глазами,
как у лани, или из Сиама, или из Бирмы, все это пахло морем, пряностями,
далью, благоухало корицей и сандаловым деревом, все прошло через смуглые
или желтые руки, пропиталось влагой тропических ливней и струй Ганга, было
иссушено тропическим солнцем, овеялось тенью девственных лесов. И все эти
вещи принадлежали дедушке, - а он, преклонный годами, досточтимый, с
широкой белой бородой, всеведущий и всемогущий, могущественнее, чем отец и
мать, находился в обладании совсем иных вещей и сил, у него было кое-что
поважнее, чем индийские божки и безделушки, чем все это вырезанное,
расписанное, освященное таинственными заклятиями, чем чаша из кокосового
ореха и ларец из сандалового дерева, чем зала и библиотека; он был к тому
же тайновед, посвященный, мудрец. Он понимал все языки человеческие, свыше
тридцати, а возможно - и наречия богов, а заодно звезд, он мог говорить и
писать на пали и санскрите, он мог петь дравидийские, бенгальские,
сингалезские песни, песни на языке хинди, он знал молитвенные приемы
мусульман и буддистов, хотя сам был христианином и веровал в триединого
Бога, он целыми десятилетиями живал в жарких, опасных странах Азии, ездил в
лодках и в запряженных быками повозках, ездил на лошадях и мулах, и никто
не знал лучше него, что наш город и наш край - только очень маленькая часть
земли, что тысячи миллионов людей имеют другую веру, другие нравы, языки,
цвета кожи, других богов, другие добродетели и пороки. Я любил, почитал и
боялся его, ожидал от него всего, полагал, что для него все возможно,
непрерывно учился у него и у его переодетого бога Пана в личине божка. Этот
человек, отец моей матери, скрывался в лесу противоречий, как его лицо
скрывалось в белом лесу его бороды, из его глаз струилась то мировая
скорбь, то веселая мудрость, то одинокое знание, то божественное лукавство,
люди из многих стран знали, чтили и навещали его, говорили с ним
по-английски, по-французски, на хинди, по-итальянски, по-малайски, а после
долгих разговоров бесследно исчезали сызнова, - быть может, его друзья,
быть может, его посланцы, быть может, его служители, получившие от него
поручение. Я знал, что от него, непостижимого, вела свое начало
сокровенная, древняя тайна, атмосфера которой окружала мою мать; она и сама
долго жила в Индии, говорила и пела на языках малаялам и каннада,
обменивалась со своим старым отцом словами и речениями, звучавшими как
магическая глоссолалия. И у нее, как у него, появлялась порой улыбка ухода
в себя, сокровенная улыбка мудрости.
дедушки, ни городской обыденщине, он стоял в стороне, одиноко, страдалец и
искатель, добрый и многоученый, без всякой фальши, ревностный в служении
истине, но совсем не знающий ничего о той улыбке, благородный, тонкий, но
понятный, без какой бы то ни было тайны. Его доброта и его ум были всегда с
ним, но он никогда не исчезал в волшебных облаках дедушкиной стихии, лицо
его никогда не скрывалось за теми излучениями младенческого и
божественного, игра которых выглядит порой как печаль, порой как тонкая
усмешка, порой как безмолвно погруженная в себя личина богов. Отец мой не
говорил с матерью на языках Индии; говорил он либо по-английски, либо на
чистом, ясном, красивом немецком языке с легкой остзейской окраской. Этот
язык и был тем, что меня в нем привлекало, покоряло, воспитывало, я
временами подражал отцу восхищенно и рьяно, чересчур рьяно, хотя знал, что
мои корни глубже погружены в материнскую почву, в темноглазое, в
таинственное. Моя мать была полна музыкой, мой отец - нет, и петь он не
умел.
мальчики, предмет зависти и почитания. Вокруг нас лежал маленький городок,
старый, сгорбленный, вокруг него возвышались строго и немного сумрачно
Сертаков Виталий
Русанов Владислав
Конан-Дойль Артур
Березин Федор
Соломатина Татьяна
Роллинс Джеймс