Чтение 5–й страницы книги ~Санго из Чегема книга3~

-- как будто я не человек, а движущаяся мишень кабана, значит, ему ничего не
будет?! Я психанул, но ребята меня кое-как успокоили и довели до суда. Что
делать? Взял себя в руки и говорю все, как научил адвокат.

Суд идет, уже видно, что вышку мне не дадут, но этот сволочь-судья
хочет дать мне лет восемь под предлогом хулиганской перестрелки в пьяном
виде.

А народные заседатели кто? Мужчина и женщина. Мужчина, по-моему, глухой
из артели "Напрасный труд". А женщина -- передовица швейной фабрики,
по-русски два слова сказать не может. Сколько я судов ни видел в нашем
городе, всегда кто-нибудь из заседателей -- со швейной фабрики. Почему им
так швейная фабрика нравится, не пойму. Там воруют так же, как и везде.

Заседателей у нас вообще за людей не считают. Их даже никто не
покупает, потому что они, что судья скажет, то и подпишут.

Одна надежда на моего адвоката. Ну он им дал чесу! Во-первых, он
высмеял следствие, как бесчестное и безграмотное. Таких аферистов, как наши
следователи, Техас не знает. Оказывается, следователь мой генеральский
парабеллум вообще изъял из дела. Какому-то начальнику подарил. Мой
генеральский парабеллум заменили каким-то дряхлым, вшивым вальтером. Перед
людьми, которые меня не знают, стыдно было. Такой вальтер у нас хороший
деревенский сторож в руки не возьмет. При этом выставили шесть гильз, якобы
найденные на месте перестрелки. Техас, по сравнению с нашими следователями,
новоафонский монастырь до его закрытия.

Значит, уже скрыть нельзя, что в меня шесть раз попали. Делают так, как
будто я шесть раз стрелял и в меня шесть раз стреляли. Мой защитник это тоже
высмеял.

-- Это что, -- говорит, -- перестрелка или дуэль Пушкин -- Дантес?!

Он сказал, что я вообще в преступников не стрелял, а стрелял в воздух,
чтобы позвать милицию.

-- Посмотрите на этого парня, -- сказал он, -- в недалеком прошлом
десантник, отличник боевой подготовки, добровольцем уехавший на Кубу во
время карибского кризиса... Неужели он ни разу из шести выстрелов не мог
попасть в этих разбушевавшихся хулиганов, чьи личности, вероятно, будут
установлены в дальнейшем более объективным следствием?

Значит, намек дает на наш первый вариант защиты.

-- Выходит, -- говорит, -- по словам уважаемого судьи, наши десантники
не умеют стрелять? Это клевета на нашу замечательную армию, призванную
защищать мирный труд!

Тут его прокурор останавливает и говорит, что в словах судьи нету
клеветы на нашу армию, но есть кавказский акцент, который московский товарищ
принял за клевету.

Но мой адвокат с места ему отвечает:

-- Есть клевета, и я прошу занести это в протокол!

Одним словом, он их раздраконил. Как он говорил, так и вышло. Мне дали
полтора, и я из них просидел год.

И вот привозят меня в драндскую тюрьму, и там я вижу надзирателя,
который оказался дядей моего хорошего товарища.

-- Я слышал, -- говорит, -- Адгурчик, про твое дело. Знаю -- ты не
виноват. Но что я могу сделать, я маленький человек.

-- Спасибо, -- говорю, -- дядя Тенгиз, мне ничего не надо. Но в моем
положении доброе слово душу греет.

-- Одно, -- говорит, -- могу сделать: сколько хочешь внеочередные
передачи.

-- Спасибо, -- говорю, -- дядя Тенгиз, я это никогда не забуду.

И он вводит меня в камеру и сам уходит. И вдруг я вижу, такой здоровый
парень смотрит на меня с нар и кричит:

-- Привет, Урюк! Я тебя давно ожидал, Урюк! Я смотрю -- личность
незнакомая.

-- Ты, -- говорю, -- дружок, обознался. Меня зовут Адгур.

И я так прохожу мимо него и сажусь на свое место.

-- Нет, -- кричит, -- ты Урюк! Как дела на воле. Урюк? Я ничего не могу
понять: оскорбить он меня хочет или обознался? И тут человек, который рядом
сидел на нарах, наклоняется ко мне и тихо говорит:

-- Не обращай внимания -- он псих. Он всех называет по-своему.

-- Если псих, -- говорю, -- почему он здесь, а не в сумасшедшем доме?

-- Он, -- говорит, -- и псих и уголовник сразу. Не обращай внимания, он
всем нам дал клички. А я тогда не знал, что такое урюк.

-- А что такое урюк? -- говорю.

-- Это, -- говорит, -- сушеный абрикос. В Средней Азии делают.

Теперь я думаю, где сушеный абрикос, где я? Если б я худой был, тогда
другое дело. Видно, в самом деле псих. Черт с ним, думаю, если я шесть пуль
выдержал, Урюк тоже выдержу.

И вот так мы живем в камере дней десять. А там еще сидел один такой
молодой парень, с виду худенький, как оказалось, бывший работник
железнодорожной милиции.

У него было такое дело. Он поймал двух проводников, которые везли около
тонны мандаринов в город Горький. И он конфисковал эти мандарины, чтобы
составить акт на проводников и отправить его в Батуми по месту их работы. Но
он еще совсем молодой работник, а проводники битые, ничего не боятся.

-- Ладно, -- говорят, -- мандарины ты конфисковал, но акт не надо
писать. Мы оставляем две тысячи рублей у такого-то человека. Возьмешь и
разделишь со своим начальником.

-- Нет, -- говорит, -- мне ничего не надо, я буду составлять акт.

Они думают -- он просто ломается, а он молодой, честный. Составил акт и
послал по месту работы.

Проходит время, и вдруг приезжают эти проводники, оба пьяные в доску, и
устраивают ему скандал.

-- Ты негодяй, -- говорят, -- ты взял деньги, а дело не сделал! Мы на
тебя в суд подадим.

И в самом деле подали. Оказывается, что получилось. Они тогда после
него зашли к начальнику и ему тоже все сказали, и он обещал. И начальник его
на следующий день вызвал и спросил насчет акта, а этот парень сказал, что
акт составил и уже послал по месту работы. И начальник промолчал. И на этом
заглохло. Оказывается, начальник что решил. Он решил связаться с их
начальником по месту работы, они все друг друга поддерживают, и сказать ему,
чтобы он этот акт порвал. А деньги, которые оставили проводники, забрать
себе. Может, с тем начальником собирался делиться, может, нет, не знаю.

И он, ничего не говоря, забрал эти деньги. Но тот начальник или от
этого ничего не получил или решил еще заработать. Он показал акт проводникам
и, скорее всего, потребовал от них деньги. И они, скорее всего, ему дали. И
от этого они психанули.

Потому что они решили -- в Мухусе дело не выгорело и приехали за своими
деньгами и узнали, что деньги уже взяты. И начальник им сказал, что этот
парень самовольно послал акт. И потому они психанули и подали в суд.

Начальник, конечно, уладил бы это дело -- но в это время Шеварднадзе
проводил кампанию против взяток. И от этого все судьи и прокуроры
перебздели, потому что боялись за свои старые грехи и всем совали большие
срока, чтобы показать свою честность.

И начальника забрали, и этого парня забрали, и обоим дали по восемь
лет. И начальник, дурак, думая, что ему меньше срока дадут, или от стыда,
сказал, что поделился с ним деньгами. Но разве судьи и прокуроры, люди с
высшим образованием, не могли понять, что психологически даже невозможно,
чтобы человек и деньги взял и акту дал ход? До того они перебздели за свои
старые грехи.

И вот этот несчастный, вроде меня, сидит со мной в камере, хотя и
бывший милиционер. И этот псих к нему цепляется за то, что он бывший
милиционер. Он его называл -- Сапог.

И мне жалко этого парня, он через свою честность пострадал, и дома
молодая жена с годовалым ребенком. А этот уголовник к нему цепляется, но я
терплю, хотя нервы не выдерживают. И я понял, что шестью пулями меня убить
не смогли, но нервы испортили.

И вдруг однажды утром, я даже не заметил, с чего началось, псих схватил
за горло этого несчастного парня, и я думал, как обычно тряхнет и пустит. Но
вижу -- не отпускает. А тот уже начинает синеть как баклажан.

-- Что ты делаешь, -- кричу и пытаюсь его оторвать, -- ты задушишь
человека!

А он здоровый -- не отрывается. Тем более -- раздухарился. И я ему
несколько раз так кричал и пытался оторвать, но он всосался в него как клещ.
Вижу -- задушит парня на глазах. Нервы мои взорвались! Врезаю от души прямой
в челюсть!

Он упал. Я сел на нары -- чувствую, нервы никуда не годятся. А этот как
упал, так и лежит. И я начал беспокоиться: вдруг убил? Представляете, как
мой судья обрадуется, если этот умрет. Нет, думаю, не может быть -- глубокий
нокаут.

Правильно, минут через пятнадцать он поднял голову и молча, на
четвереньках дополз до своих нар, заполз туда и лежит, к стенке повернулся.
Не шевелится.

И так весь день пролежал -- обед не тронул, ужин не тронул. К стенке
повернутый лежит, не шевелится, правда, дышит. Опять беспокоюсь, может,
думаю, падая, сотрясение черепа получил?

И мне тот самый человек, который сказал, что он псих, опять наклоняется
и тихо говорит:

-- Надо в санчасть сообщить.

-- Нет, -- говорю, -- подождем, может, очухается. В санчасть сообщать
опасно. Потому что, если он там все расскажет и если об этом узнают мои
враги, они пообещают ему свободу, лишь бы он меня убил. Конечно, свободу не
дадут, но он псих, поверит.

И я уже этого начинаю бояться. И еще я боюсь, что он притворяется
оглушенным, а ночью встанет и чем-нибудь долбанет. И теперь я всю ночь
должен не спать, как тогда в больнице. Что за судьба, думаю. И так до утра
лежу и не сплю. Иногда голову подымаю, смотрю -- как повернулся к стенке,