полосатом халате (даже не до пят маленькой Актерке - в два раза длиннее
оказался), то совсем раздетая. Болтала и пела, смеялась и плакала,
рассказывала про детство и про учительницу немецкого языка Лилиану
Францевну. А он только глядел на нее и радовался.
звонить куда-то - сказал, по делу. Так оно, впрочем, и было. На работу
звонил. А она сидела в постели и ждала, когда он поговорит по телефону и
снова вернется к главному своему занятию - умиляться на нее.
звериным своим чутьем это заметила.
когда Асенефа ворвалась и устроила скандал. И не в те дни, как жили втроем
(а то еще другие приходили, то Марта с работы забежит, тяжелые сумки в
обеих руках; то Мария со своими сумасшедшими стихами на целый день
завалится, торчит в комнате, бубнит, Асенефе мешает хозяйничать, умствует
девушка). Асенефа мегерствовала в полную силу, повсюду разбрасывала
окровавленные тряпки, не совсем оправившись после аборта. Актерку в упор
не видела. И кормить нахалку не желала.
вопли выгребала из шкафов съестные припасы. Под скучным взором Белзы (к
тому времени бабы совсем его достали) откармливала сироту тьмутараканскую,
даже жалела ее, но как-то несерьезно жалела, забавлялась больше. И
приговаривала: "Кушай, Кожа да Кости, кушай, вобла наша сушеная, не то
подохнешь, а нас через то в ментовку загребут".
своим естественным ходом.
она-то успела уже себя переломить, смириться с ролью брошенной, жила на
кошачьих правах, все равно идти некуда. Поверила же в его вернувшуюся
любовь сразу, без оглядки. Была умницей, была смиренницей, не роптала - и
вот, дождалась!
Оракула. Актерка растерялась, голову пригнула. Какая красота кругом
неслыханная.
четвертая в золотой лепнине.
на колесиках на середину комнаты, оценивающе оглядел Актерку с ног до
головы. Вынул большой лист, расчерченный на графы, начал задавать вопросы
- о возрасте, месте рождения, образовании. Актерка послушно отвечала.
Клерк вносил в клеточки непонятные ей цифры. Потом, взяв серебристый
длинный листок, выписал все цифры на него. Получилось семизначное число.
Подал этот листок Актерке. Она взяла. "Распишитесь здесь". Она
расписалась.
порога уже, в ответ на вопросительный взгляд, ободряюще кивнул. И вышел.
рука, неаккуратно клеймо поставили ей коновалы в Оракуле...
рабское житье хоть и сытнее вольного (почему многие в Вавилоне сами себя в
неволю отдают), а не для всякого.
окраине Вавилона, сумела оценить Актерка все то добро, что принес ей
предатель Белза. В Оракуле научилась видеть людей насквозь. Там обучили
ее, битьем и голодом, всему, что требуется человеку, если он желает занять
в большом городе место, подобающее человеку, а не скоту. И порой казалось
маленькой Актерке, что ничего невозможного для нее не существует. И
первое, что вколотили в нее, было терпение. Бесконечное терпение и умение
ждать.
спросил о работе, о жилье. Она отвечала разумно, с достоинством. И это
оценил Белза. Пригласил в гости.
поставила без напоминания. А там потихоньку отношения восстановились. Были
они попрохладнее, поспокойнее, меньше было в них нежности и совсем не было
иллюзий. И вместе с Марией иногда сетовала Актерка: совсем не бережет себя
Белза, горит на работе, всех денег не заработаешь, а он уж не мальчик...
опять "мы". Кто это "мы"? Эти потаскухи мне не "мы". Как вернулась я после
аборта, у Белзы дым коромыслом, баб полон дом. Обрадовался, что жена в
больнице. Один раз только и навестил, конфеты шоколадные принес, их
медсестры пожрали, я только коробку и видела. И почему это я должна, к
примеру, прощать рыжехвостую Актерку? Без мыла в жопу влезла. Ах,
несчастненькая, ах голодненькая, на морозце прыгала, трамвайчика ждала, а
трамвайчик все не шел, зато Белза шел, увидел эти черные глазки под
черными бровками, да в опушении белого платка, и ухнуло сердце Белзы прямо
в яйца, и взял он барышню за локоток, отвел чаем напоить. А тут кстати и
выяснилось, что жить барышне толком негде...
"мы", Актерка, что ли? Ну и как, простит она Белзе, оставит ему его грех?
Посветил надеждой, а потом предал. Так им и надо обоим. Неповадно будет.
поживает. Прах все еще лежал нетленным, ничего не изменилось. Посидела
рядом, погладила по впалым щекам, по тощему животу, по могучему мужскому
органу. Не трахать тебе больше молоденьких девочек, подумала она с
непонятным сожалением. Все, саранча. Насытилась. Набила брюхо и повалилась
на поле, не в силах подняться ввысь после такого-то обжорства.
кузнечик отяжелеет и не взлетит.
Молодой голос, высокий. - Вот и умница. Спи давай.
слезами - мы, мы виновны.
Вавилон, Джойса. Засела в мрачной своей, болотами и непроходимыми лесами
покрытой Вологодской области. Несколько лет сидела, молчала, думала.
по земле, но в нескольких миллиметрах над ее поверхностью.
боли.
хрустом выпрямляемой спины прорезывалась, вылепливалась, прорывалась из
сырой глины девичьей души нынешняя Манефа. Становилась.
он, чтобы она испытывала стыд, страх, страдала от одиночества и неверия?
Он хотел одного: чтобы она его удивила.
почему-то не отворяла. Побродила по городу, утопая в его сказочной, за
годы одинокого сидения позабытой красоте. Потом устала, проголодалась.
Отправилась в гости к Актерке - пересидеть асенефину дурь.
буржуйке - в новых районах часто отключали нынешней зимой отопление - дала
чаю, сухарей ванильных, после гитару сунула. Манефа к буржуйке приникла
благодарно, чаю выпила с удовольствием, сухарей ванильных погрызла в
охотку, потом за гитару взялась. Чистота и покой плескались вокруг того
места, где Манефа сидела и тонким, легким голосом пела.