приехать в Париж. В субботу в полночь они ждут меня в Консерватории, в
субботу, понимаете, в ночь Святого Иоанна! - он говорил бессвязно, следить
было трудно. - Я не хочу идти, я попытаюсь бежать, Казобон, они убьют меня!
полиции...
все, что случилось за последний месяц. Вас не было, некому было рассказать,
я писал трое суток... Вы слушаете? На. работе, в ящике, в моем столе лежит
пакет, в нем два ключа. Большой ключ вам не нужен, он от дома в деревне, а
маленький - от миланской квартиры. Идите туда и все прочтите, а потом
решайте или поговорим сейчас, господи, не могу сообразить, что делать...
сказал, а завтра ждите с утра в моей квартире, я попытаюсь перезвонить, если
смогу.
исчезал, как будто кто-то вырывал у него трубку.
о полочку под телефоном. Звуки драки. Потом кто-то повесил ее обратно -
разумеется, не Бельбо.
Бельбо? Розенкрейцеры, граф Сен-Жермен, Охранка, Рыцари-Храмовники,
Ассассины? Все было равно возможно, потому что равно невероятно. Могло
случиться, что у Бельбо поехала крыша, он последнее время жил в таком
напряжении, непонятно из-за чего: то ли из-за Лоренцы Пеллегрини, то ли
из-за все возраставшего увлечения своим собственным порождением. Вообще-то
детище было не только его, План был общий, мой, его и Диоталлеви, но из нас
троих именно он, по-видимому, втянулся сильнее прочих, больше, чем требовала
игра. Строить дальнейшие предположения не имело смысла. Я побежал в
издательство. Гудрун встретила меня кисло: ее оставили одну в лавке. Но я,
не останавливаясь, промчался в нашу комнату, выхватил из ящика пакет с
ключами и побежал к Бельбо.
завалена тарелками, ведро забито жестянками от консервов. В кабинете на
столике три пустых бутылки от виски, в четвертой еще оставалось пальца на
два. Квартира человека, который несколько дней сидел взаперти, ел что
попадется и работал абсолютно как ненормальный.
пространство и громоздились по углам, стеллажи стонали под их весом. Мне тут
же бросились в глаза компьютер, принтер, коробки с дискетами. В тех немногих
местах на стенах, где не было книг, висели картины, и в частности напротив
стола - гравюра семнадцатого века в замечательной рамке, аллегорический
сюжет, на которую я не обратил никакого внимания месяц назад, когда заходил
к Бельбо выпить пива накануне отъезда в отпуск.
мелким кривоватым почерком подростка. Лицо крупным планом; выражение глаз -
странное выражение глаз - волнующие глаза; из безотчетной деликатности - или
ревности? - я отвернул снимок и не стал читать подпись.
планов. Но довольно быстро мне попался связный текст, напечатанный на
принтере. Судя по датировке файла, это были первые пробы работы на
компьютере. Они так и назывались "Абу". Я тут же вспомнил первые дни, когда
Абулафия только-только появился в нашем издательстве. Бельбо совершенно
потерял покой, вел себя как ребенок, Гудрун похмыкивала, Диоталлеви отпускал
иронические замечания.
насмешникам его жизни. Письмо довольно сумбурное, "на новенького", выдающее
невероятное комбинаторное исступление, с которым Бельбо набросился на
электронную машину. Человек, который говорил о себе с обычной бескровной
улыбочкой:
роль умного наблюдателя; бессмысленно писать, если нет серьезной мотивации,
гораздо лучше переписывать уже написанное, то есть быть хорошим редактором,
бренчал на клавиатуре, как подбирают собачью польку на стареньком домашнем
пианино, когда никто не слушает и не судит. Творческая мысль не имела к
этому отношения; затерроризированный письмобоязнью, он не воспринимал данный
процесс как письмо, а только как пробу автоматического устройства, как
физзарядку ума. И в то же время, освободившись от присущих фобий, он увидел
в этой новой игре выход в подростковое состояние, столь любезное
пятидесятилетним. В любом случае, каким-то образом, его природный пессимизм
и сложные расчеты с прошлым как-то отступили на второй план перед
возможностью контакта с памятью неорганической, вещной, покорной,
безответственной, внеисторической, до того по-человечески бесчеловечной, что
он на время переставал чувствовать собственную знаменитую "болезнь бытия".
Ахиллеса, Пелеева сына, Муза прелестница, Муза печальница. Точка и новая
строчка. Само идет на новую строчку.
анаграммы.
героиню Скарлетт, а потом вам это не понравилось, надо только дать команду,
и Абу поменяет всех Реттов Батлеров на князей Андреев, всех Скарлетт на
Наташ, Атланту на Москву, и готова война и мир.
"акка" и все "о" на "улла" и получится по-фински.
Аккабу пулламенять все "акка" накка "аккаккакка" и все "улла" накка
"уллакка" и пуллалучится пулла-фински.
обуреваемый идеальной "несонницей" (О поминки по Финнегану, о нежная,
возвышенная тварь!). Не думает за тебя, а помогает тебе думать за него.
засаленной бумаге и макая его ежеминутно в чернильницу, мысли опережают друг
друга и рука не успевает за мыслью, если печатаешь на машинке, буквы
перепутываются, невозможно поспеть за скоростью собственных синапсов,
побеждает тупой механический ритм. А вот с ним (может быть, с нею?) пальцы
пляшут как им угораздится, мозг объединен с клавиатурой, и порхаешь посреди
неба, у тебя как у пташки крылья, ты сочиняешь психологический критический
разбор ощущений первой брачной ночи.
кучу орфографияечких мо н смров и потребу= от малшины сдубллировать ее и
перенести во врепменную память, И песть после жтого снова вывесдется и из
Лимба на эжокран, в хвосте за самой слбойю
монстров, и сдублировал свои ошибки, и перенес их во временную память, и
снова воспроизвел всю кучу в хвосте за самой собою, но в выправленном виде,
и теперь она - образец аккуратности, по амбарам поскребли, колобок нам
испекли, и глаз любуется и душа услаждается.
для демонстрации того, как на этом экране могут сосуществовать бытие и
долженствование, случайность и необходимость. А мог бы убрать порочный кусок
из видимого текста, но сохранить в виртуальной памяти, накапливая таким
образом каталог предыдущих стадий, не лишая загребущих фрейдистов и асов
"критики вариантов" ни радостей научного сыска, ни профессионального
удовлетворения, ни академических лавров.
Шилова Юлия
Андреев Николай
Ларссон Стиг
Флинт Эрик
Флинт Эрик
Пехов Алексей