дверь закрылась, я вытащил журналы и залез с ними в постель. Я радовался
оттого, что могу рассматривать девушек при свете большой комнаты. Гораздо
лучше вонючего чулана. Я разговаривал с ними где-то с час - уходил в горы
с Элейн, уплывал в Южные моря с Розой, и наконец, при групповой встрече с
ними всеми, расстеленными вокруг, я сообщил им, что у меня нет любимчиков
и что каждая по очереди получит свой шанс. Однако через некоторое время я
ужасно от этого устал, ибо все больше и больше чувствовал себя идиотом,
пока окончательно не возненавидел саму мысль о том, что они - всего лишь
картинки, плоские и одномерные, такие похожие друг на друга и цветом, и
улыбками. Да и улыбались все они как шлюхи. Все это стало окончательно
ненавистным, и я подумал: Посмотри на себя! Сидишь тут и разговариваешь с
кучей проституток. Прекрасным же сверхчеловеком ты сам оказался! А если б
Ницше тебя сейчас увидел? Или Шопенгауэр - что бы он подумал? Или
Шпенглер! Ох как бы Шпенглер на тебя заорал! Придурок, идиот, свинья,
животное, крыса, грязный, презренный, омерзительный поросенок!
швырнул в дыру унитаза в ванной. Потом заполз обратно в постель и ногами
скинул покрывало на пол. Ненавидел я себя так, что сел на диване, думая о
себе только самое худшее.
больше делать - только спать. Много часов прошло прежде, чем я задремал.
На востоке туман рассеивался, а запад оставался черным и серым. Три часа
уже, наверное. Из спальни доносилось тихое материнское похрапывание. К
тому времени я уже был готов совершить самоубийство, и размышляя о нем, я
заснул.
вставать не хотелось. Она схватила покрывала и откинула их. Я остался
лежать голым на простыне, поскольку спал без ничего. Нормально-то оно
нормально, но сейчас было утро, а я к нему не подготовился, и она могла
его увидеть - нет, я не против, чтобы она видела меня голым, но только не
так, каким парень может быть иногда по утрам. Я прикрыл место рукой и
попытался спрятать его, но она все равно увидела.
мать.
- - позор!
твоем-то возрасте. Позор тебе. Стыдно. Стыдно.
означала всё. У нас по-прежнему оставался дядя Фрэнк, но мой заработок они
расписали заранее. Надо было придумать что-нибудь стоящее, поскольку и та,
и другая знали, что я врун. Мать-то еще можно обвести вокруг пальца, а
Мона никогда ничему не верила - даже правде, если ее говорил я.
мое место.
поинтересовалась Мона.
всегда охотно давала мне спуску. Если б тут не было Моны, сработало бы
наверняка. Она велела Моне сидеть тихо, чтобы выслушать все до конца. Мона
портила рассказ своим трепом. Я заорал, чтобы она заткнулась.
что ни лгу, ни сочиняю. А если лгу, то надеюсь, Он поразит меня насмерть в
эту самую минуту. Неси часы.
закрыл глаза - сердце колотилось. Я затаил дыхание. Шли мгновения. Через
минуту я выпустил воздух из легких. Мать улыбнулась и поцеловала меня в
лоб. Теперь у нее виноват был Ромеро.
позволю. Я сейчас к нему схожу и скажу все, что о нем думаю.
чувства человеческого достоинства? Зачем тебе к нему ходить после того,
как он отнесся ко мне с такой жульнической лживостью? Ты что, к тому же
имя семьи хочешь опозорить?
Я зашел, стянул с матери чулки и завязал их в узлы, не успела она и глазом
моргнуть. Мона качала головой и хихикала. Я подсунул ей под нос кулак и
предупредил в последний раз, чтобы не лезла куда не надо. Мать просто не
знала, что ей делать дальше. Я положил руки ей на плечи и заглянул в глаза:
аккордом одобрения в твоей способности к суждению? Гордость! И первое, и
последнее высказывания мои взрастают из почвы этого слоя, который я
называю Гордостью. Без нее жизнь моя - похотливое разочарование. Коротко
говоря, я предъявляю тебе ультиматум. Если ты пойдешь к Ромеро, я покончу
с собой.
хохотала, как помешанная. Больше я ничего не сказал, вернулся к себе на
диван и вскоре уснул опять.
извлек картинку с моей старинной подружкой, которую звал Марселлой, и мы
отправились в Египет заниматься любовью на галере с рабами-гребцами
посреди Нила. Я пил вино из ее сандалий и молоко из грудей ее, а потом мы
заставили рабов подгрести к речному берегу, и я кормил ее сердцами
колибри, тушенными в подслащенном птичьем молоке. Когда все кончилось, я
чувствовал себя самим сатаной. Мне хотелось заехать себе самому по носу,
вырубить себя до потери пульса. Я хотел изрезать себя так, чтобы кости
трещали. Я разорвал картинку с Марселлой в клочья и спустил их в туалет,
подошел к шкафчику с лекарствами, достал бритву и, не успев еще ничего
сообразить, полоснул по руке ниже локтя, но неглубоко, чтобы кровь
потекла, но больно не было. Я пососал порез, но боль все не наступала,
поэтому я взял соли и втер немного в ранку, и она вгрызлась в мою плоть,
больно, и заставила меня выйти наружу и почувствовать себя живым снова, и
я втирал ее, пока не в силах был больше терпеть. После этого я перевязал
себе руку.
Фрэнку, а еда мне на завтрак стоит в кладовке. Но я решил поесть у Джима,
поскольку деньги у меня еще оставались. Я пересек школьный двор через
дорогу от дома и зашел к Джиму. Заказал яичницу с ветчиной. Пока я ел,
Джим поддерживал разговор.
художественную литературу?