ощущений, которая поначалу много значила в отношениях, естественно,
сошла на нет, остались раздражение и стыд. Марина же, Мишина
любовница, эффектная, объективно и модно красивая, о чем
свидетельствовали частые приглашения (от которых она редко
отказывалась) сниматься в разного рода рекламных роликах, тоже
аспирантка ИВАНа, казалась во всем под стать повзрослевшему,
сделавшемуся за последнее время еще обаятельнее благодаря мягкой
черной бородке и легкой седине в шевелюре Мише. До обнаружения
злополучных билетов ни Мише, ни Марине не приходило в головы менять
что-либо в своих жизнях: она, замужем за пятидесятилетним доктором
наук, который перманентно ездил за границу, пользовалась зарплатой
супруга и достаточным количеством свободы; Миша... Миша оставался
Фишманом, хотя и в несколько модернизированном, облагороженном
варианте.
развестись, бросить к черту столицу, где им жить все равно не дадут, и
уехать во Владивосток: там их обоих вроде бы брали на работу по
специальности: его по Японии, ее - по Лаосу, и климат -
калифорнийский. Маловероятно, чтобы Мише хватило мужества и сил
реализовать собственное предложение, согласись на него Марина, но та,
взвесив плюсы и минусы, не согласилась, а, уверив Мишу на прощанье в
жаркой любви, прекратила с ним всяческие отношения: ей тоже подходила
пора защищаться - Галя же то и дело мелькала в коридорах ИВАНа,
демонстрируя живот и покуда сдержанно делясь горестями с бывшими
сослуживцами и подругами: ясно было, что в случае чего она, со своим
комсомольским стажем, поднимет такой хай, что ни Марине, ни самому
Мише не поздоровится.
красного итальянского вермута и треугольную призму импортного
шоколада - последний Маринин привет; Миша, неволей вернувшийся в лоно
семьи и заглаживающий грехи примерным поведением, перепугался, сунул
бутылку и шоколад в карманы Арсениева пальто и попросил спрятать.
Как-то, наведавшись в гости соло, шурин проглотил пару рюмочек;
остальное допивали Арсений с Ириной. Вермут был горьким и терпким.
черточки жены.
сомневавшийся в результате, все же следил за Мишиным поведением с
сочувствием. Однако предугаданная развязка не столько огорчила
наблюдателя, сколько доставила странное удовлетворение сбывшегося
дурного пророчества, и он решил написать небольшую повесть.
обдумывалась еще до встречи с Ликою) актрисой, доведя до логического
завершения ее труды в области рекламы, но так вылетел бы главный
эпизод, манивший сильнее прочего, желанный эпизод развязки: в двух
соседних зальчиках LПрагиv - два банкета по поводу двух защит. Там -
Миша, здесь - Марина. Тосты, речи, Маринин муж, Галя. Общие знакомые
шатаются из зала в зал. Ничего особенного не произойдет: никто не
напьется, не возникнет ни скандала, ни мордобоя в сортире. А то, что
ничего не произойдет, когда по всем человеческим законам произойти
должно, думал Арсений, и составит соль этой паскудной истории о двух
трусли..ё. Пардон, это попахивает диффамацией! - скажем так: о двух
нормальных молодых советских ученых.
куда Миша с Мариною, нагруженные едою и выпивкой, сойдя с электрички,
пробираются по метровому снегу на исходе короткого зимнего дня;
вообразил, как освещается пляшущим пламенем маленькая комнатка, когда
голый Миша подкладывает в печурку новое полено; как он снова
забирается под наваленные горою одеяла и разнеженная Марина
прижимается к нему; едва ли не прожил эти три дня, слившиеся за
закрытыми ставнями в сплошные семьдесят два часа разговоров, любви,
слабости в ногах, сна невпопад, еды и питья с никогда прежде не
ведомым аппетитом. Он придумал пригнать на дачу беременную Галю, но не
захотел, чтобы она застала любовников с поличным - только следы
праздника: воображение богаче реальности. Он выстроил сцену в кабинете
директора ИВАНа, куда вызовут Мишу после Галиного сигнала, разговор по
душам о моральном облике советского ученого и предстоящей защите,
увидел покрасневшего от стыда за них и за себя, от гадостной ситуации
Мишу, заверяющего старших товарищей, что понимает, осозна°т и
непременно исправится. И еще, всегда тяготеющий в литературе к
некоторой усложненности, запутанности, сконструировал Арсений
шизофренический сюжет о взрыве Московского метро китайскими агентами и
собирался заставить Мишу в свободное время сочинять по этому сюжету
рассказ, сам перемежая главки из реальной жизни главками якобы
Мишиными. Он даже написал несколько первых страничек повести и
почувствовал, что, пожалуй, завлечет читателя, что атмосфера удается,
что секс... - и бросил.
потому, что чувствовал: нет ни в этом, ни в любом предыдущем сюжете
серьезного повода для художественной литературы. Бросил потому, что
чувствовал: все, кого он знал, включая себя самого, все, с кем он в
жизни встречался, все, кто окружал его, существуют по столь
примитивным социологическим законам, мало отличающимся от законов
поведения животных в стаде или стае, хоть порой и облекают свои
поступки в замысловатые психологическо-философские одеяния, что,
описывая таких людей, Арсений не прибавит ни строчки к БОЛЬШОМУ РОМАНУ
О ЧЕЛОВЕКЕ, мучительно создающемуся уже не первую тысячу лет.
личность, которую определял для себя как индивидуальность, способную
отказаться от собственных благ и выгод ради идеальных ценностей. А
личностей вокруг не видел. И в самом себе тоже не находил сил для
обретения личности.
заглянул через него в окошечко: давали Lявуv. Свежевыкрашенная
лондаколором продавщица распоряжалась дефицитом: по десять пачек!
неопределенном направлении. У меня сумки нету. У всех нету! крикнул
кто-то из очереди. Куда я их дену? Дайте, пожалуйста, блок! Не давать,
не давать ей! еще один голос включился в полемику. Сумки, ишь, у нее
нету! Нас же трое, не унималась женщина, а на троих полагается... Кем
полагается? почему полагается? подумал Арсений, но за женщину не
вступился. Полагается, и все тут! Демократия в действии. У, евреи
хитрожопые! громко пробурчала продавщица под нос. Все бы им не как
людям! К евреям, пожив у Фишманов, Арсений относился средне, во всяком
случае, к евреям советским, но подобные реплики обычно выводили его из
себя: недавно он даже полез с кулаками на старушку антисемитку и потом
долго объяснялся в милиции по поводу пролетарского интернационализма,
однако сейчас не отреагировал: очередь уже заразила своим духом, - а
приподнялся на носки, заглянул в окошечко: вдруг не хватит? и с
некоторым изумлением услыхал среди прочих и собственный гневный голос:
не давайте! Не давайте ей блок! Врет она про троих! Одна она тут!
Одна!
точно и безошибочно ориентирует нервную энергию субъекта на свой
объект! Если бы это было кем-то специально придумано, а не получалось
само собою, идея вышла бы гениальная: ОХРАНА ГОСУДАРСТВЕННОЙ
БЕЗОПАСНОСТИ ПОСРЕДСТВОМ ОЧЕРЕДЕЙ. ПАТЕНТ • ... Достояв до окошечка с
подобными мыслями, Арсений конфиденциально, пониженным голосом
обволакивающего тембра произнес: мне, пожалуйста, четырнадцать, и,
конспиративно оглянувшись, добавил: у меня как раз без сдачи, словно
это без сдачи и давало право на привилегию. Продавщица ничего не
ответила, но четырнадцать пачек отсчитала: видать, славянская
внешность покупателя ей импонировала. Арсений сгреб сигареты в охапку,
выбрался из толпы и стал рассовывать их по карманам. Пальто
оттопырилось со всех сторон.
Увлеченный добыванием дефицита, Арсений совсем забыл про оставленную у
Лики зажигалку и не прикупил спичек. Лезть за ними сквозь очередь - Не
давайте, не давайте ему! - Врет он, что спички! - Все только что
стояли, всем на работу! - сил уже не имелось, и Арсений одолжился у
проходящего мимо парня.
раздраженных людей была особенно густою, Арсений выделился бы своей
неподвижностью, если б нашлось кому взглянуть на все это со стороны.
двери и пропихнула дальше в вагон. Вцепившись в захватанный миллионами
ладоней поручень, Арсений, сжатый со всех сторон, неволей уставился в
окно, не ожидая, впрочем, увидеть за ним ничего, кроме едва заметных в
черноте промельков кессонированных тоннельных стенок. Правда, чернота
придавала полированному оконному стеклу полузеркальность, но и от нее
Арсений не чаял сюрпризов: отражение собственной бороды да не менее
привычные, хоть, может, сведенные в таком пасьянсе и впервые,
отражения стертых лиц пассажиров метро.
удивительно удачно закомпонованный в удлиненную (2:1), со скругленными
углами деревянную раму, отбитый от глухого фона толпы бледностью лица,