замедленным шагом философа и clochard6 и чем дальше, тем все больше позволял
инстинкту самосохранения ограничивать жизненно важные порывы в твердом
намерении лучше не познать истины, чем обмануться. Бездействие, умеренное
душевное равновесие, сосредоточенная несосредоточенность. Для Оливейры самым
главным стало не потерять присутствие духа на этом зрелище, подобном зрелищу
раздела земель Тупаком Амару, и не впасть при этом в жалкий эгоцентризм
(креолоцентризм, субурцентризм, культурцентризм, фольклорцентризм), которые
вкруг него повседневно провозглашались во всевозможных обличьях. Ему было
десять лет, когда в один прекрасный день в тени раскидистых
деревьев-параисо, осенявших его дядьев и их многозначительные поучения на
историко-политические темы, он впервые робко выразил свой протест против
характерного испано-итало-аргентинского восклицания: "Я вам говорю!",
сопровождавшегося ударом кулака по столу, который должен был служить гневным
подтверждением. "Glieco dico io!"7, "Я вам говорю, черт возьми!" "Что
доказывало, какую ценность имело это "я"? -- стал думать Оливейра. -- Какое
всеведение утверждало это "я" великих мира сего?" В пятнадцать лет он понял,
что "я знаю только одно, что ничего не знаю"; и совершенно неизбежным
представлялся ему воспоследовавший за этим откровением яд цикуты, нельзя же,
в самом деле, бросать людям такой вызов безнаказанно, я вам говорю. Позднее
он имел удовольствие убедиться, что и на высшие формы культуры оказывают
воздействие авторитет и влияние, а также доверие, которое вызывает
начитанность и ум, -- то же самое "я вам говорю", но только замаскированное
и неопознанное даже теми, кто их произносил; оно могло звучать как "я всегда
полагал", или "если я в чем-нибудь и уверен", или "очевидно, что" и почти
никогда не уравновешивалось бесстрастным суждением, содержавшим
противоположную точку зрения. Словно бы род человеческий бдительно следил за
индивидуумом, не позволяя ему чрезмерно продвигаться по пути терпимости,
разумных сомнений, колебаний в чувствах. В определенный момент рождались и
мозоль, и склероз, и определение: черное или белое, радикал или консерватор,
гомо- или гетеро-сексуальный, образное или абстрактное, "Сан-Лоренсо" или
"Бока-юниорс", мясное или вегетарианское, коммерция или поэзия. И правильно,
ибо род людской не может полагаться на таких типов, как Оливейра; и письмо
брата выражало как раз это неприятие.
"animula vagula blandula"8. Что делать? -- с этого вопроса и началась его
бессонница. -- Обломов, cosa facciamo?9 Великие голоса Истории понуждают к
действию: "Hamlet, revenge!"10 Будем мстить, Гамлет, или удовольствуемся
чиппендейловским креслом, тапочками и старым добрым камином? Сириец после
всего, как известно, возмутительно расхвалил Марфу. Ты дашь битву, Арджуна?
Не станешь же ты отрицать мужество, нерешительный король? Борьба ради
борьбы, жить в постоянной опасности, вспомни Мария-эпикурейца, Ричарда
Хиллари, Кио, Т.-Э. Лоуренса... Счастливы те, кто выбирает, кто позволяет,
чтобы их выбирали, прекрасные герои, прекрасные святые, на деле же они
благополучно убежали от действительности".
с точкой зрения лисы, созерцающей виноград. Может, у него и есть свои
доводы, но они столь же мелки и ничтожны, как те, что муравей приводит
стрекозе. Не подозрительно ли, что ясность сознания ведет к бездействию, не
таит ли она в себе особой дьявольской слепоты? Отважный глупец воин,
взлетевший на воздух вместе с пороховым складом, Кабраль, геройский солдат,
покрывший себя славой, -- не такие ли обнаруживают некое высшее видение,
некое мгновенное приближение к абсолюту, сами того не сознавая (не требовать
же сознательности от сержанта), по сравнению с чем обычное ясновидение,
кабинетная ясность сознания, являющаяся в три часа утра тебе, сидящему на
краю постели с недокуренной сигаретой во рту, значат меньше, чем откровения
земляного крота.
свернувшись калачиком, сонно мурлыкала рядом. Мага открыла глаза и
задумалась.
думать с утра до ночи, а дело делать -- такого за вами не водится.
дурашка.
наблюдателя, будто в музее смотришь на картины. Я хочу сказать, что картины
-- там, а ты -- в музее, и близко, и далеко. Я для тебя -- картина,
Рокамадур -- картина. Этьен -- картина, и эта комната -- тоже картина.
Тебе-то кажется, что ты в комнате, а ты не тут. Ты смотришь на эту комнату,
а самого тебя тут нет.
Оливейра.
все увидеть, чтобы поверить?
права. Счастливица, она могла верить в то, чего не видела своими глазами,
она составляла единое целое с непрерывным процессом жизни. Счастливица, она
была в этой комнате, имела полное право на все, до чего могла дотронуться и
что жило рядом с нею: рыба, плывущая по течению, лист на дереве, облако в
небе, образ в стихотворении. Рыба, лист, облако, образ -- вот именно, разве
только...
4
и почитая дороги, рожденные фразой, оброненной каким-нибудь clochard, или
мерцанием чердачного окна в глубине темной улицы; на маленьких площадях, в
укромном месте, усевшись на скамье, они целовались или разглядывали
начерченные на земле клетки классиков -- любимая детская игра, заключающаяся
в том, чтобы, подбивая камешек, скакать по клеткам на одной ножке -- до
самого Неба. Мага рассказывала о своих подругах из Монтевидео, о детских
годах, о каком-то Ледесме, об отце. Оливейра слушал без желания, немного
сожалея, что ему неинтересно; Монтевидео или Буэнос-Айрес -- какая разница,
а ему надо было закрепить свой пока еще непрочный разрыв с ними (что-то
теперь поделывает Тревелер, этот неугомонный бродяга, в какие величественные
переделки успел попасть после его отъезда? А как там бедняжка Хекрептен и
что творится в кафе на центральных улицах?), и потому он слушал угрюмо и
чертил палочкой на каменистой земле, в то время как Мага объясняла, почему
Чемпе и Грасиэла хорошие девчонки и как она расстроилась оттого, что Лусиана
не пришла проводить ее на пароход. Лусиана -- снобка, а она этого терпеть не
может.
заинтересовываясь.
будто предчувствовала, что ляпнет глупость, -- я ехала в третьем классе, а
если бы ехала во втором, уверена, Лусиана пришла бы меня проводить.
Оливейра узнал о существовании Рокамадура, который в Монтевидео скромно
звался Карлос Франсиско. Мага не склонна была сообщать подробности по поводу
происхождения Рокамадура, сказала лишь, что в свое время отказалась делать
аборт, а теперь начинает об этом жалеть.
стоит очень дорого, а мне надо брать уроки пения, -- словом, все это
обходится недешево.
понимал, что, случись в туристском агентстве легкая путаница с билетами или
визами, она с равным успехом могла причалить в Сингапуре или в Кейптауне.
Главное было -- уехать из Монтевидео и окунуться в то, что она скромно
называла Жизнь. Самое большое преимущество Парижа состояло в том, что она
прилично знала французский (more Pitman11) и что тут можно было увидеть
лучшие картины в музеях, лучшие фильмы, -- словом, Kultur12 в самом ее
замечательном виде. Оливейру умиляла эта жизненная программа (хотя Рокамадур
почему-то довольно неприятным образом охолаживал его), и он вспоминал
некоторых своих блистательных буэнос-айресских подруг, которые совершенно
неспособны были выбраться за пределы Ла-Платы, несмотря на все их
метафизические потуги планетарного размаха. А эта соплячка, к тому же с
ребенком на руках, села на пароход в третий класс и без гроша в кармане
отправилась учиться пению в Париж. Мало то-то, она обучала его смотреть и
видеть; не подозревая того, что обучает, она любила остановиться вдруг на
улице и нырнуть в пустой подъезд, где ровным счетом ничего не было, но зато
дальше -- зеленый отблеск, просвет, и тихонько, чтобы не рассердить
привратницу, она проскальзывала в большой внутренний двор, где иногда
оказывалась старая статуя, или увитый плющом колодец, или вообще ничего, а
только стертый пол, замощенный круглой плиткой, плесень на стенах, вывеска
часовщика, старичок, прикорнувший в тенистом углу, и коты, непременно
minouche, кис-кис, мяу-мяу, kitten, katt, chat, cat, gatto13, -- серые, и
белые, и черные -- из всех сточных канав, хозяева времени и нагретых солнцем
плитчатых полов, неизменные друзья Маги, которая умела щекотать им брюшко и
разговаривать на их глупом и загадочном языке, назначала им свидания в
условленном месте, что-то советовала и о чем-то предупреждала. Порою
Оливейра, бродя с Магой, сам себе удивлялся: что толку было сердиться на
Магу -- стакан с пивом она почти всегда опрокидывала, а собственную ногу
из-под стола вынимала специально для того, чтобы официант об нее споткнулся
и разразился проклятьями; однако она была счастлива, несмотря на то что
постоянно раздражала его, делая все не так, как следовало делать: она могла
решительно не замечать огромной суммы счета и даже, напротив, прийти в
восторг от того, что эта сумма оканчивалась скромной цифрой "З", а бывало,
что ни с того ни с сего замирала посреди улицы ("рено" тормозил в двух
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Глуховский Дмитрий
Орлов Алекс
Сертаков Виталий