внезапной остановке курьерского поезда в пути, когда минуты начинают бежать
вхолостую, уже не отдавая своей доли покоренных просторов. Большая стрелка
часов на стене отсчитывала теперь мертвое пространство... А сколько событий
могло бы вместиться в этот раствор циркуля!
показалась ему пустой, как театр без актеров. "И такая ночь пропадает зря!"
Со злобой смотрел он на чистое небо, украшенное звездами, на эти
божественные сигнальные огни, на луну, -- смотрел, как попусту
растрачивается золото такой ночи.
волнующе прекрасной. Она несла в своем лоне жизнь. Об этой жизни и заботился
Ривьер.
Ривьера это были крепости, взятые с бою.
VII
точно кто-то приподнял его за плечи. Он посмотрел вокруг -- тяжелые тучи
притушили свет звезд. Он наклонился к земле, надеясь отыскать огни деревень,
похожие на прячущихся в траве светлячков, но в этой черной траве ничто не
сверкало.
отступление, захваченные территории, которые приходится возвращать врагу. Он
не понимал тактики пилота; ему казалось, что они скоро врежутся в толщу
ночи, как в стену.
отблески, словно зарево над кузницей. Радист тронул Фабьена за плечо, но
пилот не пошевельнулся.
всколыхнулся всей своей массой, навис тяжестью над телом радиста, потом
будто растворился, растаял, и несколько секунд радист плыл один в ночной
тьме. Тогда он вцепился обеими руками в стальные лонжероны.
кабину, и содрогнулся, представив, как он спускается в самое сердце ночи,
под защитой одной только крохотной шахтерской лампы. Он не посмел тревожить
пилота вопросами. Сжав руками сталь, подавшись вперед к Фабьену, смотрел он
в его угрюмый затылок.
тело чуть склонилось влево; обращенное к буре лицо омывалось, должно быть,
отблесками грозы. Но этого радист не видел. Все чувства, торопливо сменявшие
друг друга на устремленном к буре лице -- гримаса досады, воля, гнев, -- все
сигналы, которыми бледное лицо пилота обменивалось с короткими вспышками
грозовых огней, все это оставалось для радиста непостижимым.
фигуры. Он восхищался мощью; .которая неудержимо влекла его навстречу грозе,
но и защищала его. Он знал, что руки, сомкнувшиеся на штурвале, уже пригнули
бурю, как загривок зверя, а сильные, пока еще неподвижно застывшие плечи
хранят огромный запас энергии.
пилота. И, словно усевшись на круп коня, летящего галопом в объятья пожара,
радист с наслаждением ощутил материальную, весомую, прочную силу, которая
струилась из этой неподвижно застывшей впереди черной фигуры.
летчик сам уже медленно поворачивал голову и несколько секунд смотрел в лицо
новому врагу; потом, так же медленно, он принял прежнее положение: все те же
неподвижные плечи, тот же прижатый к кожаной спинке затылок.
VIII
заглушить ту тревогу, которая снова овладела им. Он, чья жизнь всегда была
посвящена только действию, действию, проникнутому драматизмом, он с
удивлением ощутил, как эта драма уступает место какой-то иной, его личной
драме. Он подумал, что жизнь обывателей в маленьких городишках, на первый
взгляд тихая, скользящая вокруг музыкальных павильонов, -- подчас тоже таит
в себе тяжкие драмы: болезнь, любовь, смерть и, может быть... Собственная
болезнь многому его научила. "Будто открылись какие-то новые окна", -- думал
он.
зашагал обратно, к конторе. Неторопливо пробирался он среди людей,
толпившихся у входа в кинотеатры. Он поднял глаза к звездам, которые
сверкали над узкой улицей и, отступая перед огнями реклам, таяли в небе.
"Сегодня в полете -- два почтовых. Сегодня вечером я отвечаю за все небо.
Далекая звезда подает мне знак. Она ищет меня в толпе. Она нашла меня. Вот
почему я чувствую себя каким-то чужим, одиноким."
слушал он вчера в кругу приятелей. Приятели не поняли музыки.
этом признаться.
обогащает его такое одиночество. Музыка несла ему некую весть -- ему одному
среди всех этих недалеких людей. Задушевно поверяла она свою тайну, как
знак, что подает ему звезда. Через головы стольких людей она говорила с ним
на языке, понятном ему одному.
как человек, у которого болен ребенок; медленно идет он в толпе и несет в
душе великое безмолвие своего дома".
в душе свое открытие или свою любовь. Он думал о том, как одиноки смотрители
маяков.
шаги одиноко отдавались в пустом здании. Пишущие машинки спали под чехлами.
За сомкнувшимися дверцами огромных шкафов лежали ровные ряды канцелярских
папок. Десять лет опыта и труда! Ему представилось: он ходит по подвалам
банка, вокруг громоздятся несметные богатства. Он думал о том, что каждая из
его ведомостей накопила в себе нечто более ценное, чем золото, -- живую
силу, хотя и заснувшую, как золото в банковских кладовых.
человека -- дежурного секретаря. Тот работает, чтобы продолжалась жизнь,
чтобы продолжались усилия человеческой воли, чтобы никогда и нигде, от
Тулузы до Буэнос-Айреса, не обрывалась цепь.
долго, словно болезнь. Возле самолета надо дежурить, как у постели больного.
Необходимо помогать людям, которые руками, коленями, грудью встречают ночной
мрак, бьются с ним лицом к лицу и для которых не существует -- во всем мире
не существует ничего, кроме зыбких невидимых стихий. Силой собственных рук,
вслепую, должны они вырвать себя из этих стихий, точно из морской пучины.
Как страшно может прозвучать иногда признание: "Чтоб разглядеть свои руки,
мне пришлось их осветить..." В красном свете выступает лишь бархат рук,
словно брошенных в ванночку с проявителем. Это все, что остается от
вселенной, и это необходимо спасти.
светлое пятно, в комнате горела единственная лампочка. Стрекотанье пишущей
машинки придавало тишине какой-то особый смысл, но не нарушало ее. Время от
времени трепетал в воздухе телефонный звонок; дежурный секретарь вставал со
своего места и шел навстречу этому зову, настойчивому и грустному. Он снимал
трубку, и неясная тревога исчезала; в затканном тенью углу начинался тихий
разговор. Потом человек бесстрастно возвращался к столу; выражение сонливого
одиночества, застывшее на его лице, скрывало неведомую тайну. В часы, когда
два почтовых находятся в полете, каждый призыв, идущий оттуда, снаружи, из
ночи, несет в себе угрозу. Ривьер подумал о телеграмме, которая внезапно
обрушивается на сидящую вокруг лампы семью, когда в течение нескольких
бесконечно долгих секунд лицо отца, прочитавшего телеграмму, еще не выдает
своей страшной тайны. Лишь пробегает по лицу легкая волна -- такая
спокойная, не похожая на крик о помощи... И каждый раз в приглушенном
телефонном звонке Ривьеру слышалось глухое эхо этого крика. Одиночество
замедляло движение дежурного, делало его похожим на пловца, который
барахтается в волнах. Когда он возвращался из темного угла к своей лампе,
казалось, что пловец вынырнул из глубин, и каждый раз в движениях человека
Ривьеру чудилась давящая тяжесть тайны.
головой: