- Кто он - Иван? Кто? Лентяй, вредный, заразительный
человек. Его надо расстрелять!1
(Чернявый юноша на портрете улыбается. У него плебейское
лицо. Он показывает особенно, по-мужски, блестящие зубы.
Целую сверкаюшую клетку зубов выставляет он - как японец.)
Вечер. Он работает. Я сижу на диване. Между нами лампа.
Абажур (так видно мне) уничтожает верхнюю часть его лица, ее
нет. Висит под абажуром нижнее полушарие головы. В целом она
похожа на глиняную крашеную копилку.
- Моя молодость совпала с молодостью века,- говорю я.
- Он не слушает. Оскорбительно его равнодушие ко мне.
- Я часто думаю о веке. Знаменит наш век. И это прекрасная
судьба -. правда? - если так совпадает: молодость века и
молодость человека.
Слух его реагирует на рифму. Рифма - это смешно для
серьезного человека.
- Века - человека! - повторяет он, (А скажи ему, что только
что он услышал и повторил два слова,- он не поверит.)
- В Европе одаренному человеку большой простор для достижения
славы. Там любят чужую славу. Пожалуйста, сделай только
что-нибудь замечательное, и тебя подхватят под руки, поведут на
дорогу славы... У нас нет пути для индивидуального достижения
успеха. Правда ведь?
Происходит то же, как если бы я говорил с самим собой. Я
звучу, произношу слова,- ну и звучи. И звучание мое ему не
мешает.
В нашей стране дороги славы заграждены шлагбаумами...
Одаренный человек либо должен потускнеть, либо решиться на то,
чтобы с большим скандалом поднять шлагбаум. Мне, например,
хочется спорить. Мне хочется показать силу своей личности. Я
хочу моей собственной славы. У нас боятся уделить внимание
человеку, Я хочу большего внимания. Я хотел бы родиться в
маленьком французском городке, расти в мечтаниях, поставить
себе какую-нибудь высокую цель и в прекрасный день уйти из
городка и пешком прийти в столицу и там, фанатически работая,
добиться цели. Но я не родился на Западе. Теперь мне сказали:
не то что твоя, - самая замечательная личность - ничто. И я
постепенно начинаю привыкать к этой истине, против которой
можно спорить. Я думаю даже так: ну, вот можно прославиться,
ставши музыкантом, писателем, полководцем, пройти через Ниагару
по канату... Это законные пути для достижения славы, тут
личность старается, чтобы показать себя... А вот представляете
себе, когда у нас говорят столько о целеустремленности,
полезности, когда от человека требуется трезвый, реалистический
подход к вещам и событиям,- вдруг взять да и сотворить
что-нибудь явно нелепое, совершить какое-нибудь гениальное
озорство и сказать потом: "Вот вы так, а я так". Выйти на
площадь, сделать что-нибудь с собой и раскланяться: я жил, я
сделал то, что хотел.
Он ничего не слышит.
- Хотя бы взять и сделать так: покончить с собой.
Самоубийство без всякой причины. Из озорства. Чтобы показать,
что каждый имеет право распоряжаться собой. Даже теперь.
Повеситься у вас под подъездом.
- Повесьтесь лучше под подъездом ВСНХ,- на Варварской площади,
ныне Ногина. Там громадная арка. Видали? Там получится
эффектно. В той комнате, где жил я до переселения сюда, стоит
страшная кровать. Я боялся ее, как привидения. Она крутая,
словно бочонок. В ней лязгают кости. На ней синее одеяло,
купленное мною в Харькове на Благовещенском базаре, в голодный
год. Баба торговала пирогами. Они укрыты были одеялом. Они,
остывающие, еще не испустившие жара жизни, почти что лопотали
под одеялом, возились, как щенки. В то время я жил плохо, как
все, и такой благодатью, домовитостью, теплотой дышала эта
композиция, что в тот день я принял твердое решение: купить
себе такое же одеяло. Мечта исполнилась. В прекрасный вечер я
влез под синее одеяло. Я кипел под ним, возился, теплота
приводила меня в шевеление, точно был я желатиновый. Это было
восхитительное засыпание. Но время шло, и узоры одеяла
разбухли и превратились в кренделя.
Теперь я сплю на отличном диване.
Умышленным шевелением я вызываю звон его новых, тугих,
девственных пружин. Получаются отдельные, из пружины бегущие,
капельки звона. Возникает представление о пузырьках воздуха,
стремящихся на поверхность воды. Я засыпаю, как ребенок. На
диване я совершаю полет в детство. Меня посещает блаженство.
Я, как ребенок, снова распоряжаюсь маленьким промежутком
времени, отделяющим первое изменение тяжести век, первое
посоловение от начала настоящего сна. Я снова умею продлить
этот промежуток, смаковать его, заполнять угодными мне мыслями
и, еще не погрузившись в сон, еще применяя контроль
бодрствующего сознания,- уже видеть, как мысли приобретают
сновиденческую плоть, как пузырьки звона из подводных глубин
превращаются в быстро катящиеся виноградины, как возникает
тучная виноградная гроздь, целая ограда, густо замешанные
виноградные гроздья; путь вдоль винограда, солнечная до рога,
зной...
Мне двадцать семь лет.
Меняя как-то рубашку, я увидел себя в зеркале и вдруг как бы
поймал на себе разительное сходство с отцом. В
действительности такого сходства нет. Я вспомнил:
родительская спальня, и я, мальчик, смотрю на меняющего рубашку
отца. Мне было жаль его. Он уже не может быть красивым,
знаменитым, он уже готов, закончен, уже ничем иным, кроме того,
что он есть, он не может быть. Так думал я, жалея его и
тихонько гордясь своим превосходством. А теперь я узнал в себе
отца. Это было сходство форм,- нет, нечто другое: я бы сказал
половое сходство: как бы семя отца я вдруг ощутил в себе, в
своей субстанции. И как бы кто-то сказал мне: ты готов.
Закончен. Ничего больше не будет. Рожай сына.
Я не буду уже ни красивым, ни знаменитым. Я не приду из
маленького города в столицу. Я не буду ни полководцем, ни
наркомом, ни ученым, ни бегуном, ни авантюристом. Я мечтал всю
жизнь о необычайной любви. Скоро я вернусь на старую квартиру,
в комнату со страшной кроватью. Там грустное соседство: вдова
Прокопович. Ей лет сорок пять, а во дворе ее называют
"Анечка".
Она варит обеды для артели парикмахеров. Кухню она устроила в
коридоре. В темной впадине - плита. Она кормит кошек. Тихие
худые кошки взлетают за ее руками гальваническими движениями.
Она расшвыривает им какие-то потроха. Пол поэтому украшен как
бы перламутровыми плевками. Однажды я поскользнулся, наступив
на чье-то сердце - маленькое и туго оформленное как каштан.
Она ходит опутанная кошками и жилами животных. В ее руке
сверкает нож. Она раздирает кишки локтями, как принцесса
паутину.
Вдова Прокопович стара, жирна и рыхла. Ее можно выдавливать,
как ливерную колбасу. Утром я застигал ее у раковины в
коридоре. Она была неодета и улыбалась мне женской улыбкой. У
дверей ее, на табуретке, стоял таз, и в нем плавали вычесанные
волосы.
Вдова Прокопович - символ моей мужской униженности.
Получается так: пожалуйста, я готова, ошибитесь ночью дверьми,
я нарочно не запру, я приму вас. Будем жить, наслаждаться. А
мечты о необычайной любви бросьте. Все прошло. Вот и сами вы
какой стали, сосед: толстенький, в укоротившихся брючках. Ну,
что вам еще нужно? Та? Тонкорукая? Воображаемая? С
Шилова Юлия
Аникина Наталья
Соломатина Татьяна
Смит Кордвейнер
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий