разбудить стрелка, если он заснул.
умерли!
Предупреждайте, черт побери, прежде чем отключаться!
Наступает легкое забытье, через несколько секунд - обморок, а через
несколько минут - смерть. Поэтому пилот все время должен следить за
поступлением кислорода и за самочувствием экипажа.
несущую жизнь.
физического удовольствия от насыщенных смыслом, самодовлеющих действий. У
меня нет ни ощущения великой опасности (снаряжаясь в полет, я волновался
куда сильнее), ни такого чувства, будто я исполняю великий долг. Битва между
Западом и нацизмом сводится сейчас, в пределах моих действий, к управлению
рукоятками, рычагами и краниками. Так и должно быть. Любовь ризничего к Богу
сводится к любви зажигать свечи. Ризничий размеренным шагом ходит по церкви,
которой он не замечает, и доволен, что канделябры у него расцветают один за
другим. Когда все свечи зажжены, он потирает руки. Он гордится собой.
одного градуса. Это должно восхищать Дютертра, если только он поглядывает на
компас...
на высотомере?
VI
Альбер. Я угадываю его, хотя он очень далеко впереди. Но он уже давит на мое
тело всей тяжестью своей "заведомо неодолимой преграды". Сколько
воспоминаний таится в толще моего тела! Оно помнит внезапные падения,
проломы черепа, вязкие, как сироп, обмороки, ночи в госпиталях. Мое тело
боится ударов. Оно старается обойти Альбер. Чуть только я не- догляжу, оно
сворачивает влево. Оно тянет влево, как старая лошадь, которая, испугавшись
однажды какого-нибудь препятствия, потом уже всю жизнь шарахается от него в
сторону. И речь идет именно о моем теле... не о моем духе... Стоит мне
отвлечься, тело мое пользуется этим и незаметно пытается улизнуть от
Альбера.
чтобы вылет отменили. А ведь, кажется, еще совсем недавно я об этом мечтал.
Я думал: "Ларингофоны откажут. Мне так хочется спать. Пойду вздремну". И я
воображал, с каким наслаждением буду нежиться в постели. Но в глубине души я
все-таки знал, что отмена вылета не сулит ничего, кроме томительной хандры.
Словно ждал какого-то обновления, а оно не состоялось.
В шесть часов утра. Холодно. Протираешь глаза и уже заранее томишься в
ожидании скучного урока грамматики. И мечтаешь заболеть, чтобы проснуться в
лазарете, где монахини в белых чепцах будут подавать тебе в постель сладкое
питье. Чего только не вообразишь себе об этом рае! Вот почему, если я
простужался, я нарочно кашлял чуть почаще и посильнее. И, просыпаясь в
лазарете, я слышал колокол, звонивший для других. Если я притворялся не в
меру, этот колокол меня сурово наказывал: он превращал меня в призрак. Там,
за стенами лазарета, он отзванивал настоящее время: время строгой тишины
классных занятий, сутолоки перемен, тепла и уюта столовой. Для живых, там,
за стенами лазарета, он создавал насыщенное существование, полное горестей,
надежд, ликований, невзгод. Я же был обобран, забыт, меня тошнило от
приторного питья, от влажной постели и от безликих часов.
VII
душе. Слишком уж очевидно, что мы просто-напросто играем в войну. Мы играем
в казаки-разбойники. Мы в точности соблюдаем мораль наших книг по истории и
правила наших учебников. Сегодня ночью, к примеру, я выехал с машиной на
аэродром. И часовой, согласно инструкции, штыком преградил дорогу моей
машине, которая с таким же успехом могла быть и танком. Вот так мы и играем:
штыком преграждаем дорогу танкам!
шарады, мы явно исполняем роль статистов, а от нас еще требуют, чтобы мы шли
на смерть? Для шарады смерть - это слишком серьезно.
с его постоянной готовностью к самопожертвованию, которая и есть высшее
проявление человечности, даже Ошедэ, этот праведник, и то замыкается в
безмолвии. Одеваясь, мои товарищи молчат и хмурятся, и это не скромность
героев. За этой хмуростью не скрывается никакого увлечения. Она выражает
лишь то, что выражает. И мне она понятна. Это угрюмость управляющего,
который не согласен с распоряжениями, оставленными уехавшим хозяином. И
который все-таки хранит верность. Все мои товарищи мечтают о своей тихой
комнате, но среди нас нет ни одного, кто и впрямь предпочел бы идти спать.
увлеченность рассчитывать нечего. Важно одеться, сесть в кабину, оторваться
от земли. То, что сам ты об этом думаешь, совсем неважно. Мальчик, который с
увлечением мечтал бы об уроках грамматики, показался бы мне фальшивым и
неестественным. Важно сохранять самообладание ради цели, которая в данную
минуту еще не ясна. Эта цель - не для Разума, а для Духа. Дух способен
любить, но он спит. В чем состоит искушение, я знаю не хуже любого отца
церкви. Искушение - это соблазн уступить доводам Разума, когда спит Дух.
Меня сто раз уговаривали: "Соглашайтесь на другую должность. Ваше место там.
Там вы принесете куда больше пользы, чем в эскадрилье. Летчиков можно
готовить тысячами..." Доводы были неопровержимы. Доводы всегда
неопровержимы. Мой разум соглашался, но мой инстинкт брал верх над разумом.
не мог на них возразить? "Интеллигенцию держат про запас на полках Отдела
пропаганды, как банки с вареньем, чтобы подать после войны..."
рассуждениям, всякой очевидности, всему, что я мог в ту минуту возразить. Я
знаю, придет время, и я пойму, что, поступив наперекор своему разуму,
поступил разумно. Я обещал себе, если останусь жив, эту ночную прогулку по
моей деревне. Тогда, быть может, я наконец пойму самого себя. И научусь
видеть.
кажется мне прекрасной, мне нечего сказать. Я просто любуюсь ее улыбкой.
Аналитик разбирает лицо и объясняет его по частям, но улыбки он уже не
видит.
это принимать то, что видишь. Но для того, чтобы видеть, надо прежде всего
участвовать. А это суровая школа...
глинобитные стены и довольно неопрятные крестьяне. Теперь - это кучка щебня
в десяти километрах подо мной. Вот она, моя деревня.
всегда наслаждался колдовским очарованием деревни, которая в ясную ночь
говорит во сне одиноким голосом сторожевой собаки.