Чтение 5–й страницы книги ~Заповедник~

-- Прошлый год евреи жили. Худого не скажу, люди культурные... Ни тебе
политуры, ни одеколона... А только -- белое, красное и пиво... Лично я
евреев уважаю.

-- Они Христа распяли, -- вмешался Толик.

-- Так это когда было! -- закричал Михал Иваныч. -- Это еще до
революции было...

-- Комнату, -- говорю, -- сдаете или нет?

-- Проводи человека, -- распорядился Толик, застегивая ширинку.

Мы шли втроем по деревенской улице. У изгороди стояла тетка в мужском
пиджаке с орденом Красной Звезды на лацкане.

-- Зин, одолжи пятерочку! -- выкрикнул Михал Иваныч.

Тетка отмахнулась.

-- Угоришь с вина... Слыхал, постановление вышло? Всех алкашей повесить
на тросу!..

-- Куда?! -- расхохотался Михал Иваныч, -- Железа не хватит. Всей нашей
металлургии придет хана...

Потом добавил:

-- Вот курва старая. Ты у меня еще дров попросишь... Я в лесничестве
работаю -- дружбист!

-- Кто? -- не понял я.

-- Бензопила у меня... "Дружба"... Хуяк -- и червонец в кармане.

-- Дружбист, -- ворчала тетка, -- с винищем дружишь... До смерти не
опейся...

-- Трудно, -- как будто даже посетовал Михал Иваныч.

Это был широкоплечий, статный человек. Даже рваная, грязная одежда не
могла его по-настоящему изуродовать. Бурое лицо, худые мощные ключицы под
распахнутой сорочкой, упругий, четкий шаг... Я невольно им любовался...

Дом Михал Иваныча производил страшное впечатление. На фоне облаков
чернела покосившаяся антенна. Крыша местами провалилась, оголив неровные
темные балки. Стены были небрежно обиты фанерой. Треснувшие стекла --
заклеены газетной бумагой. Из бесчисленных щелей торчала грязная пакля.

В комнате хозяина стоял запах прокисшей еды. Над столом я увидел
цветной портрет Мао из "Огонька". Рядом широко улыбался Гагарин. В раковине
с черными кругами отбитой эмали плавали макароны. Ходики стояли. Утюг,
заменявший гирю, касался пола.

Две кошки геральдического вида -- угольно-черная и розовато-белая --
жеманно фланировали по столу, огибая тарелки. Хозяин шуганул их
подвернувшимся валенком. Звякнули осколки. Кошки с безумным ревом перелетели
в темный угол.

Соседняя комната выглядела еще безобразнее. Середина потолка угрожающе
нависала. Две металлические кровати были завалены тряпьем и смердящими
овчинами. Повсюду белели окурки и яичная скорлупа.

Откровенно говоря, я немного растерялся. Сказать бы честно: "Мне это не
подходит..." Но, очевидно, я все-таки интеллигент. И я произнес нечто
лирическое:

-- Окна выходят на юг?

-- На самый, самый юг, -- поддакнул Толик. За окном я увидел
полуразрушенную баню.

-- Главное, -- сказал я, -- вход отдельный.

-- Ход отдельный, -- согласился Михал Иваныч, -- только заколоченный.

-- А, -- говорю, -- жаль.

-- Эйн момент, -- сказал хозяин, разбежался и вышиб дверь ногой.

-- Сколько платить?

-- А нисколько.

-- То есть, как? -- спрашиваю.

-- А вот так. Неси шесть бутылок отравы, и площадь за тобой.

-- Нельзя ли договориться более конкретно? Скажем, двадцать рублей вас
устраивает? Хозяин задумался:

-- Это сколько будет?

-- Я же говорю -- двадцать рублей.

-- А если на кир перевести? По рупь четыре?

-- Девятнадцать бутылок "Розового крепкого". Пачка "Беломора". Два
коробка спичек, -- отчеканил Толик.

-- И два рубля -- подъемных, -- уточнил Михал Иваныч.

Я вынул деньги.

-- Туалет осмотреть желаете?

-- Потом, -- говорю. -- Значит, условились? Где вы оставляете ключ?

-- Нет ключа, -- сказал Михал Иваныч, -- потерян. Да ты не уходи, мы
сбегаем.

-- У меня дела на турбазе. В следующий раз...

-- Как знаешь. Я на турбазу вечером зайду. Надо Лизке поджопник дать.

-- Кто это -- Лизка? -- спрашиваю.

-- Баба моя. В смысле -- жена. На турбазе сестрой-хозяйкой работает. Мы
с ей разошедши.

-- Так что же вы, бить ее собираетесь?

-- Кому?.. Ее повесить мало, да неохота связываться. Ружье у меня
отобрать хотели, вроде я грозился ее застрелить... Я думал, ты насчет
ружья...

-- Патронов жалко на ее, -- вмешался Толик.

-- Не говори, -- согласился Михал Иваныч, -- я ведь и руками задушу,
если надо... Зимой ее встречаю, то да се, по-хорошему... Кричит: "Ой,
Мишенька, не буду, ой, пусти..." Майор Джафаров вызывает и говорит:

"Твоя фамилия?"

А я ему:

"Манда кобылья..."

Пятнадцать суток дали, без курева, без ничего... А нам-то хули?..
Сидеть -- не работать... Лизка бумагу прокурору написала, сажайте, мол, а то
убьет... Чего ее убивать-то?..

-- Визгу не оберешься, -- согласился Толик. И добавил:

-- Ну, пошли! А то закроют сельский маг...

Друзья направились в микрорайон, жизнелюбивые, отталкивающие и
воинственные, как сорняки...

А я до закрытия просидел в библиотеке.

На подготовку экскурсии ушло три дня. Галина представила меня двум
лучшим с ее точки зрения экскурсоводам. Я обошел с ними заповедник,
прислушиваясь и кое-что записывая.

Заповедник состоял из трех мемориальных объектов. Дом и усадьба
Пушкиных в Михайловском. Три-горское, где жили друзья поэта и где он бывал
чуть ли не ежедневно. И наконец, монастырь с фамильным захоронением
Пушкиных-Ганнибалов.

Экскурсия в Михайловском состояла из нескольких разделов. История
усадьбы. Вторая ссылка поэта. Арина Родионовна. Семейство Пушкиных. Друзья,
навестившие поэта в изгнании. Декабрьское выступление. И -- кабинет, с
беглым обзором творчества Пушкина.

Я разыскал хранительницу музея и представился ей. Виктории Альбертовне
можно было дать лет сорок. Длинная юбка с воланами, обесцвеченные локоны,
интальо, зонтик -- претенциозная картинка Бенуа. Этот стиль вымирающего
провинциального дворянства здесь явно и умышленно культивировался. В каждом
из местных научных работников заявляла о себе его характерная черточка.
Кто-то стягивал на груди фантастических размеров цыганскую шаль. У кого-то
болталась за плечами изысканная соломенная шляпа. Кому-то достался нелепый
веер из перьев.

Виктория Альбертовна беседовала со мной, недоверчиво улыбаясь. К этому
я уже начал привыкать. Все служители пушкинского культа были на удивление
ревнивы. Пушкин был их коллективной собственностью, их обожаемым
возлюбленным, их нежно лелеемым детищем. Всякое посягательство на эту личную
святыню их раздражало. Они спешили убедиться в моем невежестве, цинизме и
корыстолюбии.

-- Зачем вы приехали? -- спросила хранительница.

-- За длинным рублем, -- говорю.

Виктория Альбертовна едва не лишилась чувств.

-- Извините, я пошутил.

-- Шутки здесь абсолютно неуместны.

-- Согласен. Можно задать один вопрос? Какие экспонаты музея --
подлинные?

-- Разве это важно?

-- Мне кажется -- да. Ведь музей -- не театр.

-- Здесь все подлинное. Река, холмы, деревья -- сверстники Пушкина. Его
собеседники и друзья. Вся удивительная природа здешних мест...

-- Речь об экспонатах музея, -- перебил я, -- большинство из них
комментируется в методичке уклончиво:

"Посуда, обнаруженная на территории имения..."

-- Что, конкретно, вас интересует? Что бы вы хотели увидеть?

-- Ну, личные вещи... Если таковые имеются...

-- Кому вы адресуете свои претензии?

-- Да какие же могут быть претензии?! И тем более -- к вам! Я только
спросил...

-- Личные вещи Пушкина?.. Музей создавался через десятки лет после его
гибели...

-- Так, -- говорю, -- всегда и получается. Сперва угробят человека, а
потом начинают разыскивать его личные вещи. Так было с Достоевским, с
Есениным... Так будет с Пастернаком. Опомнятся -- начнут искать личные вещи
Солженицына...

-- Но мы воссоздаем колорит, атмосферу, -- сказала хранительница.

-- Понятно. Этажерка -- настоящая?

-- По крайней мере -- той эпохи.

-- А портрет Байрона?

-- Настоящий, -- обрадовалась Виктория Альбертовна, -- подарен
Вульфам... Там имеется надпись... Какой вы, однако, привередливый. Личные
вещи, личные вещи... А по-моему, это нездоровый интерес...