огромный о. Василий со своим огромным горем и огромными сомнениями, - а
других людей как будто не жило совсем. Теперь же земля выросла, стала
необъятною и вся заселилась людьми, подобными о. Василию. Их было множество,
и каждый из них по-своему жил, по-своему страдал, по-своему надеялся и
сомневался, и среди них о. Василий чувствовал себя как одинокое дерево в
поле, вокруг которого внезапно вырос бы безграничный и густой лес. Не стало
одиночества, - но вместе с ним скрылось и солнце, и пустынные светлые дали,
и плотнее сделался мрак ночи.
видел их дома и лица: и на домах и на лицах была начертана неуловимая правда
жизни. Он чувствовал эту правду, но не умел ее назвать и жадно искал новых
лиц и новых речей. Исповедников в рождественском посту бывало немного, но
каждого из них поп держал на исповеди по целым часам и допрашивал пытливо,
настойчиво, забираясь в самые заповедные уголки души, куда сам человек
заглядывает редко и со страхом. Он не знал, чего он ищет, и беспощадно
переворачивал все, на чем держится и чем живет душа. В вопросах своих он был
безжалостен и бесстыден, и страха не знала его родившаяся мысль. И уже скоро
понял о. Василий, что те люди, которые говорят ему одну правду, как самому
богу, сами не знают правды о своей жизни. За тысячами их маленьких,
разрозненных, враждебных правд сквозили туманные очертания одной великой,
всеразрешающей правды. Все чувствовали ее, и все ее ждали, но никто не умел
назвать ее человеческим словом - эту огромную правду о боге, и о людях, и о
таинственных судьбах человеческой жизни.
безумный страх, то как жалость, гнев и надежду. И был он по-прежнему суров и
холоден с виду, когда ум и сердце его уже плавились на огне непознаваемой
правды и новая жизнь входила в старое тело.
вернулся из церкви; в темных холодных сенях его остановила чья-то рука, и
охрипший голос прошептал:
дрожи.
делает лицо, как он, и руки, как он...
дрожа от холода и страха, она рассказала. Она шла в комнату, чтобы полить
цветы, и увидела: Настя стоит тихо перед зеркалом, и в зеркале видно ее
лицо, но не такое, как всегда, а странно бессмысленное, с дико искривленным
ртом и перекосившимися глазами. Потом так же тихо Настя подняла руки и,
загнув напряженно пальцы, как у идиота, потянулась ими к своему изображению
- и все кругом было так тихо, и все это было так страшно и так не похоже на
правду, что попадья вскрикнула и уронила лейку. А Настя убежала. И теперь
она не знает наверное, было ли это в действительности, или ей пригрезилось.
костлявое, как у отца, и стояла она, как обычно стоял он при разговоре:
вытянув шею немного набок, с угрюмым взглядом исподлобья. И руки держала
назади, как он.
Василий.
глаза отцу и решительно добавила: - Нравится.
что-то тупое и зверское пробежало в скулах и сдвинуло глаза.
смотрела отцу прямо в глаза. И лицо ее не было похоже на отвратительную
маску идиота.
правду.
разными, произошел короткий и странный разговор:
убила.
знаете ли, тяжело, когда такой сын - дурачок. Он страшно злой. Вы еще не
знаете, какой он злой. Он живых прусаков ест. Я ему дала десять штук, и он
всех съел.
служанка, сложила руки на коленях и ждала.
Подмети, постели убери, посуду помой, Ваське чаю приготовь, подай - сами
знаете, сколько дела.
фоне тускло белевшего окна, и слова его казались Насте черными и блестящими,
как стеклярус. Она долго ждала, но отец молчал, и робко она окликнула:
раз. Настя вздохнула и поднялась, и лишь только обернулась к двери, что-то
прошумело сзади нее, две сильные костлявые руки подняли ее на воздух, и
смешной голос прошептал в самое ухо:
было нагибаться в дверях, чтобы не удариться головой, и она не знала, хорошо
ей или только странно. И она не знала, послышалось ей или отец действительно
прошептал:
кровати и размышляла. Худенькая спина ее, с острыми лопатками и отчетливыми
звеньями хребта, сильно горбилась; грязная рубашка спустилась с острого
плеча; обняв руками колени и покачиваясь, похожая на черную сердитую птицу,
застигнутую в поле морозом, она смотрела вперед своими немигающими глазами,
простыми и загадочными, как глаза зверя. И с задумчивым упрямством
прошептала:
его было холодно и сурово. Не взглянув на Настю, он поставил лампу на пол и
наклонился над тихо спящим идиотом. Он лежал навзничь, выпятив уродливо
грудь, раскинув руки, и маленькая сжатая голова его запрокидывалась назад,
белея маленьким срезанным подбородком. Во сне, под бледным отраженным
светом, падавшим с потолка, с закрытыми веками, скрывавшими бессмыслие глаз,
лицо его не казалось таким страшным, как днем. И утомленным было оно, как
лицо актера, измученного трудною игрою, и вокруг огромного сомкнутого рта
лежала тень суровой печали. Как будто две души было в нем, и когда одна
спала, просыпалась другая, всезнающая и скорбная.
не взглянув на Настю, пошел к себе. Шел он медленно и спокойно, тяжелым и
мертвым шагом глубокой думы, и тьма разбегалась перед ним, длинными тенями
забегала сзади и лукаво кралась по пятам. Лицо его ярко белело под светом
лампы, и глаза пристально смотрели вперед, далеко вперед, в самую глубину
бездонного пространства, - пока медленно и тяжело переступали ноги.
печальные, скромно зовущие звуки не могли разорвать зимней тишины, еще
лежавшей над занесенными полями. Робко выскакивали они из колокольни в гущу
мглистого воздуха, падали вниз и умирали, и долго никто из людей не являлся
на тихий, но все более настойчивый, все более требовательный зов маленькой
церкви.
Акунин Борис
Прозоров Александр
Бажанов Олег
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Апраксина Татьяна