на свое развратное ложе... Известно, что, собираясь объясниться с женой
Ливией, он заблаговре тленно готовит конспект своего льстивого слова к
ней...
когда-нибудь еще, быть может, снова биду молить о ниспослании твоего
милосердия, может, еще пропою хвалу тебе, золотому, чья сила сейчас стоит
на этом валу, чей меч достиг этих диких берегов, утвердив и тут вечное
могущество Рима.
степей в своих пугающих шкурах, не привычных для римского глаза шапках.
Да, полулюди они, неуловимые степные кентавры, потому что конь и слившийся
с ним всадник - это у них нераздельно, это не люди, а именно кентавры.
Никогда не видели они Вечного города.
позволено было возвратиться на берега Тибра, описал бы всю их
фантастическую дикость, собственноручно на стелах, на белых мраморах высек
бы изображение этих загадочных, с луками и певучими стрелами, существ. В
своем доме, среди маслиновых рощ, на публичный обзор поставил бы, чтобы
позабавить и твои августейшие очи!
Обрек на жизнь среди зверей и полузверей. И я живу здесь. Водятся тут и
гепарды - дикие кошки, и степные, быстрые, как молнии, антилопы, и тяжелые
туры, пасясь, грозно посматривают на тебя, незнакомца в римских сандалиях.
Сами кочевники натурой тоже упрямы и свирепы, турам под стать... Сюда вот
я брошен, на растерзание клыками одиночества. Правду, наверно, говорит
твой центурион:
не ведающая поэтических струн пустыня все поглотит. Никто не привезет в
возлюбленный Рим даже. останки поэта Овидия; лишь тяжелый ледяной саркофаг
поставит над ним гарнизон крепости...
поэтическая слава Овидия Назон"
или поздно, а тебе, певцу Рима, все-таки будет даровано Октавианово
прощение и ты еще сложишь} свою поэму изгнания, вспомнишь и их. суровых,
одичав ших воинов, которые зде.сь, на отдаленнейшей окраине, лицом к лицу
с варварами, охраняют державную мощь Римской империи. Вспомни, вспомни о
нас хотя бы единым звучным своим словом, поэт. потому как меч - это всего
лишь грубая сила. а песня это бессмертие.
будут с крепостью торг вести. На льдах лимана, таких несокрушимых, что и
всадник, с конем не проломит, разворачивается буйное торжище. Хоть и полу
люди. хоть и бородатые, а динары считать умеют, научи лись даже браниться
на подлинной латыни. Бывает, что расходятся мирно, а бывает за овечий
хвост начинаетсядрака, пускаются в дело мечи и кнуты, горячая кровь брыз
жет на мрамор льдов и кто-нибудь из бородатых уже летит торчком в прорубь,
отныне будет кочевать где-то там, под водой. Нет у Овидия к ним
сострадания. Спокойно созерца ет, как вяжут цепями юношу из степного
дикого племени который во время торга добивался справедливости, отча= янно
дрался и для ругани использовал высокую латынь.
бездонное, такой сияющей голубизны совсем как над Италией! В эту пору
водворилось временное затишье, племена не проявляли воинственности, и
Назон мог безбоязненно углубляться в степи, пораженный красотой этой
невиданной весны, морем красных цветов, тех, что и через тысячи лет
ботаники будут называть лскифскими тюльпанами". Оживала душа. Из римских
невзгод, из кромешной тьмы отчаяния добывал он тяжкие зерна мудро сти. из
жизненных катастроф он вынес наконец покои.
просторы, эта ликующая веси возвращали его духу ясность и мощь. Чувствовал
себя у всесильным. Безоружный, бродил по степям, заводил беседы с
всадником, с волопасом. И не страшны, они были ему:
И вот тогда-то он и открыл для себя, что перед ним - именно люди. По
вечерам они раскладывали.
сыром и модами, а потом пели. Да да, пели!
твои в одни лишь туманы одетые любовницы-арфистки.
петь, они тоже люди.
Овидия, послушался его - неизвестно лишь, надолго ли.
снова - под ясными звездами, в синих сумерках, где среди трав в медных
казанах на треногах варилась простая еда кочевников,- пользовались они
степным гостеприимством. Степь эта умела оборонять себя. Но хотя мастерски
вычеканенное оружие все время посверкивало на людях, кровавых споров в
этот вечер не было, дружеский смех племени не умолкал у огня, и
материкочевницы, вовсе не похожие на волчиц, спокойно кормили грудью своих
пузатеньких степных Ромулов и Ремов.
надлежало еще только родиться, прийти из будущего, а костер степной для
них уже полыхал и их праотец - танец огнистый - уже кружился, звенел
бубенцами и песня-праматерь уже творилась, ткалась из людских дум, из
тишины и звезд. Сухим, терпким воздухом в полную грудь дышал Публий Овидий
Назон. Мудрыми .глазами, которые столько всего перевидали, наблюдал как
юная дева в монистах из золотых дукатов танцевала перед ним, затмевая
красотою своей все, чем он когда-то упивался в хмельных римских ночах.
потому что ты - богоравная,
есть собственное.
слыхал.
танцовщица и певица могла полюбить его, забытого изгоя, состарившегося,
осунувшегося, всеми покинутого человека!
появлялись ни крепостном валу возле башни, которая с той поры и поныне
будет называться - Овидиева. Приносила ему целебное степное зелье,
способное спасать от самых тяжких недугов и даже. от бремени лет.
чистым своим чувством, они горячо взялась возродить поэта для творчества и
любви.
потому что имеешь цитадели и тяжелый меч в руке.
ни. прикоснешься словом - всюду появляется красота, моя степь от нее
расцветает... Не мудре но за это полюбить.
Риме состарились... А ты такая юная.
моей жизни, она, как пропасть, между нами,
старости. Душа твоя всегда юная, и я тебя люблю!
в мою гетскую поэму, может, в последнюю поэму моей. жизни. И будешь ты в
ней вечно.
разбуженная, цветами полыхающая степь. Станешь песней, всегда весенней,
красотой будешь сверкать в сювр моего, для тебя далекого, языка и
переживешь нас обоих, телом тленных и беззащитных перед Хаосом. Будешь' и
будешь, и века не состарят тебя!
жизни. Окрепло тело его, и -душа познала силу мужества, которого и в юные
годы не знала. Вот тогдато может, впервые и родилось в нем бесстрашие
поэта, вот тогда-то он и воскликнул на валу:
ее все переживет!
неустанные степные молотобойцыкузнечики продолжали стучать о свои
невидимые наковальни.
цикадной ночи, которая так бережно и нежно держит на себе усеянный
звездами небосвод.
Шломо Вульф
Максимов Альберт
Акунин Борис
Афанасьев Роман
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия