своей "невысокородной подругой" Одетт де Шандивер... Бедный дурак!
прогуливался по бульвару Бомарше, и в кармане у меня лежало сто франков,
которые моя жена злобно перевела мне из Америки. Запах весны был уже в
воздухе; ядовитой, зловонной весны, которая словно поднималась из выгребных
ям. Каждый вечер я приходил сюда -- меня влекли прокаженные улочки,
раскрывавшие свое мрачное великолепие только тогда, когда начинал угасать
свет дня и проститутки занимали свои места. Мне особенно запомнился
перекресток улицы Пастер-Вагнер и улицы Амело, которая прячется за
бульваром, как спящая ящерица. Здесь, в этом горлышке бутылки, ты всегда мог
найти стайкустервятниц, горланящих и бьющих своими грязными крыльями. Они
норовили вонзить в тебя Острые когти и затянуть в подворотню. Веселая
хищница даже не давала тебе времени застегнуть штаны, когда ты кончал свое
дело. Она вталкивала тебя в комнатушку прямо с улицы -- обычно в этой
комнате не было окон, -- подобрав юбки, садилась на кровать, делала тебе
беглый медицинский осмотр, потом плевала тебе на член и заправляла его худа
полагается. Пока ты мылся, другая ночная красотка уже стояла в дверях, держа
за руку клиента и спокойно наблюдая, как ты заканчиваешь свой туалет.
которые собирались по вечерам в кафе "Де л'Элефан". Как я уже говорил, пахло
весной, и несколько франков, которые наскребла для меня жена, жгли мне
карман. У меня было предчувствие, что, не дойдя до площади Бастилии, я
попаду в лапы одной из этих красоток. Фланируя вдоль бульвара, я заметил
Жермен, направляющуюся ко мне обычным шагом профессиональной проститутки. Я
заметил ее стоптанные каблуки, дешевые побрякушки и ту особую бледность,
которая еще больше подчеркивается румянами. Договориться с ней было
нетрудно. Мы сели за дальний столик маленькой пивной и быстро сошлись в
цене. Через пять минут мы уже были на улице Амело в пятифранковой комнатушке
со спущенными шторами и отвернутым одеялом. Жермен не торопилась. Она сидела
на биде, подмываясь с мылом, и болтала со мной на разные приятные темы. Ей
очень нравились мои штаны для гольфа. "Очень шикарно", -- повторяла она.
Когда-то штаны были действительно шикарными, но износились сзади до дыр; к
счастью, фалды пиджака прикрывали мой зад. Жермен встала, чтобы вытереться,
все еще болтая, но внезапно отбросила полотенце и, подойдя ко мне, начала
ласково гладить себя между ног обеими руками, точно это была драгоценная
парча, которой она нежно касалась. Было что-то незабываемое в ее
красноречивых движениях, когда она приблизила свой розовый куст к моему
носу. Она говорила о нем как о чем-то прекрасном и постороннем, о чем-то,
что она приобрела за большую цену, что возросло с тех пор в цене во много
раз и что сейчас для нее дороже всего на свете. Эти слова придавали ее
действиям особый аромат, и казалось, это уже не просто то, что есть у всех
женщин, а какое-то сокровище, созданное волшебным образом или данное Богом
-- и ничуть не обесцененное тем, что она продавала его каждый день много раз
за несколько сребреников. Как только она легла на кровать, руки ее
немедленно оказались между широко раздвинутыми ногами; лаская и гладя себя,
она все время приговаривала своим надтреснутым хриплым голосом, какая это
прелестная вещь, настоящее маленькое сокровище. И оказалась права. В этот
послеполуденный воскресный час все шло как по маслу. Когда мы вышли на улицу
и я взглянул на нее при резком солнечном свете, то увидел, что это
обыкновенная проститутка -- золотые зубы, герань на шляпке, стоптанные
каблуки и т.д. и т.п. Но почему-то меня не возмутило, что она вытянула из
меня обед, сигареты и деньги на такси; я даже поощрял все это. Она мне так
понравилась, что после обеда мы опять пошли в ту же гостиницу и попробовали
еще раз. Теперь уже -- "по любви". И опять этот большой пушистый куст
произвел на меня магическое впечатление. Для меня он тоже стал вдруг чем-то
самостоятельным. Тут была Жермен, и тут был ее розовый куст. Мне они
нравились по отдельности. И мне они нравились вместе.
узнала о моих стесненных обстоятельствах, она повела себя самым благородным
образом -- покупала мне выпивку, открыла кредит, закладывала мои вещи,
знакомила со своими подругами и так далее. Она даже извинялась за то, что не
могла давать мне деньги, и я понял почему, когда мне показали ее сутенера.
Каждый вечер я приходил в маленькую пивную, где собирались проститутки, и
ждал там, когда придет Жермен и у делит мне несколько минут своего рабочего
времени.
Клод, а о Жермен... "Все мужчины, которые были с тобой до меня, а сейчас --
я, только -- я... Баржи, плывущие мимо, их корпуса и мачты, и весь поток
человеческой жизни, текущей через тебя, и через меня, и через всех, кто был
здесь до меня и будет после меня, и цветы, и птицы в воздухе, и солнце, и
аромат, который душит, уничтожает меня..." Это написано о Жермен. Клод была
иной, хотя я и был к ней привязан и даже думал некоторое время, что люблю
ее. У Клод были сердце и совесть; был и внешний лоск, что для шлюхи плохо.
Клод приносила с собой чувство грусти, она давала вам понять, не желая того,
что вы один из тех, кто послан ей на погибель. Я повторяю, она делала это
невольно, она никогда бы не позволила себе сознательно вызвать в вас
подобное ощущение. Она была слишком утонченной, слишком чуткой для этого.
Это не мешало ей быть обыкновенной французской девушкой, наделенной обычным
умом и получившей обычное воспитание. Просто жизнь сыграла с ней злую шутку.
Она не была внутренне достаточно черствой, чтобы успешно противостоять
ударам повседневной жизни. Это о ней были сказаны страшные слова
Луи-Филиппа: "И наступает I ночь, когда все кончено, когда уже столько
челюстей работало над нами, что мы не можем больше стоять на ногах и тело
наше висит на костях, как бы изжеванное всеми зубами мира". Жермен же,
напротив, была шлюхой с пеленок. Эта роль ее вполне устраивала, она ей даже
нравилась, хотя случалось, что от голода сводило кишки или не хватало денег
на починку туфель. Впрочем, это были лишь маленькие неприятности, которые не
затрагивали ее души. Страшнее всего для нее была скука. Бывали дни, когда
настуло пресыщение, -- но всего лишь дни! Обычно же она делала свое дело с
удовольствием, во всяком случае, такое создавалось впечатление. Разумеется,
ей не было безразлично, с кем она шла в постель.
нему. К мужчине, у которого между ногами было что-то, что могло ее щекотать,
что заставляло ее стонать в экстазе, а в промежутках радостно, с какой-то
хвастливой гордостью запускать обе руки между ногами и чувствовать себя
принадлежащей живому потоку бытия. В том месте, куда она запускала обе руки,
и была сосредоточена ее жизнь.
сердцем настоящей шлюхи -- скорее оно было не столько добрым, сколько
ленивым и безразличным; веселое сердце, которое можно затронуть на минуту,
не нарушив его безразличия; большое и вялое сердце шлюхи, способное быть
добpым, не привязываясь. Однако, как бы ни был безрадостен, безобразен или
ограничен тот мир, в котором она жила, Жермен чувствовала себя в нем
прекрасно. И это было приятно видеть. Когда мы познакомились поближе, ее
товарки подтрунивали надо мной, говоря, что я влюблен в нее (ситуация,
казавшаяся им невероятной), и я отвечал: "Конечно, я влюблен в нее и буду ей
всегда верен". Это была ложь. Для меня любить Жермен было бы так же нелепо,
как любить паука. И если я и был верен, то не ей, а той пушистой штуковине у
нее между ногами. Всякий раз, глядя на женщину, я вспоминал Жермен и се
розовый куст, неизгладимо врезавшийся в мою память. Мне доставляло
удовольствие сидеть на террасе маленькой пивной и наблюдать, как она
работает. Все было так же, как со мной, -- те же гримасы и те же трюки.
Наблюдая за ней, я одобрительно думал: "Вот это работа!" Уже позднее, когда
я связался с Клод и видел ее каждый вечер чинно сидящей за стойкой бара, в
юбочке, пикантно облегавшей ее круглый задик, во мне просыпалось чувство
протеста -- мне казалось, что шлюха не имеет права сидеть, как приличная
дама в ожидании господина, который будет медленно потягивать вместе с ней
шоколад. Жермен делала не так. Она не ждала, пока к ней подойдут, а бежала
за мужчинами, хватая их. Я хорошо помню ее дырявые чулки и стоптанные туфли;
помню, как она влетала в пивную, быстрыми, точными движениями забрасывала в
себя стаканчик чего-нибудь покрепче и тут же выбегала обратно на улицу.
Настоящая труженица! Конечно, ощущать ее дыхание, эту смесь слабого кофе,
коньяка, аперитивов, перно и других зелий, которые она поглощала в
перерывах, чтобы согреться и набраться храбрости, было не слишком приятно.
Но, выпив, она зажигалась, и огонь горел у нее между ног -- там, где и
должен он гореть у женщин. И этот огонь помогал вам снова обрести почву под
ногами. Если она, лежа на кровати с раздвинутыми ногами, и стонала от
страсти с каждым, то она была права. Именно это от нее и требовалось. Она не
смотрела в потолок и не считала клопов на обоях; она честно делала свое дело
и говорила только то, что хочет слышать мужчина, когда взбирается на
женщину. А Клод? Нет, Клод была совсем другой. В ней всегда чувствовалась
какая-то застенчивость, даже когда она залезала с тобой под простыню. И эта
застенчивость обижала. Кому нужна застенчивая шлюха? Клод даже просила
отвернуться, когда садилась на биде. Абсолютный бред! Мужчина, задыхающийся
от желания, хочет видеть все, даже как женщина мочится. Может быть, и
приятно знать, что женщина умна, но литература вместо горячего тела шлюхи --
это не то блюдо, которое следует подавать в постели. Жермен понимала все
правильно. Она была невежественна и похотлива и отдавалась своему делу с
душой и сердцем. Жермен была шлюхой до мозга костей, и в этом была ее
добродетель!
4
новый рояль, концертный. Я встретил Сильвестра, когда он выходил из
цветочной лавки с фикусом в руках. Он попросил меня подержать горшок, а сам
пошел за сигаретами. Одно за другим я испоганил все места, где меня кормили,
места, которые я так старательно выискивал. Один за другим против меня
восстали мужья -- впрочем, иногда и жены. Прохаживаясь с фикусом в руках, я
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Никитин Юрий
Шилова Юлия
Куликов Роман