мать-покойница, да обе были добры, чего говорить.
матери,--Степановна как-никак по отцу двоюродная тетка. Нюшка была
самолучшей подружкой Катерины. Вместе плясали и провожались, вместе рвали
черемуху. И вот теперь у Катерины на подходе девятый, а Нюшке около
сорока--и все еще в девках. "Завяла троюродная,--видать, не
выхаживать,--думал Иван Африканович.--А все из-за того, что изъян, глаз один
совсем белый, уже в войну молотила рожь и уткнула на гумне соломиной".
увести Катерину замуж самоходкой. Нюшка пособляла ему, как могла. Катерина
через нее передала жениху, что пойдет в любую ночь, на матку не поглядит и
разговоров не побоится. Дом у Евстольи с Катериной стоял как раз напротив
Нюшкина, это теперь-то поредела Сосновка и дома этого давно нет, а тогда
стоял большой дом -- любо-дорого. Иван Африканович сидел в гостях, пил
терпкое сусло и поглядывал на Евстольин дом, и на душе было молодо и
тревожно. Золотым колечком укатилась молодость -- куда все девалось? Играло
сразу три гармоньи, пели в темноте веселые девки. Ребята заводили на улице
драки, и девки и бабы растаскивали их, и они вырывались из женских рук, но
вырывались ровно настолько, чтобы не вырваться и взаправду...
сержантские галифе сидели на нем ладно и туго, звякали на пиджаке и тянули
за полу ордена. Нюшка, гордая за троюродного брата, шла с ним под ручку. В
августовской темноте и веселой сутолоке они долго искали Катерину и не нашли
бы, если б она не пошла плясать и не запела: голос этот у Ивана Африкановича
звенит и сейчас в ушах. Иван Африканович сплясал раза два, походил с девками
по деревне, а под утро увел их из Сосновки. Нюшка пошла с ними для веселья.
Он помнит, как она, словно бы в шутку, спела частушку, выходя в темное, но
еще теплое поле, пахнущее ржаной соломой и сухой земляной пылью:
было бояться золовок и деверьев.
ту невесту, Катерина была ей нелюба. Пришли в деревню уже под утро, мать,
сердитая, отворила ворота. В избе девки сели на лавку, а Иван Африканович
уже разувался, для него, фронтовика, все было ясно и четко. Мать то
заслонкой забрякает, то выбежит в сени, стонет и охает. Вышла на поветь, там
воротца как раз на сосновскую сторону, на невестину деревню. Прибежала в
избу, всплеснула руками: "Ой, девки-матушки, Сосновка горит!" Нюшка и
Катерина кинулись из избы опрометью, ворота за ними сами захлопнулись на
защелку. Пока Иван Африканович надевал сапог, мать закрыла ворота еще и на
крюк. "Неправда, Ванька, не бегай, ушли, дак и слава богу",--спокойно
сказала она.
улицу: в августовской ночи громоздилась темень, не горела никакая Сосновка,
и девок уже не было...
женился. На молчаливой девке из дальних заозерных мест. Она засыпала на его
руке тотчас же, бездушная, как нетопленная печь... У них была холодная
любовь: дети не рождались. Мать говорила, что их испортили, подшутили, и
через год жена сама ушла в свои заозерные места, вышла замуж и, как слышал
Иван Африканович, с другим народила четверых ребятишек.
Катериной--любовь горячая..."
Евстолья, теща нынешняя. Поставила дочке запрет: не пойдешь--и все, нечего,
мол, им измываться, мы не хуже их, в нашем роду все были работники. Дело
затянулось. На свадьбе теща не пила, не ела, сидела на лавке, будто аршин
проглочен, и вот Иван Африканович все еще помнит эту обиду. Да нет, какая уж
там обида, столько годов прошло. С Катериной у него горячая любовь: уйдет
она в поле, на ферму ли, ему будто душу вынет.
опять нарастало где-то в самом нутре, около сердца.--Увезу голубушку домой,
унесу на руках. Нечего ей там и маяться. Дома родит не хуже... Солому на
ферме буду трясти, воду носить... Выпивку решу, в рот не возьму вина, только
бы все ладно, только бы..."
Африканович выбежал на угор, до больницы и конторы сельпо было подать рукой.
x x x
в коридорчик, заглянула за печку. Ивана Африкановича нигде не было.--Товарищ
Дрынов!
не могли прогнать. А тут как провалился".
всякий случай открыла кладовку, куда уборщица складывала дрова, и
рассмеялась. Иван Африканович спал на поленьях: постеснялся даже подложить
под голову старый больничный тулуп. Он не спал уже две ночи и ничего почти
не ел, а на третий день его сморило, и он уснул на поленьях.
родился, вставайте.
постесняться, что залез в кладовку и уснул, фельдшерица стояла и ругала его:
ладно-то хоть?
Сына-то как назовете?
милая! Я их на чуночках, на санках то есть... Мы, это, доберемся потихоньку.
Африкановича. Тоже начала упрашивать, чтобы отпустили.
Непошто и пришел. Дом оставил, ребята одне со старухой.
Катерина.
проговорилась.
породу.
тоже, и оба опять начали уговаривать, чтобы отпустила. Фельдшерица сначала
не хотела п слушать, потом отмахнулась:
коем случае.
Младенца, завернутого в одеяло и в тот же больничный тулуп, он положил на
санки, взятые у знакомой тетки.
ветра не было, по-вешнему припекало солнце.
сельсовету.-- Может, Иваном? Хоть и не в мою породу, а я бы Иваном.
выдадут, а я пойду. В Сосновке тебя подожду, у Нюшки чаю попьем. Да
деньги-то не пропей.
в сельсовет.
Степановна согрела самовар, они долго говорили обо всех делах, а Ивана
Африкановича не было. Он прибежал расстроенный, когда Катерина уже выходила
с ребенком на крыльцо. Степановна с Нюшкой вышли тоже на улицу.
укладывали тулуп с ребенком.
высчитали из пособия.
Ей-богу, возьми самовары-ти! Саша Пятак в кузнице кранты-ти припаяет. Нам
вон тоже надо бы самовар-то, а другой себе возьмешь.