малой мере не условное. "Добро - это добро, даже если никто
ему не служит, - пишет он, кончая эссе о Филдинге. - Зло -
это зло, даже если все злы". Честертон служит не какому-то
одному виду добра - скажем, мужеству или кротости. Такие
ценности, не уравненные другими, с общепринятой точки зрения
- им противоположными, он считал лишь частями истины.
которые соединяет, можно назвать "ценностями легкости" и
"ценностями весомости". Можно сравнить одни - с углом, а
другие - с овалом (не считая, что угол и овал противостоят
друг другу). Можно сказать, что это - эсхатологическая
легкость и космическая полнота, округлость, законченность.
Можно назвать эти начала центробежным и центростремительным.
Честертон - защитник мятежа и чудачества, смеха и нелепицы,
приключений и причудливости; и одновременно, в полную силу -
защитник здравого смысла, доброй семьи, "обычного человека".
Виды же зла, противоположные и тому, и другому, а на
обыденный взгляд - и друг другу, тоже сходятся, но тут уж
возникает особое, сугубое зло. Представим только - уныние
благодушных или анархия, изначально порождающая тиранию.
напрашивается что-то еще, и мы бы определили это так: у
Честертона скорее три "группы ценностей", соответственно -
три, скажем так, разновидности зла.
был, он был учителем тяжко окупленной надежды и благодарной,
смиренной радости. "Глазами любви, которые зорче глаз
ненависти", он ясно видел зло. Однако это не привело его ни
к цинизму, ни к злобе, ни к унынию и потому, что зло было
для него не властителем, а "узурпатором", и потому, что он с
одинаковой силой ощущал и отвергал разные его виды.
жестокости (пишем "жестокости", а не "страдания", так как
для него зло коренится прежде всего в человеческой воле).
Милосердие его так сильно, что нетрудно поначалу счесть его
добряком, попускающим все на свете, лишь бы человеку было
хорошо. Но, читавшись, мы замечаем, что такому
представлению о нем противоречит его нетерпимость к злу
развала и хаоса.
противники и поклонники Честертона, которые считают его
кровожадным сторонником силы, насаждающей порядок. Но это
так же неверно, как считать его благодушным или всетерпимым.
Действительно, люди с таким острым неприятием хаоса легко
поступаются жалостью к человеку. Честертон так не делал.
Порядок для него не противоречит ни свободе, ни милости.
Более того: они не держатся друг без друга.
неуловимого зла, которое может погубить любую духовную
ценность. По-видимому, в нашем веке это зло чувствуют
сильнее, чем прежде, но ради истинности то и дело
поступаются милосердием или порядком. Честертон ими не
поступался, хотя он предельно чувствителен к неправде и
знает все ее личины - от высокомерия, как-то связанного с
"духовными силами", до самодовольства и пошлости. Он так
ненавидел ее, что всячески подчеркивал несерьезное отношение
к себе, чтобы избежать гордыни и фальши, которые придают
человеку и его делу многозначительную важность. Отсюда та
несерьезность тона, которая вроде бы ему вредила, точнее, не
ему, а его мирской славе. На самом деле она очень много
дает и ему, и нам: его не полюбишь из снобизма, им нельзя
высокомерно кичиться. Конечно, теперь и не то можно, и все
же нелегко, как-то несолидно гордиться тем, что читал такого
мыслителя. Мода на него прошла, и был он в моде не как
мыслитель, а как эксцентрик и поставщик детективов, что само
по себе не способствует духовной гордыне. И вот он - один
из известнейших писателей века - окружен спасительным
унижением, без которого, если верить христианству, нет
истинной славы.
нашего времени плоды. Честертон парадоксален не только
потому, что хотел удивлением разбудить читателя, но и
потому, что для него неразделимы ценности, которые мир
упорно противопоставляет друг другу. Он - рыцарь порядка и
свободы, враг тирании и анархии. Радость немыслима для него
без страдания о мире, а противопоставлены они унынию и
благодушию. Чудаческая беззаботность неотделима от любви к
четкости и прочности, иерархии и укладу. Смирение
невозможно без высокого достоинства, крепость духа - без
мягкости сердца. Примеров таких много.
имя другой, особенно важно вспомнить, что поодиночке
ценности эти гибнут. Мы можем учиться у Честертона такому
непривычному их сочетанию. Нам не хватает его, мы принимаем
"часть истины", и мало кто может помочь нам так честно,
убежденно и благожелательно, как он.
такой истинный, слаженный, милостивый мир, Честертон не
только будит нас непривычно здравыми суждениями, которые
удивительней парадоксов Уайльда, и не только раздает своим
героям свойства и сочетания свойств, которые он хочет
утвердить или воскресить. Он создает особый мир. Эта
тривиальная фраза обретает здесь реальнейший смысл: он
почти рисует этот мир, если не лепит - такой он получается
объемный. Роналд Нокс пишет, что нам часто кажется, будто
мы видели цветные картинки к рассказам об отце Брауне.
Относится это и к другим книгам. Мир Честертона был бы
невесомым и причудливым, как "страна восточней Солнца и
западней Луны", но все в нем четко и весомо, цвета чистые и
яркие, и если заметить только это, его скорее примешь то ли
за пряничный городок, то ли за цветаевский Гаммельн.
Наверное, очень точный его образ - летающая свинья из
"Охотничьих рассказов". Конечно, как и всего, что сам
Честертон считал очень важным, красоты и причудливости этой
можно вообще не заметить, но иногда (надеюсь, часто) они
действуют сами собой, как подействовало на Майкла Муна и
Артура Инглвуда все, что они увидели в мансарде Инносента
Смита. Если же подействует и мы в такой мир попадем, могут
появиться те чувства и свойства, которые есть у человека,
вообще видящего мир таким. Так видят в детстве - и мы
вернемся в детство, так видят в радости - вернемся к
радости, так видят, наконец, в свете чуда, и мы войдем в
край чудес.
а с ярким или хотя бы чистым цветом: это драгоценный
камень, леденец, освещенное огнем вино, утреннее или
предвечернее небо. Описания неба и света в разное время
суток не просто хороши - кому что нравится; в этом свете, на
этом фоне четко обрисованы предметы, и вместе все создает
тот же особенный мир, весомостью своей, прозрачностью,
яркостью, сиянием похожий на Новый Иерусалим.
будущем, даже не в прошлом, хотя Честертона часто упрекают
за "идеализацию средневековья". Средние века он называл
"правильным путем, вернее - правильным началом пути"; о его
непростом отношении к ним можно узнать из многих книг.
Гораздо важнее, чем какая бы то ни была идеализация, стало у
него уже в молодости совсем другое: показать растерянным,
усталым, замороченным людям, где они живут. Он учил
бережливости и благодарности. Такой мир - здесь, а не "там"
- драгоценен и беззащитен, он чудом держится в бездне
небытия, мало того - его надо все время отвоевывать. Едва
ли не самая прославленная фраза Честертона - "Если вы не
будете красить белый столб, он скоро станет черным". Вот он
и учит нас видеть, что столб - белый и что черным он станет
непременно, значит - надо его красить. Красить он тоже учит
и напоминает, как это трудно.
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Белов Вольф
Витковский Евгений
Белогорский Евгений
Роллинс Джеймс