изумлений.
родила в пустом, запертом на тяжелый замок кафе (сообщения наши с миром
поддерживались через окошко).
услыша грустную повесть, сел он прямо на панель и стал хохотать до боли в
животе, до кашля, до слез.
плеча, есенинские брюки выше щиколоток. И франтоватый же я имел в них вид!
уголек из паровоза и прожег у меня на есенинских брюках дырку, величиной с
двугривенный.
пиджак свой на мне. Потом стал ругать Антанту, из-за которой приходится черт
знает чем топить паровозы; меня за то, что сплю, как чурбан, который можно
вынести, а он не услышит; приятеля, уговорившего нас, идиотов, на кой-то
черт тащиться к нему на дачу.
тела.
прожег.
10
Вячеслава Павловича Полонского, который украшал в эту минуту эстраду,
напоминая собой розовый флажок на праздничной гирлянде.
во всей Москве!
художника Мака: нарисован был угол дома, из-за угла нос и подпись: "За пять
минут до появления Полонского".
полвершка. Несправедливо расточает природа свои дары".
анекдотов о жизни и выдумках российских чудаков, слышал от одного
обветшалого человека про "Черный лебедь" Рябушинского, про журнал "Золотое
руно", издававшийся по его прихоти на необыкновеннейшей бумаге, с
прокладочками из тончайшей папиросной, печатавшийся золотым шрифтом и на
нескольких языках разом. Хотя для "Золотого руна" было слишком много и
одного языка, так как не было у него читателей, кроме самих поэтов,
удостоенных золотых букв.
красной Москве, да вдобавок такого, который на третью минуту нашего
знакомства открутил у меня жилетную пуговицу -- нет! о таком меценате не
приходилось мне грезить ни во сне, ни наяву. Был он пухленький, кругленький
и румяненький, как молодая картошка, поджаренная на сливочном масле. На
голове нежный цыплячий пух. Их фамилия всяческие имела заводы под Москвой,
под Саратовом, под Нижним и во всех этих городах домищи, дома и домики.
Ростом же был он так мал, что стоило бы мне подняться слегка на цыпочки, а
ему чуть подогнуть коленки, и прошел бы он промеж моих ног, как под
триумфальной аркой. Позднее, чтоб не смешить людей, никогда не ходили мы с
ним по улице рядом -- всегда ставили Есенина посредине.
свистящие, свистящие как шипящие. горловые как носовые, носовые как
горловые; краткие удлинял, долгие укорачивал, а что касается до ударений, то
здесь -- не было никаких границ его изобретательности и фантазии.
"Фелицы"-- Державина.
которое для сиденья предназначено природой), любил говорить:
пхрочти "Бехрезку"...
квартиру.
приятелей на составленных и расползающихся под тобою во время сладкого сна
стульях. у приятельниц, к которым были холодны сердцем,-- мягкие
меценатовские волосяные матрацы, простыни тонкого полотна и пуховые одеяла
примирили нас со многими иными неудобствами, вытекающими из его нежной к нам
дружбы.
коммерческих талантов, всерьез считая себя несравненным комбинатором и
дельцом самой новейшей формации.
-- поставил себе твердую цель раздобыть у него денег на имажинистское
издательство. Начались уговоры -- долгие, настойчивые, соблазнительные;
Есенин рисовал перед ним сытинскую славу, память в истории литературы как о
новом Смирдине и... трехсотпроцентную прибыль на вложенный капитал.
двенадцать тысяч керенскими.
золотых очках. Не так давно он еще был "самым богатым евреем в России".
Теперь же не комбинировал, не продавал своих домов, реквизированных
советской властью, и не помещал денег в верные дела с трехсотпроцентной
прибылью.
коммерческой фантазии...
проделал комбинацию с таким коммерчески безнадежным материалом, как два
поэта:
говорит русская пословица: у пташечки не болит живот, если она даже
помаленьку клюет...
и мягко улыбался.
собственной комнате.
вкусно попахивающую типографской краской книжку с трогательной надписью.
всего каких-нибудь сто процентов.
зеленые, злые -- третьи сутки питались мукой, разведенной в холодной воде и
слегка подсахаренной. Клейстер замазывал глотку, ложился комом в желудке, а
голод не утолял.
ваши двадцать четыре, а я возьму себе свои двенадцать... что?.. по рукам?..
телеге, переправляя из типографии в Центропечать пять тысяч экземпляров
новенькой книги.
последовал его примеру. Телега свернула за угол и вместо Центропечати
поехала в Камергерский переулок топить стихами его замечательную мраморную
ванну.
мне очень хочется чихнуть -- было бы малодушно подумать другое. На прощанье
круглый человечек с цыплячьим пухом на голове мне напомнил:
порядочные люди.
с его ресниц упала слеза, тяжелая и крупная, как первая дождевая капля.
купца, который перед смертью приказал подать себе тарелку меда и съел все
свои деньги и выигрышные билеты вместе с медом, чтобы никому не досталось.