смягчение приговора моему подзащитному, он горячо пожал мне руку; я выказал
щедрость кое в каких мелочах, а после обеда в кружке приятелей блеснул
импровизированной речью, обрушившись на черствость сердец в правящем классе
и лицемерие нашей элиты.
остановившись, перегнулся через перила: мне хотелось посмотреть на реку, еле
видневшуюся в густеющих сумерках. Остановился я напротив статуи Генриха IV,
как раз над островом. Во мне росло и ширилось чувство собственной силы и, я
сказал бы, завершенности. Я выпрямился и хотел было закурить сигарету, как
это бывает в минуту удовлетворения, как вдруг за моей спиной раздался смех.
Я в изумлении оглянулся -- никого. Я подошел к причалу -- ни баржи, ни
лодки. Вернулся на старое место -- к острову -- и снова услышал у себя за
спиной смех, только немного дальше, как будто он спускался вниз по реке. Я
замер неподвижно. Смех звучал тише, но я еще явственно слышал его позади
себя. Откуда он шел? Ниоткуда. Разве только из воды. Я чувствовал, как
колотится у меня сердце. Заметьте, пожалуйста, в этом смехе не было ничего
таинственного -- такой славный, естественный, почти дружеский смех, который
все ставит на свои места. Да, впрочем, он вскоре прекратился, я ничего
больше не слышал. Я пошел по набережным, свернул на улицу Дофины, купил
совсем не нужные мне сигареты. Я был ошеломлен, я тяжело дышал. Вечером я
позвонил приятелю, его не оказалось дома. Хотел пойти куда-нибудь и вдруг
услышал смех под своими окнами. Я отворил окно. Действительно, на тротуаре
смеялись: какие-то молодые люди весело хохотали, прощаясь друг с другом.
Пожав плечами, я затворил окно, меня ждала папка с материалами по делу,
которое я вел. Я пошел в ванную, выпил стакан воды. Увидел в зеркале свое
лицо, оно улыбалось, но улыбка показалась мне какой-то фальшивой.
будет лучше. Нет-нет, сегодня я не могу остаться. К тому же меня зовет для
консультации некий медведь косолапый -- видите, вон там? Вполне порядочный
человек, а полиция по своей мерзкой привычке ужасно придирается к нему. Вы
находите, что у него физиономия убийцы? Полноте, такая внешность естественна
при его профессии. Он действительно налетчик, и вы, конечно, удивитесь, если
я скажу, что он неплохо разбирается в живописи и торгует картинами. В
Голландии все понимают толк в живописи и в тюльпанах. Этому человеку,
несмотря на его скромный вид, приписывают одну из самых смелых краж. Он
украл картину. Какую? Я, пожалуй, скажу. Не удивляйтесь, что я знаю. Хоть я
судья на покаянии, у меня есть свои увлечения: я состою юрисконсультом этих
славных людей. Я изучил законы страны, и у меня появилась клиентура в этом
квартале -- тут не требуют предъявления диплома. Сначала мне было нелегко,
но ведь я внушаю людям доверие: у меня такой приятный, искренний смех, такое
энергичное пожатие руки, а это большие козыри. Кроме того, я им помог в
нескольких запутанных делах, сделав это не только из корысти, но и по
убеждению. Ведь если бы сутенеры и воры всегда и всюду подвергались суровым
карам, то так называемые честные люди считали бы себя совершенно невинными,
дорогой мой. Подождите, подождите, я уже подхожу к самой сути, по-моему, как
раз этого-то и следует избегать. Иначе уж очень бы смешно получалось.
любопытство. Но в моей истории нет ничего необыкновенного. Раз она вас
интересует, учтите, что я помнил об этом смехе совсем недолго -- несколько
дней, а потом забыл о нем.
всяких усилий со своей стороны думал о другом.
я проезжал там в такси или в автобусе, во мне все замирало -- в ожидании,
кажется мне. Но мы спокойно проезжали по мосту, никогда ничего не случалось,
и я вздыхал с облегчением. Как раз в ту пору у меня немного расстроилось
здоровье. Ничего определенного, просто какая-то подавленность, с трудом
возвращалось былое хорошее настроение. Я обращался к врачам, мне прописывали
всякие укрепляющие средства. Бывало, приободришься, а потом опять
раскиснешь. Жить стало невесело: когда какая-нибудь болезнь подтачивает
тело, сердце томит тоска. Мне казалось, что я отчасти разучился делать то,
чему никогда не учился, но так хорошо умел -- жить. Да, кажется, тогда-то
все и началось.
язык не ворочается, и все красноречие иссякло. Погода, должно быть,
виновата. Трудно дышать, воздух такой тяжелый, просто давит на грудь. А что,
если бы мы, дорогой соотечественник, вышли прогуляться по городу? Не
возражаете? Спасибо.
стоячими водами, принесет запах листьев, которые мокнут в канале, и
похоронный запах, поднимающийся с баркасов, нагруженных цветами. Нет-нет, в
моей любви к этим запахам нет ничего извращенного, болезненного. Наоборот, я
сознательно стараюсь привыкнуть к ним. По правде говоря, я заставляю себя
восхищаться амстердамскими каналами. Но больше всего на свете я, знаете ли,
люблю Сицилию, она так прекрасна, когда видишь ее с высоты Этны, всю залитую
светом, видишь весь остров и расстилающееся внизу море. Ява тоже хороша, но
только в период пассатов. Да-да, я там побывал в молодости. Я вообще люблю
острова. Там легче царить.
видите, -- это головы негров-невольников. Вывеска. Дом принадлежал
работорговцу. О, в те времена игру вели в открытую! Смелые были дельцы. Не
стесняясь, заявляли: "Вот мой дом, я богат, торгую невольниками, продаю
черное мясо". Можете вы себе представить, чтобы нынче кто-нибудь публично
сообщил, что он занимается таким промыслом? Вот был бы скандал! Воображаю,
каких слов наговорили бы мои собратья в Париже. В этом вопросе они
непоколебимы, они тотчас же выпустили бы два-три манифеста, а может, и
больше! Поразмыслив, я бы тоже поставил свою подпись под их протестами.
Рабство? О нет, нет! Мы против! Разумеется, мы вынуждены ввести его в своих
владениях или на заводах -- это в порядке вещей, но хвалиться такими делами?
Это уж безобразие!
Каждому человеку рабы нужны как воздух. Ведь приказывать так же необходимо,
как дышать. Вы согласны со мной? Даже самому обездоленному случается
приказывать. У человека, стоящего на последней ступени социальной иерархии,
имеется супружеская или родительская власть. А если он холост, то может
приказывать своей собаке. В общем, главное, чтобы ты мог разгневаться, а
тебе не смели бы отвечать. "Отцу не смей отвечать". Вы знаете это
требование? Странное все-таки правило. Кому же нам и отвечать в этом мире,
как не тем, кого мы любим. Но в известном смысле это верное правило. Надо
же, чтобы за кем-то оставалось последнее слово. А то ты скажешь слово, а
тебе в ответ два, так спор никогда и не кончится. Зато уж власть живо
оборвет любые пререкания. Далеко не сразу, но все же мы поняли это. Вы, я
полагаю, заметили, что наша старуха Европа стала наконец рассуждать так, как
надо. Мы уже не говорим, как в прежние наивные времена: "Я думаю так-то и
так-то. Какие у вас имеются возражения?" У нас теперь трезвые взгляды.
Диалог мы заменили сообщениями: "Истина состоит в том-то и том-то. Можете с
ней не соглашаться, меня это не интересует. Но через несколько лет вмешается
полиция и покажет вам, что я прав".
мы поняли, на что каждый способен. Вот погодите, я приведу в пример себя (не
меняя, однако, темы). Я всегда хотел, чтобы мне служили с улыбкой. Если у
прислуги был печальный вид, это портило мне настроение. Она, разумеется,
имела право печалиться, но я находил, что для нее было бы лучше, если бы она
прислуживала смеясь, а не плача. Хотя, в сущности, это было бы лучше не для
нее, а для меня. Однако скажу без хвастовства, мое рассуждение не было
сплошным идиотством. И вот еще -- я всегда отказывался обедать в китайских
ресторанах. Почему? Потому что в присутствии белых азиаты, когда они молчат,
зачастую принимают презрительный вид. Разумеется, презрительное выражение
сохраняется у них и когда они обслуживают нас за столиком. Ну как в таком
случае есть с удовольствием цыпленка, а главное, как думать, глядя на них,
что мы выше желтокожих?
необходимо. Но мы должны скрывать его. Раз мы не можем обойтись без рабов,
не лучше ли называть их свободными людьми? Во-первых, из принципа, а
во-вторых, чтобы не ожесточать рабов. Должны же мы их как-то компенсировать,
верно? Тогда они всегда будут улыбаться и у нас будет спокойно на душе. А
иначе нам придется туго: начнем копаться в себе, с ума сходить от горестных
мыслей, даже можем сделаться скромными -- всего можно ожидать. Поэтому
никакого афиширования. Нахальная вывеска с головами негров просто
возмутительна! Да и вообще, если все примутся откровенничать, раскрывать
свои подлинные занятия, свою личность, некуда будет от стыда деваться!
Вообразите себе визитную карточку, на которой напечатано: "Дюпон -- философ
и трус", или "стяжатель и христианин", или "гуманист и прелюбодей". Выбор
богатый. Но это был бы сущий ад! Да-да, в аду так и должно быть: улицы с
вывесками и никакой возможности вступить в объяснение. Ярлык повешен раз и
навсегда.
будет ваш ярлык. Вы молчите? Ну ничего, потом ответите. Во всяком случае,
я-то свой ярлык знаю: "Двуликий. Обаятельный Янус". А сверху девиз: "Не
доверяйтесь ему". На визитных же карточках будет напечатано: "Жан-Батист
Кламанс, комедиант". Знаете, через некоторое время после того вечера, о
котором я рассказывал, появилось, как я заметил, что-то новое в моем
поведении. Расставшись со слепым на углу тротуара, до которого я помог ему
добраться, я на прощание снимал шляпу и кланялся слепцу. Разумеется, поклон
предназначался не для слепого -- он ведь не мог меня видеть. Для кого же?
Для публики. Роль сыграна, актер кланяется. Недурно, а? Однажды в ту же
самую пору владельцу автомобиля, благодарившему меня за помощь в аварии, я
ответил, что никто другой не приложил бы столько стараний. Разумеется, я
хотел сказать: "Всякий на моем месте". Из-за этой злополучной оговорки у
меня сжалось сердце. Ведь я же отличался, по всеобщему мнению,
Корнев Павел
Дальский Алекс
Лукин Евгений
Посняков Андрей
Орлов Алекс
Афанасьев Роман