каждого. С молчаливой любовью я слушал их голоса. Я не слушал, о чем они
говорят, о чайниках или болезни. Я знаю: смысл вещей не в вещах -- в
устремлении. И тот, кто с важностью улыбнулся, подарил сам себя, а другой,
которого томит тоска, не догадывается, что тоскует оттого, что напуган или
оставлен Господом. Вот какими я видел их в молчании моей любви.
раскачивало нас на своих плечах. Высоко подбрасывало вверх, и на миг мы
повисали в пустоте. Корабль сотрясался, словно разваливаясь на части.
Исчезала реальность, и люди замолкали, переставали молиться, кормить детей,
чеканить тусклое серебро. Оглушительный, похожий на раскат грома треск
раздирал деревянную обшивку. Корабль наливался тяжестью и, падая, был готов
раздавить сам себя. Его падение выжимало из людей рвоту.
тошнотворном мигании керосиновых ламп? И я, опасаясь, как бы они не
отчаялись, сказал:
приготовят еду повкуснее. Здоровые позаботятся о больных. А молящиеся за
всех помолятся...
прислушивался в реве валов к священной песне моря, я сказал ему:
перепугавшись, они затаптывают друг друга. Он ответил:
должно быть голоса, они для нас основа основ, наш костяк и опора. Не должно
быть голоса и у опор в глубинах земли, которой мы доверили свои дома, аллеи
олив, кротких тонкорунных овец, медленно жующих в хлеву Господнюю траву.
Отрадно растить оливы, растить овец, заниматься едой и любовью у себя в
доме. Страшно, когда опасными для тебя становятся собственные стены. Когда
завершенное вновь пускают в работу. Вот и сейчас молчаливое обретает голос.
Что с нами будет, если забормочут горы? Я слышал их бормотанье, и мне его не
забыть.
спине холма, крепко стоящей на своей земле под своим небом, собиравшейся
долго жить и прожившей долго. Шероховатые каменные колодцы, пороги домов,
ложе родника благодаря вековому служению обрели благословенную гладкость. Но
однажды ночью что-то очнулось в земных глубинах. Мы поняли, что земля ожила
у нас под ногами и захотела стать другой. Завершенное вновь поступало в
работу. И мы испугались. Не за себя -- за плоды многолетних усилий. За то,
на что положили жизнь. Я -- чеканщик, и жалел чудесный кувшин, над которым
трудился два года. Два года бдений стали прекрасным кувшином. Сосед боялся
за пушистые ковры, которые ткал с такой радостью. Каждый день он просушивал
их на солнце, гордясь, что его заскорузлые руки превратились в эту
серебристую зыбь, кажущуюся бездонной. Другой сосед боялся за посаженную им
оливковую рощу. Поверь, никто из нас не боялся умереть, но все мы боялись,
что погибнут сделанные нами вещи, казалось бы, ничего не значащие и
ничтожные. Вот тогда мы поняли: смысл жизни в том, на что она потрачена.
Смерть садовника не подкосит дерева. Но сруби плодоносящее дерево, и
садовник будет убит. В нашей деревне жил один старик, он знал самые древние
легенды пустыни, и в его устах они становились еще прекраснее. Больше никто
не знал таких сказок и легенд, а сыновей у него не было. С того мига, как
зашевелилась земля, он боялся за свои бедные сказки, которых никто уже не
расскажет больше. А земля продолжала жить и искать себе новую форму.
Мало-помалу она превратилась в оползающую рыжую хлябь. Скажи, на что можно
тратить себя, если все вокруг уничтожается неподвластной тебе стихией? Что
можно построить, если все пришло в движение?
дрожали и рассыпались в прах. Мы выжили, но стали ненужными даже самим себе.
Кроме сказочника, -- он пел и рассказывал что-то, потому что утратил
рассудок
все, над чем мы трудились. Я чувствую, как обтекает нас бесплодное время. Я
чувствую, как оно утекает. Время не должно течь так ощутимо. Оно должно
обрести форму, созреть и состариться. Оно должно стать вещью, постройкой. Но
какой формы ему ждать теперь, если мы ничего не можем, если от нас ничего не
останется?
VI
дело своих рук, нет наследия, которое неизменным передавало бы одно
поколение другому, время теперь течет бесплодно, словно песок. Я думал:
выстроенный нами дом слишком тесен, а дело, которому человек служит, слишком
недолговечно. И я вспомнил фараонов, принуждавших свой народ воздвигать
гигантские усыпальницы. Незыблемые и угловатые, плыли пирамиды по океану
времени, тихонько истирались в пыль. Вспомнил девственные пески, караван
вступил на них и увидел вдруг древний храм -- полузатонувший корабль,
потерявший снасти в голубой невидимой буре, еще плывущий, но уже обреченный.
И вот о чем я подумал: не так уж и долговечен храм, нагруженный драгоценной
утварью и позолотой, стоивший многих дней человеческой жизни, -- храм,
собравший мед множества поколений: золотую филигрань, священную позолоту, на
которую медленно тратили себя и старели ремесленники, расшитые пелены, --
день за днем отдавали им зоркость глаз юные женщины, превращаясь в старух,
пока, скрюченные, кашляющие, колеблемые дуновением смерти, не оставляли
после себя этот царственный шлейф, вечно цветущий луг. Тот, кто видит его
сейчас, шепчет: "Как прекрасна эта вышивка! Как же она прекрасна..." А я
знаю, что, вышивая, женщины день за днем преображали в вышивку самих себя. И
не догадывались, что так совершенны.
его с собой. Я чту то, что долговременней человека. Я хочу сберечь смысл
потраченной жизни. Хочу выковать дарохранительницу, которой люди могли бы
доверить все, что в них есть.
Все-таки они плывут. И я понял: прежде всего нужно строить корабль,
снаряжать караван, возводить храм -- они долговечнее человека. Люди с
радостью будут тратить себя на то, что драгоценнее их самих. Только тогда
появятся художники, скульпторы, граверы, чеканщики. Но чего ждать от
человека, если трудится он для насущного хлеба, а не ради собственной
вечности? Я напрасно потратил бы время, обучая таких работников законам
архитектуры. Дом -- подспорье их жизни, и бессмысленно тратить на него эту
жизнь. Дом -- средство, и ничего больше. "Необходимость", -- говорят они о
доме и озабочены не домом, а его удобством. В доме они обогащаются. И
умирают нищими, не оставив после себя ни расшитых пелен, ни золоченой
утвари, сложенной в трюме каменного корабля. Их понуждали к трате, а они
захотели, чтобы их обслуживали. Они ушли и оставили после себя пустоту.
который всех отпустил на свободу, и смотрел, как они сидят на пороге жалких
лачуг в измятой ветхой одежде, отдыхая после пчелиного усердия дня. Но думал
я не о них -- о душистом меде, который они все вместе собрали сегодня. Я
остановился и посмотрел на одного из них -- слепого старика калеку. При
малейшем движении он кряхтел, словно старое кресло, на вопросы отвечал не
сразу, потому что прожитые годы затуманили для него смысл слов. Но тем
осмысленней, тем проникновенней веяло от него работой, на которую он положил
жизнь, веяло от узловатых рук, от дрожащих пальцев -- работой уже не
вещественной, но ставшей благоуханным ароматом. Благодаря ей он чудесно
отъединялся от своей коснеющей плоти, становясь все счастливее, все
неуязвимей. Нетленнее. И, приближаясь к смерти, чувствовал не ее леденящее
дыхание, а дрожь мерцающих звезд у себя в руках...
нетленность вышивки... малая их часть истратилась на полезное, а все
остальное -- на оттачивание рисунка, совершенствование формы, чеканку,
ненужную серебру. Все это ничему не служит, а только вбирает отданную им
жизнь и живет дольше человеческой плоти.
своей молчаливой любовью. Я тревожился лишь за тех, кого снедал бесплодный
огонь, а значит, и тоска: за поэта, влюбленного в поэзию и не написавшего ни
строки, за женщину, влюбленную в любовь и не умеющую выбрать, -- она лишена
возможности стать собой. И понял: они излечатся, если я подарю им то, что
вынудит их выбирать, жертвовать собой и забывать обо всей Вселенной. Любимый
цветок -- это прежде всего отказ от всех остальных цветов. Иначе он не
покажется самым прекрасным. То же самое и с делом, на которое тратишь жизнь.
Когда безрассудный упрекает старуху за вышиванье, понуждая ее ткать, -- он
потворствует небытию, а не созиданию. Я иду по своему раскинутому в пустыне
лагерю. Потихоньку, незаметно и не спеша все обретает в нем форму и
вызревает, и я чувствую вместе с запахом дыма и пищи аромат молитвы.
Временем питаются плод, вышивка и цветок для того, чтобы родиться и быть.
царство -- добротные потребности жителей и усердие их в трудах. Не получая,
а отдавая, обретаешь благородство. Благородны ремесленники, о которых я
говорил, они не пожалели себя, трудясь денно и нощно, и получили взамен
вечность, избавившись от страха смерти. Благородны воины: пролив кровь, они
стали опорой царства и уже не умрут. Но не облагородишься, покупая себе
самые прекрасные вещи у лавочников и любуясь всю жизнь только безупречным.
Облагораживает творчество. Я видел вырождающиеся народы: они не пишут
стихов, они их читают, пока рабы обрабатывают для них землю. Скудные пески
Юга из года в год взращивают племена, жаждущие жить, -- наступает день, и
эти племена завладевают мертвыми сокровищами мертвого народа. Я не люблю
людей с омертвелым сердцем. Тот, кто не тратит себя, становится пустым
местом. Жизнь не принесет ему зрелости. Время для него -- струйка песка,
Афанасьев Роман
Каргалов Вадим
Посняков Андрей
Курылев Олег
Муркок Майкл
Акунин Борис