Чтение 5–й страницы книги ~Любовь среди руин~

-- О, -- сказала она как-то внезапно интимно и нежно. --
О, как много вы еще не знаете.

Танцовщицу звали Клара.

III

Ухаживали в эту эпоху свободно и легко, но Майлз был первым
возлюбленным Клары. Напряженные занятия, строгие правила
кордебалета и ее привязанность к своему искусству сохранили ее
тело и душу нетронутыми.

Для Майлза, детища Государства, Секс был частью программы
на каждой ступени воспитания; сперва по диаграммам, потом по
демонстрациям, затем личным опытом осваивал он все ужимки
воспроизводства. Любовь была словом, которым редко
пользовались, разве что политики, да и то в момент
самодовольного фатовства. Ничто, чему он учился, не подготовило
его для Клары.

Попав в театр, в театре останешься. Теперь Клара проводила
весь день, починяя балетные туфельки и помогая новичкам у
станка. Жила она в отгороженном уголке женского общежития;
там-то и проводили они с Майлзом большей частью свои вечера.
Эта клетушка не походила ни на одну квартиру в Городе Спутник.

На стене висели две маленькие картины, отличавшиеся от
тех, что Майлз видел раньше, непохожие на все, что одобрялось
Министерством Искусства. Одна изображала нагую и розовую богиню
древности, которая ласкала павлина на ковре из цветов; на
другой было огромное озеро, окруженное деревьями, и компания в
просторных шелковых одеждах, которая входила на прогулочное
судно под разрушенной аркой. Позолота рам сильно облупилась, но
на ее остатках виднелся изысканный орнамент из листьев.

-- Они французские, -- сказала Клара.-- Им более двухсот
лет. Мне их оставила мама.

Все ее вещи перешли к ней от матери. Их почти хватало для
меблировки комнатки; зеркало, обрамленное фарфоровыми цветами,
позолоченные, не показывающие точного времени часы. Они с
Майлзом пили ужасную казенную кофейную смесь из блестящих,
притягивавших взор чашечек.

-- Это напоминает мне тюрьму, -- сказал Майлз, когда
впервые вошел сюда.

Для него это было наивысшей похвалой.

В первый же вечер среди этих чудесных старинных вещичек
его губы нашли не заросшие участки-близнецы на ее подбородке.

-- Я знала, что ошибкой будет позволить скотине-доктору
отравить меня,
-- сказала Клара с удовлетворением в голосе.

Пришло настоящее лето. Вторая луна росла над этими
странными любовниками. Иногда они искали прохлады и уединения
среди высокого укропа и кипрея на огромных строительных
площадках. В сиянии полуночи борода Клары серебрилась как у
патриарха.

-- Такой же ночью, как эта, -- сказал Майлз, лежа навзничь
и глядя в лицо луны, -- я спалил базу ВВС и половину
находившихся в ней.

Клара села и стала лениво расчесывать бакенбарды, затем
более резко провела гребнем по густым спутанным волосам, убирая
их со лба, оправила одежду, раскрывшуюся во время их объятий.
Она была полна женского удовлетворения и готова идти домой. Но
Майлз, как любая особь мужского пола в посткоитальном
утомлении, был поражен холодным чувством утраты. Никакие
демонстрации и упражнения не подготовили его к этому
незнакомому, новому ощущению одиночества, которое следует за
апогеем любви.

По дороге домой они говорили небрежно и довольно
раздраженно.

-- Ты теперь совсем не ходишь на балет.

-- Нет.

-- Разве тебе не дадут места?

-- Думаю, что дадут.

-- Тогда почему бы не пойти?

-- Не думаю, что мне понравится. Я часто вижу репетиции.
Мне это не нравится.

-- Но ты жила этим.

-- Теперь другие интересы.

-- Я?

-- Конечно.

-- Ты любишь меня больше, чем балет?

-- Я очень счастлива.

-- Счастливее, чем если бы ты танцевала?

-- Не знаю, как сказать. Ты -- это все, что у меня сейчас
есть.

-- А если ты изменишься?

-- Нет.

-- А если...

-- Никаких "если".

-- Проклятье!

-- Не сердись, милый. Это все луна.

И они расстались в тишине.

Пришел ноябрь, пора забастовок; отдых для Майлза,
нежданный и ненужный; периоды одиночества, когда балетная школа
продолжала работать, а дом смерти стоял холодным и пустым.

Клара стала жаловаться на здоровье. Она полнела.

-- Переедаю лишнего, -- говорила она поначалу, но перемена
обеспокоила ее. -- Может из-за этой гнусной операции? --
спросила она. -- Я слыхала, одну девушку из Кембриджа умертвили
потому, что она все толстела и толстела.

-- Она весила 209 фунтов, -- сказал Майлз. -- Д-р Бимиш
упоминал об этом. У него сильные профессиональные возражения
против операции Клюгмана.

-- Я собираюсь повидаться с Директором Терапии. Сейчас у
них новый.

Когда она вернулась после приема, Майлз, все еще без дела
из-за забастовки, ждал ее среди картин и фарфора. Она села на
кровать рядом.

-- Давай выпьем, -- сказала она.

Они полюбили пить вино, что, впрочем, случалось редко
из-за его дороговизны. Государство выбирало сорт и название. В
этом месяце выпустили портвейн "Прогресс". Клара держала его в
алом с белым горлышком богемском графине. Стаканы были
современные, небьющиеся и невзрачные.

-- Что сказал доктор?

-- Он был очень мил.

-- Ну?

-- Гораздо умнее прежнего.

-- Он сказал, что это связано с той операцией?

-- О, да. Все от нее.

-- Он сможет тебя вылечить?

-- Да, он так думает.

-- Хорошо.

Они выпили вино.

-- Тот первый врач здорово испортил операцию?

-- Еще как. Новый доктор говорит, что я -- уникальный
случай. Видишь ли, я беременна.

-- Клара...

-- Да, удивительно, правда?

Он подумал.

Он вновь наполнил стаканы.

Он сказал:

-- Плохо, бедняжка будет не Сиротой. Возможностей
маловато. Если это мальчик, постараемся зарегистрировать его
как рабочего. Конечно, может быть и девочка. Тогда, --
просветлев, -- мы могли бы сделать ее танцовщицей.

-- О, не говори мне о танцах, -- крикнула Клара и вдруг
заплакала. -Не надо о танцах.

Ее слезы капали все быстрее. Это была не вспышка
раздражения, а глубокая, необоримая, неутешная скорбь.

А на следующий день она исчезла.

Приближалась пора Санта Клауса. Магазины были полны
тряпичных куколок. В школах дети распевали старые песенки о
мире и доброй воле. Забастовщики вернулись на работу, чтобы
угодить к квартальной премии. На елках развешивали лампочки, а
топки Купола Спасения гудели вновь. Майлза повысили. Теперь он
сидел возле помощника регистратора и помогал штемпелевать и
подшивать документы мертвых. Эта работа была труднее прежней, к
которой он привык, а кроме того Майлз жаждал общества Клары. В