Чтение 5–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

радости трепать юбки по панелям и делать аборты.

- Пусть уж лучше хлев чистят да детей рожают.

Сам же бесконечно любил и город, и городскую культуру, и городскую
панель, исшарканную и заплеванную. За четыре года, которые мы прожили
вместе, всего один раз он выбрался в свое Константинове. Собирался прожить
там недели полторы, а прискакал через три дня обратно, отплевываясь,
отбрыкиваясь и рассказывая, как на другой же день поутру не знал, куда там
себя девать от зеленой тоски.

Сестер же своих не хотел везти в город, чтобы, став "барышнями", они не
обобычнили его фигуры Для цилиндра, смокинга и черной крылатки (о которых
тогда уже он мечтал) каким превосходным контрастом должен был послужить
зипун и цветистый ситцевый платок на сестрах, корявая соха отца и материн
подойник.

В памяти - один пожар в Нижнем. Горели дома по съезду. Съезд крутой.
Глядишь: и как это не сковырнутся домишки. Под глиняной пяткой съезда, в
вонючем грязном овраге - Балчуг: ларьки, лавчонки, магазинчики со всякой
рухлядью. Большие страсти и копеечная торговля.

Когда вспыхнул съезд, а ветер, вздымая клубами красную пыль, понес ее к
Балчугу, огромная черная толпа, глазеющая на пожар, дрогнула. Несколько
поодаль стоял человек почти на голову выше ровной черной стены из людей.
Серая шляпа, серый светлый костюм, желтые перчатки и желтые лаковые ботинки
делали его похожим на иностранца. Но глаза, рот и бритые, мягко
округляющиеся скулы были нашими, нижегородскими. Тут уже не проведешь
никаким аглицким материалом, никакими перчатками - пусть даже самыми желтыми
в мире.

Стоял он, как монумент из серого чугуна. И на пожар-то глядел
по-монументовски - сверху вниз. Потом снял шляпу и заложил руки за спину
Смотрю: совсем как чугунный Пушкин на Тверском бульваре.

Вдруг кто-то шепотом произнес его имя - оно обежало толпу. И тот, кто
соперничал с чугуном, стал соперничать с пламенем.

Люди отворачивались от пожара, заглядывали бесцеремоннейшим образом ему в
глаза, тыкали пальцем в его сторону и перешептывались.

Несколькими часами позже я встретил мой монумент на Большой Покровке -
главной нижегородской улице. Несколько кварталов прошел я по другой стороне,
не спуская с него глаз. А потом месяца три подряд писал штук по пять
стихотворений в сутки, чтобы только приблизить срок прекрасной славы и не
лопнуть от нетерпения, ожидая дня, когда и в мою сторону станут тыкать
бесцеремонным пальцем.

Прошло много лет.

Держась за руки, мы бежали с Есениным по Кузнецкому мосту.

Вдруг я увидел его. Он стоял около автомобиля. Опять очень хороший
костюм, очень мягкая шляпа и какие-то необычайные перчатки. Опять похожий на
иностранца... с нижегородскими глазами и бритыми, мягко округляющимися
нашими русапетскими скулами.

Я подумал: "Хорошо, что монументы не старятся!"

Так же обгоняющие тыкали в его сторону пальцами, заглядывали под шляпу и
шуршали языками:

- Шаляпин.

Я почувствовал, как задрожала от волнения рука Есенина. Расширились
зрачки. На желтоватых, матовых его щеках от волнения выступил румянец. Он
выдавил из себя задыхающимся (от ревности, от зависти, от восторга) голосом:

- Вот так слава!

И тогда, на Кузнецком мосту, я понял, что этой глупой, этой
замечательной, этой страшной славе Есенин принесет в жертву свою жизнь.

Было и такое.

Несколько месяцев спустя мы катались на автомобиле: Есенин, скульптор
Сергей Коненков, я.

Коненков предложил заехать за молодыми Шаляпиными (Федор Иванович тогда
уже был за границей). Есенин обрадовался предложению.

Заехали. Есенин усадил на автомобиле рядом с собой некрасивую веснушчатую
девочку. Всю дорогу говорил ей ласковые слова и смотрел нежно.

Вернулись мы усталые и измученные - часов пять летали по ужасным дорогам
Подмосковья. Есенин сел ко мне на кровать, обнял за шею и прошептал на ухо:

- Слушай, Толя, а ведь как бы здорово получилось: Есенин и Шаляпина...
А?.. Жениться, что ли?..

Случилось, что весной девятнадцатого года я и Есенин остались без
комнаты. Ночевали по приятелям, по приятельницам, в неописуемом номере
гостиницы "Европа", в вагоне Молабуха. Словом, где, на чем и как попало.

Как-то разбрелись на ночь. Есенин поехал к Кусикову на Арбат, а я
примостился на диване в кабинете правления знаменитого когда-то и
единственного в своем роде "Кафе поэтов".

На Тверской, ниже немного Камергерского, помещалась эта "колыбель славы".

А кормилицей, вынянчившей и выходившей немалую семью скандальных и
знаменитых впоследствии поэтов, был толсторожий (ростом с газетный киоск)
сибирский шулер и буфетчик Афанасий Степанович Нестеренко.

Когда с эстрады кафе профессор Петр Семенович Коган читал двухчасовые
доклады о революционной поэзии, убаюкивая бледнолицых барышень в белых из
марли фартучках, вихрастых красноармейцев и грустных их дам с обезлюдевшей к
этому часу Тверской, когда от монотонного голоса соловели даже веселые
забористые надписи на стенах кафе и подвешенный к потолку рыжий дырявый
сапог Василия Каменского, - тогда сам Афанасий Степанович Нестеренко
подходил к одному из нас и, положив свою львиную лапу на плечо, спрашивал:

- Как вы думаете, товарищ поэт, кто у нас сегодня докладчик?

- Петр Семенович Коган.

После такого неуместного ответа буфетчик громыхал:

- Не господин Коган-с, а Афанасий Степанович Нестеренко сегодня
докладчик, да-с! Из собственного кармана, извольте почувствовать.

В такие дни нам не полагалось бесплатного ужина.

Но вернемся же к приключению.

Оставшись ночевать в Союзе, я условился с Есениным, что поутру он
завернет за мной, а там вместе на подмосковную дачу к одному приятелю.

Солнце разбудило меня раньше. Весна стояла чудесная.

Я протер глаза и протянул руку к стулу за часами. Часов не оказалось.
Стал шарить под диваном, под стулом, в изголовье... Сперли!

Погрустнел.

Вспомнил, что в бумажнике у меня было денег обедов на пять - сумма
изрядная.

Забеспокоился. Бумажника тоже не оказалось.

- Вот сволочи!

Захотел встать - исчезли ботинки...

Вздумал натянуть брюки - увы, натягивать было нечего.

Так, постепенно я обнаруживал одну за другой пропажи: часы... бумажник...
ботинки... брюки... пиджак... носки... панталоны... галстук...

Самое смешное было в такой постепенности обнаруживаний, в чередовании
изумлений.

Если бы не Есенин, так и сидеть мне до четырех часов дня в чем мать
родила в пустом, запертом на тяжелый замок кафе. Сообщения наши с миром
поддерживались через окошко.

Куда пойдешь без штанов? Кому скажешь?

Через полчаса явился Есенин. Увидя в окне мою растерянную физиономию и
услыша грустную повесть, сел он прямо на панель и стал хохотать до боли в
животе, до кашля, до слез.

Потом притащил из "Европы" свою серенькую пиджачную пару. Есенин мне до
плеча, есенинские брюки выше щиколоток. И франтоватый же имел я в них вид!

А когда мы сидели в вагоне подмосковного поезда, в окно влетел горящий
уголек из паровоза и прожег у меня на есенинских брюках дырку величиной с
двугривенный.

Есенин перестал смеяться и, отсадив меня от окна, прикрыл газетой пиджак
свой на мне. Потом стал ругать Антанту, из-за которой приходится черт знает
чем топить паровозы; меня за то, что сплю, как чурбан, который можно
вынести, а он не услышит; приятеля, уговорившего нас - идиотов - на кой-то
черт тащиться к нему на дачу.

А из дырки - вершка на три повыше колена - выглядывал розовый кусочек
тела.

Я сказал:

- Хорошо, Сережа, что ты не принес мне и подштанников, а то бы и их
прожег.

Сидел я как-то в нашем кафе и будто зачарованный следил за носом
Вячеслава Павловича Полонского, который украшал в эту минуту эстраду,
напоминая собой розовый флажок на праздничной гирлянде.

Замечательный нос у Вячеслава Павловича Полонского! Нет ему подобного по
всей Москве!

Под стеклом на столике в членской комнате СОПО хранилась карикатура
художника Мака: нарисован был угол дома, из-за угла нос и подпись: "За пять
минут до появления Полонского".

Я подумал: "А ведь даже и мейерхольдовский нос короче без малого на
полвершка. Несправедливо расточает природа свои дары".

В эту самую минуту я получил толчок под ребро и вышел из оцепенения.

Рядом стоял Есенин. Скосив вниз куда-то глаза, он произнес:

- Познакомься, Толя, мой первейший друг - Моисей.

Потом чуть слышно мне на ухо: