жизнь обо- рвана пулей? Человек он известный, можно пройти
сквозь оцепление и глянуть на забрызганный кровью магазин,
почти все милицейские чины -- вечерники или заочники, да и
помнят они, кем был он полтора года назад, но -- спросят ведь
недоуменным взглядом: "А ты-то как сюда попал?"
воспоминаниях, оборвался на скомканной юбке Мишиной, и
заструиться последующее могло только с глотком водки; желание
выпить ускорило шаги, и, проклиная бандитов и милицию, как
всегда с опозданием прибывшую на место происшествия, Гастев
ярость свою обрушил на ни в чем не повинную дверь магазина, что
в двух кварталах от гастронома: "Закрыто на учет". Видимо, с
перепугу: весть о гастрономе пронеслась молнией по всем
торговым точкам. Четвертинка удалялась, и, приближая ее, он
стремительно, как под обстрелом, пересек проспект Калинина и
вскочил в отъезжавший трамвай, держа путь к буфету, где бойко
торговали до одиннадцати. Там -- наценка, но ради святого дела
и двадцати рублей не жалко. Трамвай заносило на поворотах. Уже
стемнело. Никого в вагонах, кроме него: трамвай, наверное, шел
в парк. Обе кондукторши -- на задней площадке переднего вагона,
бабы о чем-то оживленно говорили, прижимая к себе сумки с
медяками. Вдруг слева по ходу поплыла палатка с продавщицей,
Гастев покинул трамвай за полминуты до того, как тот замер на
остановке, перебежал улицу, и смятые деньги выложились на
прилавок. Порывшись внизу, так и не найдя четвертинки,
продавщица влезла на табуретку, чтоб поискать ее на полке, а
Гастев отвернулся, потому что на уровне глаз колыхался дырявый
халат на тугом заде, и смотрел вправо, на отъезжающий трамвай.
Обе кондукторши по-прежнему стояли на задней площадке, и оба
вагона, всю улицу освещавшие, уже приближались к повороту
налево, скрежеща и притормаживая. Четвертинка наконец-то легла
на потную ладонь, краем глаза Гастев видел, как скрывался за
поворотом первый вагон, таща за собою пылающий огнями задний, и
в тот момент, когда бутылочка упряталась в карман, где-то там,
на повороте, метрах в пятидесяти от палатки, раздался грохот,
погасли огни так и не свернувшего заднего вагона, и раскат
взрыва предшествовал пламени, резкому, сильному и прерывистому
свету, в котором Гастев увидел вздыбившийся задний вагон. Не
раздумывая он бросился прочь -- от милиции, от продавщицы, от
всего, что мешало четвертинке быть выпитой, -- на бегу скрутив
горлышко бутылки. Искрошился сургуч, мизинец поддел пробку, и
теплым комком жидкость опустилась в желудок, обогрев пищевод и
вызвав к себе бурю признательности, а благодарная голова
вспомнила, куда занесли ее дурные ноги. Где-то рядом живет
Людмила Мишина, которая четыре года назад судорожно задвигала
шторы на окнах, не переставая злобно шипеть на неспешно
раздевавшегося Гастева: "Да как вы смеете? Где ваша
комсомольская совесть!" Ответ -- из солдатских баек -- сам
напрашивался, но и так видно, где она, эта упомянутая
совесть...
кинотеатр "Полет" граждане, еще в дурмане просмотренного
фильма, ничего не слышали, медленно вытекая из зала, и Гастев
смешался с ними, наклонился, будто завязывая шнурки, и подобрал
валявшийся билет. Кинокомедия старая, всем осточертевшая даже в
госпиталях, что порадовало его, отделившегося от граждан.
Четвертинка была допита, теплый малосольный огурец завершил
жертвоприношение прошлому, и Гастев мгновенно перенесся в
комнату Людмилы Парфеновны Мишиной, до смерти напуганной как
тем, чтбо она позволила почти незнакомому мужчине, так и совсем
незнакомым финалом хулиганского посягательства на ее тело, и
финал мыслился ею самостоятельным, не от мужчины случившимся. И
когда Гастев собрался было в магазин за шампанским, чтоб
"отметить это событие", она, запахиваясь в жуткий по цвету
халат, выразила неподдельное возмущение: "Это какое такое
событие?.. Вы задержались, кстати, у меня, товарищ Гастев!
Сейчас я найду учебники и..." Только через час взбесившийся и
ничего не понимавший Гастев освободил ее от халата и
комсомольской дури, впитанной годами глагольствования с трибун,
только через час, что показалось идиотским жеманством
перезрелой девки, и лишь по прошествии многих месяцев,
привыкнув уже этот час отводить на подведение Мишиной к
воркующей расслабленности, Гастев догадался: из-за сволочного
характера своего и страха, который она внушала всем, не смогла
Мишина сблизиться с мало-мальски опытной подругой, просветившей
бы ее, рассказавшей без утайки, чем занимаются в кровати
мужчина и женщина и как они делают это, уверившей бы
комсомольскую активистку, что не только замужняя женщина должна
раздеваться по взгляду или просьбе супруга, но и просто
женщина, единожды побывавшая с избранным ею человеком в
отношениях, близких к брачным. Подруга, гордящаяся уже
испытанным и пройденным, нашептала бы, чтбо есть основное
блюдо, а чтбо гарнир и десерт, иначе бы не спросила однажды
Мишина, а что, собственно, вытворяет он, и Гастев, Людмиле
прививавший навыки Адели и Гизеллы, процитировал в ответ вождя
пролетариата: "Стать коммунистом можно... тогда, когда...
обогатишь свою память знанием всех тех... богатств, которые...
которые выработало человечество".
не оставалось пригодных для дактилоскопии пальцевых отпечатков,
он отшвырнул возможную улику и двинулся в сторону Мишиной. Окна
ее комнаты светились, соседка не подавала признаков
присутствия, можно бы зайти, день обязывал, но унижаться,
добиваясь того, что принадлежит тебе по, так сказать, праву
обычая, в ответ слыша ханжеские речи о товарищеских отношениях
между членами ВЛКСМ... К черту!
противоположного дома и увидел Мишину за столом, лицом к окну,
только что вернувшуюся с какого-то мероприятия, -- ездила,
наверное, в гости к кому-то из обкомовского актива, потому что
одета в парадное платье (Гастев знал ее гардероб до последней
комбинашки). Голод давал о себе знать, и будь Мишина нормальной
бабой, стоило бы сейчас постучаться, войти: "Слушай, у тебя не
найдется чего пожевать?" Как же, войти-то войдешь, а вот насчет
еды -- Мишина глаза вытаращит, питается в столовых и буфетах,
на завтрак чай да хлеб. И -- это уж точно -- понесет белиберду
о нравственном облике, станет клеймить преподавателя
мединститута и бухгалтершу за то, что они -- "встречаются". О,
ханжество женщин при власти! Трусливый декан запретил писать и
говорить "презумпция невиновно- сти", но прав перезревший
мухомор, изымая из библиотеки Фрейда, Ломброзо и Ферри --
кто-то из них привел пример, недостойный подражания: замужняя
аристократка расстается со своим любовником, уверяет его в том,
что их любовь иссякла, что она его презирает, -- и одновременно
запускает для массажа руку в штаны.
нетерпима к алкоголю, забеснуется, унюхав запашок, и Гастев
поторопился домой, к бутылке коньяка, услаждая себя
рассуждениями о человечестве, которое пресеклось бы еще в
каменном веке, вздумай дикарки прыгать на баобабе с ветки на
ветку, отвергая нетерпеливых самцов. Женщине, конечно, надо
немного поломаться, Адель, к примеру, минут пять вздыхала: "О,
моя бедная Франция!..", а Гизелла, сносно болтавшая по-немецки,
пускалась в воспоминания о великих писателях и художниках,
которые черпали у нее вдохновение, заодно перемывая косточки
собратьям по перу и кисти.
когда-нибудь настигнет кара земная. И сон выдался счастливый:
представилась ему очень знакомая комната, эксперты с
фотоаппаратами, сидит за столом следователь (уж не дружище
ли?) и пишет: "...обнаженный труп женщины 27 -- 28 лет,
лежащей на полу, головой к окну, ногами к двери, расстояние от
головы до стены 1,45 метра, от ступней плотно сомкнутых ног до
двери -- 1,27 метра. Лицо обращено вверх, левая рука вытянута
вдоль тела, правая согнута в локтевом суставе, пальцы держат
партийный билет, залитый кровью и выданный Октябрьским райкомом
ВКП(б) Мишиной Людмиле Парфеновне. Следов трупного окоченения
нет, груди вытянутой эллипсоидной формы с короткими
прямостоящими сосками..."
и уж безо всяких следов трупного окоченения, ясную, свеженькую,
расточавшую улыбки знакомым и незнакомым, последних -- раз-два
и обчелся; злой, голодный Гастев узнал от нее, чтбо за нужда
заставила милицию силком тащить к себе почти полсотни человек,
не дав им выспаться в выходной день. Он и побриться не успел,
поднятый в семь утра бабаханьем милицейских сапожищ о дверь,
догадывался, что от него разит спиртным, отворачивался от
Мишиной, краем уха выслушивая бредни ее, какие-то бабские