кто-то громко застонал призывным, плачущим стоном. Мы сейчас же
нашли его, этого раненого, у которого на лице были одни только
глаза -- так велики показались они, когда на лицо его пал свет
фонаря. Он перестал стонать и только поочередно переводил глаза
на каждого из нас и на наши фонари, и в его взгляде была
безумная радость от того, что он видит людей и огни, и безумный
страх, что сейчас все это исчезнет, как видение. Быть может,
ему уже не раз грезились наклонившиеся люди с фонарями и
исчезали в кровавом и смутном кошмаре.
раненых; один лежал на полотне, другой стонал в канаве. Когда
их подбирали, доктор, дрожа от злости, сказал мне: -- Ну что?
-- И отвернулся. Через несколько шагов мы встретили
легкораненого, который шел сам, поддерживая одну руку другой.
Он двигался, закинув голову, прямо на нас и точно не заметил,
когда мы расступились, давая ему дорогу. Кажется, он не видал
нас. У паровоза он на миг остановился, обогнул его и пошел
вдоль вагонов.
первые, ужаснувшие нас. А потом все чаще они стали попадаться
на полотне и около него, и все поле, залитое неподвижным
красным отсветом пожаров, закопошилось, точно живое, загорелось
громкими криками, воплями, проклятиями и стонами. Эти темные
бугорки копошились и ползали, как сонные раки, выпущенные из
корзины, раскоряченные, странные, едва ли похожие на людей в
своих оборванных, смутных движениях и тяжелой неподвижности.
Одни были безгласны и послушны, другие стонали, выли, ругались
и ненавидели нас, спасавших их, так страстно, как будто мы
создали и эту кровавую равнодушную ночь, и одиночество их среди
ночи и трупов, и эти страшные раны. Уже не хватало места в
вагонах, и вся одежда наша стала мокра от крови, как будто
долго стояли мы под кровавым дождем, а раненых все несли, и все
так же дико копошилось ожившее поле.
Один солдат почти подбежал к нам. У него было размозжено лицо,
и остался один только глаз, горевший дико и страшно, и был он
почти голый, как из бани. Толкнув меня, он нащупал глазом
доктора и быстро левою рукою схватил его за грудь.
длительно и едко прибавил циничное ругательство.-- Я тебе в
морду дам! Сволочи!
закричал:
работать! Негодяй! Животное! Их растащили, но долго еще солдат
выкрикивал: -- Сволочи! Я в морду дам!
От насохшей крови руки оделись точно в черные перчатки, и с
трудом сгибались пальцы, теряя папиросы и спички. И когда я
закурил, табачный дым показался мне таким новым и странным,
совсем особенного вкуса, которого я не ощущал ни раньше, ни
позже. Тут подошел ко мне студент-санитар, тот, что ехал сюда,
но мне показалось, что я виделся с ним несколько лет назад, и я
никак не мог вспомнить, где. Шагал он твердо, точно маршировал,
и глядел сквозь меня куда-то дальше и выше.
спокойно.
они десять дней дрались, как львы.
Потом наклонился ко мне и, грозя пальцем, все так же сухо и
спокойно продолжал: -- Я вам скажу. Я вам скажу. -- Что?
пальцем и повторял точно законченную мысль: -- Я вам скажу. Я
вам скажу. Передайте им. И, все так же строго глядя на меня и
еще раз погрозив пальцем, он вынул револьвер и выстрелил себе в
висок. И это нисколько не удивило и не испугало меня. Переложив
папиросу в левую руку, я попробовал пальцем рану и пошел к
вагонам.
доктору.
Ведь нет же у нас места. Вон тот сейчас тоже застрелится. И даю
вам честное слово,-- он закричал сердито и угрожающе.-- Я тоже!
Да! И прошу вас -- из вольте идти пешком. Мест нету. Можете
жаловаться, если угодно.
тому, который сейчас застрелится. Это был санитар, тоже,
кажется, студент. Он стоял, упершись лбом в стенку вагона, и
плечо его вздрагивало от .рыданий.
плеча.
был молодой, как у того, и тоже страшный, и стоял он, нелепо
раскорячившись, как пьяный, у которого рвота; и шея у него была
в крови -- должно быть, хватался руками. -- Ну? -- сказал я
нетерпеливо.
сгорбившись, пошел куда-то в темноту, прочь от всех нас. Не
знаю почему, и я пошел за ним, и мы долго шли, все куда-то в
сторону, прочь от вагонов. Кажется, он плакал; и мне стало
скучно и захотелось плакать самому. -- Стойте! -- крикнул я,
остановившись. Но он шел, тяжело передвигая ноги, сгорбившись,
похожий на старика, со своими узкими плечами и шаркающей
походкой. И скоро пропал он в красноватой мгле, казавшейся
светом и ничего не освещавшей. А я остался один.
это ушел поезд. Я был один среди мертвых и умирающих. Сколько
их еще осталось? Возле меня все было неподвижно и мертво, а
дальше поле копошилось, как живое,-- или мне это казалось
оттого, что я один. Но стон не утихал. Он стлался по земле --
тонкий, безнадежный, похожий на детский плач или на визг тысячи
заброшенных и замерзающих щенят. Как острая, бесконечная
ледяная игла входил он в мозг и медленно двигался взад и
вперед, взад и вперед...
которая в последний месяц преследовала обе армии, нашу и
неприятельскую, ломая все приказы и планы, мы были уверены, что
на нас надвигается неприятель, именно четвертый корпус. И уже
все готово было к атаке, когда кто-то в бинокль ясно различил
наши мундиры, а через десять минут догадка превратилась в
спокойную и счастливую уверенность: это были наши. И они,
видимо, узнали нас: они подвигались к нам совершенно спокойно;
в этом покойном движении чувствовалась та же, как и у нас,
счастливая улыбка неожиданной встречи.
понять, что это значит, и еще улыбались -- под целым градом
шрапнелей и пуль, осыпавших нас и сразу выхвативших сотни
человек. Кто-то крикнул об ошибке, и -- я твердо помню это --
мы все увидели, что это неприятель, и что форма эта его, а не
наша, и немедленно ответили огнем. Минут, вероятно, через
пятнадцать по начале этого странного боя мне оторвало обе ноги,
и опомнился я уже в лазарете, после ампутации.
успокоительный ответ, из которого я понял, что мы разбиты; а
потом меня, безногого, охватила радость, что меня теперь
отправят домой, что я все-таки жив -- жив надолго, навсегда. И
только через неделю я узнал некоторые подробности, вновь
толкнувшие меня к сомнениям и новому, еще не испытанному
страху.
нашей пушки нашим солдатом, оторвало мне ноги. И никто не мог
объяснить, как это случилось. Что-то произошло, что-то
затемнило взоры, и два полка одной армии, стоя в версте один
против другого, целый час взаимно истребляли друг друга, в
полной уверенности, что имеют дело с неприятелем. И вспоминали
об этом случае неохотно, полусловами, и -- это удивительнее
всего -- чувствовалось, что многие из говоривших до сих пор не
сознают ошибки. Вернее, они признают ее, но думают, что она
была позднее, а вначале они действительно имели дело с врагом,
куда-то скрывшимся при всеобщем переполохе и подставившим нас
под свои же снаряды. Некоторые открыто говорили об этом, давая
точные объяснения, которые казались им правдоподобными и
ясными. Я сам до сих пор не могу вполне уверенно сказать, как
началось это странное недоразумение, так как одинаково ясно
видел сперва нашу, красную форму, а потом их, оранжевую. И
как-то очень скоро все забыли об этом случае, так забыли, что