Вощев.
времени, он не знал, как ему жить одному.
посчитаю опять.
Чиклин.-- Все равно земля вскопана, кругом скучно --
отделаемся, тогда назначим жизнь и отдохнем.
детство, когда под праздники прислуга мыла полы, мать убирала
горницы, а по улице текла неприютная вода, и он, мальчик, не
знал, куда ему деться, и ему было тоскливо и задумчиво. Сейчас
тоже погода пропала, над равниной пошли медленные сумрачные
облака, и во всей России теперь моют полы под праздник
социализма,-- наслаждаться как-то еще рано и ни к чему; лучше
сесть, задуматься и чертить части будущего дома.
увеличился.
сообщил Козлов.-- Хозяин бы себе враз дом построил, а вы
помрете на порожней земле.
пролетариат в доме, когда ты одним своим телом радуешься?
хоть раз? Терпи, говорят, пока старик капитализм помрет, теперь
он кончился, а я опять живу один под одеялом, и мне ведь
грустно!
значит, наш класс весь мир чувствует, а счастье все равно
далекое дело... От счастья только стыд начнется!
работу. Еще высоко было солнце, и жалобно пели птицы в
освещенном воздухе, не торжествуя, а ища пищи в пространстве;
ласточки низко мчались над склоненными роющими людьми, они
смолкали крыльями от усталости, и под их пухом и перьями был
пот нужды -- они летали с самой зари, не переставая мучить себя
для сытости птенцов и подруг. Вощев поднял однажды мгновенно
умершую в воздухе птицу и павшую вниз: она была вся в поту; а
когда ее Вощев ощипал, чтобы увидеть тело, то в его руках
осталось скудное печальное существо, погибшее от утомления
своего труда. И нынче Вощев не жалел себя на уничтожении
сросшегося грунта: здесь будет дом, в нем будут храниться люди
от невзгоды и бросать крошки из окон живущим снаружи птицам.
разрушал землю ломом, и его плоть истощалась в глинистой
выемке, но он не тосковал от усталости, зная, что в ночном сне
его тело наполнится вновь.
обнажившийся известняк; он работал, не помня времени и места,
спуская остатки своей теплой силы в камень, который он
рассекал,-- камень нагревался, а Козлов постепенно холодел. Он
мог бы так весь незаметно скончаться, и разрушенный камень был
бы его бедным наследством будущим растущим людям. Штаны Козлова
от движения заголились, сквозь кожу обтягивались кривые острые
кости голеней, как ножи с зазубринами. Вощев почувствовал от
тех беззащитных костей тоскливую нервность, ожидая, что кости
прорвут непрочную кожу и выйдут наружу; он попробовал свои ноги
в тех же костных местах и сказал всем:
будет людьми?
вдалеке подымалась синяя ночь, обещая сон и прохладное дыхание,
и -- точно грусть -- стояла мертвая высота над землей. Козлов
по-прежнему уничтожал камень в земле, ни на что не отлучаясь
взглядом, и, наверно, скучно билось его ослабевшее сердце.
чертежной конторы во время ночной тьмы. Яма котлована была
пуста, артель мастеровых заснула в бараке тесным рядом туловищ,
и лишь огонь ночной припотушенной лампы проникал оттуда сквозь
щели теса, держа свет на всякий несчастный случаи или для того,
кто внезапно захочет пить. Инженер Прушевский подошел к бараку
и поглядел внутрь через отверстие бывшего сучка; около стены
спал Чиклин, его опухшая от силы рука лежала на животе, и все
тело шумело в питающей работе сна; босой Козлов спал с открытым
ртом, горло его клокотало, будто воздух дыхания проходил сквозь
тяжелую темную кровь, а из полуоткрытых бледных глаз выходили
редкие слезы от сновидения или неизвестной тоски.
светилась электричеством ночная постройка завода, но Прушевский
знал, что там нет ничего, кроме мертвого строительного
материала и усталых, недумающих людей. Вот он выдумал
единственный общепролетарский дом вместо старого города, где и
посейчас живут люди дворовым огороженным способом; через год
весь местный пролетариат выйдет из мелкоимущественного города и
займет для жизни монументальный новый дом. Через десять или
двадцать лет другой инженер построит в середине мира башню,
куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей
земли. Прушевский мог бы уже теперь предвидеть, какое
произведение статической механики в смысле искусства и
целесообразности следует поместить в центре мира, но не мог
предчувствовать устройства души поселенцев общего дома среди
этой равнины и тем более вообразить жителей будущей башни
посреди всемирной земли. Какое тогда будет тело у юности и от
какой волнующей силы начнет биться сердце и думать ум?
строились стены его зодчества; дом должен быть населен людьми,
а люди наполнены той излишней теплотою жизни, которая названа
однажды душой. Он боялся воздвигать пустые здания -- те, в
каких люди живут лишь из-за непогоды.
котлована, где было затишье. Некоторое время он посидел в
глубине; под ним находился камень, сбоку возвышалось сечение
грунта, и видно было, как на урезе глины, не происходя из нее,
лежала почва. Изо всякой ли базы образуется надстройка? Каждое
ли производство жизненного материала дает добавочным продуктом
душу в человека? А если производство улучшить до точной
экономии -- то будут ли происходить из него косвенные,
нежданные продукты?
стеснение своего сознания и конец дальнейшему понятию жизни,
будто темная стена предстала в упор перед его ощущающим умом. И
с тех пор он мучился, шевелясь у своей стены, и успокаивался,
что, в сущности, самое срединное, истинное устройство вещества,
из которого скомбинирован мир и люди, им постигнуто,-- вся
насущная наука расположена еще до стены его сознания, а за
стеною находится лишь скучное место, куда можно и не
стремиться. Но все же интересно было -- не вылез ли кто-нибудь
за стену вперед. Прушевский еще раз подошел к стене барака,
согнувшись, поглядел по ту сторону на ближнего спящего, чтобы
заметить на нем что-нибудь неизвестное в жизни; но там мало
было видно, потому что в ночной лампе иссякал керосин, и
слышалось одно медленное, западающее дыхание. Прушевский
оставил барак и отправился бриться в парикмахерскую ночных
смен; он любил, чтобы во время тоски его касались чьи-нибудь
руки.
флигель во фруктовом саду, открыл окно в темноту и сел
посидеть. Слабый местный ветер начинал иногда шевелить листья,
но вскоре опять наступала тишина. Позади сада кто-то шел и пел
свою песню; то был, наверно, счетовод с вечерних занятий или
просто человек, которому скучно спать.
ближе она никогда не станет. Прушевский глядел на нее сквозь
мутный воздух, время шло, и он сомневался:
непременно поддерживать себя до еще далекой смерти. Вместо
надежды ему осталось лишь терпение, и где-то за чередою ночей,
за опавшими, расцветшими и вновь погибшими садами, за
встреченными и минувшими людьми существует его срок, когда
придется лечь на койку, повернуться лицом к стене и скончаться,
не сумев заплакать. На свете будет жить только его сестра, но
она родит ребенка, и жалость к нему станет сильнее грусти по
мертвому, разрушенному брату.